Бородицкая Марина Яковлевна родилась в Москве. Окончила ГПИ иностранных языков. Поэт, переводчик, автор лирических книг и стихотворных сборников для детей.
Нечаянный выигрыш
стихи
* *
*
Нашу подругу Инну,
репрессированную через месяц после рождения
как член семьи (а точнее — дочь)
изменника Родины,
расстрелянного в сорок три года
без суда и следствия, —
недавно реабилитировали
и дали льготу:
теперь она ездит в метро бесплатно,
еще и не пенсионерка — а вот поди ж ты!
Ей все завидуют.
* *
*
Перед отправкой в лагерь остригли косы:
Кто там поможет вымыть, кто заплетет?
Нет, в пионерский, конечно, что за вопросы, —
Где тихий час и речка, лес и компот.
Шорты купили и голубую майку,
И тюбетейку от солнца — узорчатый край.
Спрашивали: «Ты девочка или мальчик?»
Вот было счастье — ответить: «А угадай!»
Так повернешься и этак, взглянешь лукаво,
Дядьку смутишь незнакомого в пух и прах,
Есть у десятилеток римское право:
Быть пацаненком в юбке, девкой в штанах.
Шорты порвутся, ускачет двухцветный мячик,
Выживут только мыльные пузыри.
Муза моя, ты девочка или мальчик?
Ты Керубино: смейся, лукавь, замри!
* *
*
Решила дописывать старые тетрадки:
Ведь жалко выбрасывать чистую бумагу.
В них столько страниц незаполненных осталось —
В иных, поглядишь, даже больше половины.
Грех тяжкий — выбрасывать чистую бумагу,
Ведь в каждом листке, в разлинованной странице
Зародыши слов невидимками теснятся,
Как в белой муке — дух несбывшегося хлеба.
Решила дописывать старые тетрадки,
Раскрыла одну — там непуганые стайки
Стихов молодых и дурашливых записок
И детских врачей лаконичные советы.
И к новым стихам, что в дверях смущенно встали,
Вдруг весь молодняк повернулся удивленно,
И музыка стихла, и смех сошел на шелест,
Как будто вошли старики на дискотеку.
Танцуйте, ребята, мы вас не потревожим,
Лишь ровненько вырежем чистые странички —
И в стопку, в запас, в уголок у телефона:
Нам, доктор сказал, сухари полезней хлеба.
* *
*
И опять принесут заказной перевод,
И поэт иноземный, как инопланетный,
Прожигая скафандр, в атмосферу войдет
И подстрочником ляжет на стол кабинетный.
Что ж, ладонь на ладонь, жми на впалую грудь,
Силясь жизнь уловить в странном облике внешнем,
Слабый ритм ухватить, что-то влить и вдохнуть,
Чтобы смог он дышать в резком воздухе здешнем.
Этот ладится жить, а иной и помрет,
И кому объяснишь, коль пойдут пересуды,
Как густеет в груди поэтический мед,
Как не хочет он литься в чужие сосуды?
* *
*
На семьдесят пятом году
Мальчишку себе заведу:
Чертенка из крови и плоти —
Куда той соплюшке у Гёте!
И я о любви запою,
Как Тютчев, на всех наплюю
И буду его стариканам
Своим представлять Эккерманом.
И буду его баловать
И между бровей целовать,
В гостях не давать напиваться,
Дразнить, просто так любоваться,
Стихи ему в кухне читать
И громко, до слез хохотать,
Однажды с девчонкой застукав…
Ох, прячьте, подруженьки, внуков!
* *
*
Никого не держала. Стыдилась прикинуться слабой.
Никому не кричала: «Уйдешь — я умру!»
Потому что неправда. Не умерла бы.
Ничего не хранила. На волю детей отпустила.
Распустила охрану, уволила рать.
Даже лиру, которая в сущности — лук,
Из немеющих рук
Телемаху вручу, что сумеет согнуть и сыграть.
Лишь одно утаю:
Мой нечаянный выигрыш, радость мою,
Голос мой, что, ликуя, звенел на ветру, —
Никому не оставлю, с собой заберу.
Сидящему напротив
Улыбнись, улыбнись,
брат!
Трудный был у тебя
день,
даже просто поднять
взгляд —
вижу, вижу, тебе
лень.
Тут, в вагоне метро, —
как
в поликлинике: лязг,
плач
и за дверью стоит
мрак —
сумасшедший зубной
врач.
Я сказала б тебе,
брат,
если б ты услыхать
смог,
что вагон наш во тьме —
свят
и что поезд ведет
Бог,
и что ведом ему
страх
и надежда, как всем
здесь,
что не всё там, в конце, —
прах,
что никто не умрет
весь.