Кабинет
Мария Каменкович

Поле зрения

Каменкович Мария Владимировна родилась в Ленинграде в 1962 году. Училась в ЛГУ на отделении математической лингвистики. Автор нескольких лирических сборников. Переводчица Дж. Р. Толкина. В настоящее время живет в Германии.
Поле зрения
стихи

*    *

 *

...И жизнь течет, как и до встречи с Вами
На перекрестке у пяти Углов.
                             В. Семенов (1976).

Владимирский, прилавочки свечные...
Мне — пять, вот деньги, по числу голов.
Умершие друзья — как статуи ночные
На перекрестке у пяти Углов. 

О время, подверстай меня, верстая,
В твой томик, чтобы вечности вручить...
Пять — у пяти. В шестом углу — шестая,
Но мне ее лица не различить.

 

Памяти Евгения Хорвата

Так плыли — голова и лира...

Марина Цветаева.

Стихи! Вы были ниоткуда:
На струп — елей, на лоб — остуда.

Вы ничего не упрощали,
Стихи, и столько обещали!

То ваших арок анфилада
Орфея вывела из ада,

И нам давая шанс прорваться...
Венецианскими палаццо

Вы отражаетесь в каналах,
Вы сохраняетесь в анналах, —

И, сгорбясь, города ночные
Сжимают в кулаках речные 

Свои аорты, и, как в воду,
С мостов мы смотрим — ищем броду, 

И к небу обращаем лица, —
И ждем, чтобы дождю пролиться. 

Ужели тучи обнищали?
Стихи, вы столько обещали!

Ужели засуха настала
И кровь из раны течь устала?

Зачем же реки не мелеют?
Зачем они челны лелеют,

Что, ничего уже не знача,
Плывут по ним в долину плача, 

Как древле, голова и лира,
Средь отвернувшегося мира?

 

*    *

 *

...В час вечерний, в час заката...

Н. Гумилев.

Просеивать — бесполезно
Песок из Святой Земли:
За каждой песчинкой — бездна,
И в бездне той — корабли. 

Расплавленною зарею
Плывут, как стихи, легки...
За каждой Святой Землею —
Святые Материки. 

Песчинку Иерусалима
Под веко — не взвидишь дня...
За каждой святой Вселенной —
Сплошной океан огня. 

Туда, пилигримом сирым,
Откуда огонь сквозит,
Туда, разминувшись с миром,
Корабль, в цепях, скользит: 

За верность провисшим звеньям —
Хотя б и огонь угас! —
Он платит исчезновеньем
Из поля зрения нас, 

Оставшихся здесь, с простыми,
Петь песни и водку пить,
Пенять на пески пустыни
И на караван копить.

Читая воспоминания Марины Малич

Как по левую руку да от Литейного моста
уж да как пробоина в нашей подводной лодке —
дырка в ноль, в никуда, и хлещет вода:
шесть крестовских месяцев Даниила Хармса.


Как он там умирал и умер от голода,
воздух и разорвался.
Разорвалась и ткань времен,
а мы-то себе живем
и дудим себе на его дудке,
веселые идиоты.


А когда мы учились в школе —
специально ездили к этой невидимой дырке: смотреть салют. 
А дыра молчала,
забиралась в рукав,
исподволь облучала,
исподлобья смотрела: кто это такие тут.


За спиною Финляндский вокзал и броневик, на котором Ленин,
и ЦК Комсомола, где нужно знанье Устава. 
Впереди, по левую руку, сплошной Пелевин,
то есть хрустальный мир, то есть Расстрельный Дом, и Дом Писателей —
                                                                                                                                      справа,

впрочем, он скоро сгорит,
и с мбоста видны мосты,
а по левую сторону, сзади, кирпичневые Кресты,


а над ними тучи, как провода, обвисли...
Но минута — и строятся башни,
и флот плывет по Неве. 
“Разбуди меня, сильного к борьбе со смыслами!”
А не хотите ли сзади бутылкой по голове?


Флот плывет, уплывает от набережной Дворцовой
прочь, в нездешнюю высоту, — от воды свинцовой,
покидая обетованный, убитый город,
не желая в этом городе больше смотреть салют.


Мы — заткнем эту дырку тряпьем,
мы — привычные от начала,
нас рябая заря на руках качала,
и в Музее Октябрьской Революции (справа, подальше) с экскурсией
                                                                                                                           привечала.

Мы-то, может, и вылечимся.
А вот нынешние далеко не уйдут.

*    *

 *

...Лик ангелов, какие встарь
Сходили к спящему в Вефиле...
                                          Вячеслав Иванов, “Римский дневник”.

О юные дочки Лавановы,
Гадающие на жениха!
Никто не читает Иванова
В эпоху затменья стиха. 

Рахиль себе равных чурается,
В чем Лия провидит беду.
На что он, хромец, опирается,
У звезд и планет на виду? 

Шагают верблюды в истоме, и
Вином обернулась вода.
В ничто и нигде, до истории,
И после нее, в никогда.

Что пролито? Звезды ли? Млеко ли? 
Гадать, так уж наверняка.
В пустом довременье, как в зеркале, —
Все будущие века, 

Они же — и прошлые. В схиме ли,
В фате ли их жребий благой —
Иаков один для Рахили, но
Для Лии он — кто-то другой,

И обе мечтают о третьем и
Забыли о прежних богах.
Но прошлое с будущим встретилось
Уже, и Иаков — в бегах, 

И Некто восходит по лестнице
Над спящим, в обитель планет,
И, в черном две девы, две вестницы,
Два ангела, смотрят вослед: 

То Марфа с Марией прощаются
С Тем, с Третьим, но выключен звук.
К кому он, поэт, обращается
С амвона бумаги и букв? 

О мудрые дщери Лавановы,
Праматери праотцов!
Никто не читает Иванова
В забвенье начал и концов.

Чья нитка в иголку проденется
Под куполом зрячих планет?
На что он, мудрец, понадеялся?
На то ли, что времени нет?

Голоса уничтоженных и убитых

 

Каменные диковины —
Великанов работа...

“Руина”, древнеанглийское стихотворение.

Голоса уничтоженных и убитых,
Изгнанных из мироздания
Подобны звездам на вечном крыле ночи,
Небу, которое в полдень от нас сокрыто.

Запертые в одном пространстве
С уцелевшими и палачами,
Мы повязаны с ними единым страхом,
От которого вы навсегда освободились. 

Вечная ваша память,
Приснопоминаемые отцы, братия и сестры наши, —
Кто мы без вашей дружбы и ваших песен,
Кто мы — без дыма ваших пожарищ и ваших пирушек? 

Как нам без вас говеть? Как жить? Мы ничего не знаем,
Ничего не умеем и не понимаем,
Словно Офелия, похоронившая десять тысяч старших любимых братьев,
Что ушли из мира на полуделе и полуслове!

Я трепещу, лечу, на ветру сгораю.
Я поднимаю чашу на вечной тризне.
Кто-то поет: “Я еще не жил — и вот умираю,
Но никогда еще так не жаждал жизни”. 

Сколько их — воинов, братьев, — от коих в мире
Только эта жалоба и осталась?
Все народы и нации — тысячерукие гекатонхейры, 
У которых обрубков больше, чем рук. И приходит старость, 

А гекатонхейры, забыв обо всем, что знали
Отвалившиеся и обрубленные руки, впадают в детство.
Я несу вашу память, как зачехленное знамя,
Не касаясь пером запечатленной дести, 

Ветви выкорчеванного леса раздвигаю, не видя:
Немудрящий дикарь у останков великой расы. 
Как оробевший сакс, вхожу в покой, где звучал Овидий, 
И нахожу на цветном полу обломок вазы или остов кирасы... 

Нет ключа у меня к развалинам чудотворным,
А они молчат, предавая то, что в них обитало. 
Опустелый облик пространства оказывается притворным,
А потому, как делал и сакс, я б его заселять не стала. 

Я бы не реставрировала руин, а строила рядом,
Напоминая себе о том, что явилась в мир на излете —
После великих, и крошкам с трапезы должна быть рада,
А не свое малевать на фресках Буонаротти.

О голоса уничтоженных и убитых,
Голоса, живущие в мире лишь как возможность слова!
Стих иногда совершает таинственные кульбиты,
Натыкается на препятствия, чувствует сталь засова, 

Лезет куда-то в гору, поет о том, чего нету
И никогда не будет, — или, быв, оборвалось;
Всё вслепую. Вопрос — по какому свету
Странствует он, — и это не та ли волость

И не тот ли заоблачный край, где, незримы, бродят
Ваши тени, формулы ваши, собой его населяя? 
Может быть, голоса ваши в наши писанья входят, 
Невоплотившимся и небывшим их усиляя, 

Превращая стихи в невиданные гибриды —
Хвост одного, а тело другого роду, 
В корабли, нагруженные голосами умерших и убитых,
Что, тяжело качаясь, бортами зачерпывают воду — 

Слева — этого мира, а справа — уже другого:
Антиматерия и материя в тесном сплаве... 
И возвращается изгнанное, и наполняет слово,
И совершает в безвестности то,
                                                                                    чего не свершило в славе.


Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация