Кабинет
Алексей Балакин

Первый том академического Тютчева

Первый том академического Тютчева

Ф. И. Тютчев. Полное собрание сочинений и письма в 6-ти томах.

Т. 1. Стихотворения 1813—1849. Составление, подготовка текстов,

комментарии В. Н. Касаткиной. М., Издательский центр “Классика”, 2002, 536 стр.

Обычно авторы рецензий на переиздания того или иного великого поэта любят порассуждать абзац-другой о том, какой он был великий и какой поэт. Я же буду говорить только об издании. Издании, которое представлено как академическое Полное собрание сочинений, на котором стоят грифы ИМЛИ и ИРЛИ, у которого внушительная редколлегия и которое включено в федеральную программу книгоиздания России.

Сперва скажу о его достоинствах. Из них самое очевидное — это тираж. Десять тысяч для академического шеститомника — цифра весьма отрадная. Конечно, прежние тиражи полных собраний сочинений выглядели куда более внушительно (Достоевский — 200 000, Некрасов — 300 000, Тургенев и Чехов — по 400 000), но все же, все же... О тиражах-то недавно начавшихся академических многотомников вообще нельзя подумать без слез (Писарев — 700, Гоголь и Гончаров — по 1000, Лев Толстой — 1500, Блок — 2000). А тираж в десять тысяч, вопреки опасениям Фета, вполне может дойти не то что до зырян, но, глядишь, и до чукчей.

Другое достоинство — полиграфическое исполнение. Калининградский “Янтарный сказ” недаром пользуется славой одной из лучших типографий России. Переплет, имитирующий цельнокожаный, и превосходно отпечатанные цветные альбомы-вклейки, на которых помещены портреты Тютчева, его родственников и знакомых, виды памятных мест, связанных с его жизнью, и факсимиле рукописей, — все это выше всяких похвал. Правда, само оформление выполнено на среднемещанском уровне, с бьющим в глаза золотом на корешке и несколько утомляющей узорной колонлинейкой — однотипной во всей книге. Немного неожиданно смотрится и золотой обрез: такая деталь пристала бы, скорее, полным собраниям сочинений К. Р., А. А. Голенищева-Кутузова, Д. Н. Цертелева или иных августейших или полуавгустейших поэтов.

Но — все это не главное. Перейдем к сути.

Что должно представлять из себя академическое Полное собрание сочинений того или иного писателя? “Целевое назначение академического издания, — писал Б. Я. Бухштаб в статье „Проблемы типологии литературно-художественных изданий”, — дать особо авторитетный текст на основе всех печатных и рукописных материалов, какие могут быть привлечены для этого, дать возможный максимум добавочных текстов (иные редакции, варианты), комментарии для исчерпывающей мотивировки общих и частных текстологических решений, установленных дат, атрибуций, для глубокого понимания текста и исследовательской работы над ним”[1]. Подобного рода издания должны подводить итог изучению творчества писателя, отражать весь спектр мнений по тому или иному не решенному окончательно вопросу, быть арбитром дискуссий. Словом, оно должно являть собой образец филологической культуры, профессионализма и точности.

Первые нехорошие предчувствия закрались ко мне в душу уже при беглом просмотре рецензируемого тома (далее для краткости буду называть его ПСС). Кольнуло то, что в первом же абзаце предваряющего книгу текста “От редакции” главной задачей издания объявлено “со всей возможной на сегодняшний день полнотой представить читателю многогранное творчество великого русского поэта, яркого публициста, патриота России”. Конечно, следовать штампам легко и приятно, хотя в последней части триады несколько комично вместо прежних “патентов на благородство” вроде “демократа” и “борца” встретить “патриота”. Но как можно назвать многограннымтворчество поэта, который писал преимущественно лирические стихи смешанного жанра и среди наследия которого нет ни поэм, ни драм или комедий в стихах, ни элегий, ни баллад и вообще не встречается твердых стихотворных форм, кроме единственного сонета? Что тогда сказать о Пушкине или Цветаевой? Очевидная бездумность этого пассажа и казенная формальность следующих страниц преамбулы произвели неприятное впечатление, а некоторые неточности насторожили.

С первых страниц книги бросилась в глаза и небрежность издательских редакторов тома. Так, уже на страницах упомянутой выше преамбулы в колонтитуле значится почему-то: Ф. И. Тютчев / Стихотворения, впоследствии меняющееся на: Ф. И. Тютчев / Другие редакции и варианты, Ф. И. Тютчев / Комментарии и даже Ф. И. Тютчев / Условные сокращения. Вы скажете, что это просто мелочь, недосмотр; но в книге, претендующей на академизм, мелочей нет. Издания подобного рода должны быть выверены от аза до ижицы, просчитаны с математической точностью, и любая подобная оплошность, видимая невооруженным глазом, даже на подсознательном уровне, сразу резко понижает доверие к ним.

И от этого доверия почти ничего не остается, когда начинаешь листать (просто листать!) комментарий. Уже список условных сокращений рождает вопрос за вопросом. Можно закрыть глаза на то, что редакторы ПСС отходят от негласных академических стандартов сокращения тех или иных источников. В конце концов, это их дело. Беда в том, что они изобретают настоящие “библиографические фантомы”, ссылаются на издания, которых не существует, как, например, вот на такое: “Некрасов — Некрасов Н. А. Русские второстепенные поэты // Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. М., 1980. Т. 9”. Библиографам-гурманам не сможет не приглянуться и следующая позиция: “Отеч. зап. — ж. “Отечественные записки”. 1854. Т. 95. Кн. 8, август. Отд. IV. Статья С. С. Дудышкина, напечатанная анонимно”. Впрочем, не буду перечислять ошибки, допущенные в списке сокращений; замечу лишь, что здесь отнюдь не помешал бы консультант-библиограф. К тому же комментаторы тома со списком этим были знакомы явно поверхностно. Так, хоть в нем и присутствует, скажем, сокращенное наименование восьмитомника Блока, но на стр. 374 почему-то цитируется шеститомник. То же мы видим и с Тургеневым: в список введено первое издание его Полного собрания сочинений и писем, а на стр. 390 цитируется второе. Мелькают в тексте и кое-какие сокращения, которых в списке нет; иногда, напротив, дается полное библиографическое описание изданий, в указанном списке присутствующих.

Невероятно раздутый за счет совершенно лишних сведений (об этом чуть ниже) комментарий демонстрирует такую же кустарщину и неразбериху. У меня неоднократно возникало ощущение, что основную часть комментариев готовил не один человек (как указано на обороте титульного листа), а более десяти; причем, приступая к работе, они не договорились о том, как будут подавать те или иные сведения.

Вот пример. Как известно, в 1836 — 1837 годах в журнале “Современник” была опубликована большая подборка стихов Тютчева под общим заголовком “Стихотворения, присланные из Германии”, за подписью “Ф. Т.”. Разумеется, сей важный факт необходимо обозначить в описании источников текста каждого из стихотворений, вошедших в упомянутую подборку. Так вот, я насчитал около двадцати различных вариантов подачи этих сведений. Приведу пять наиболее отличных друг от друга:

Совр. 1836. Т. III. С. 14 (под номером IX, в общей подборке „Стихотворения, присланные из Германии”, подписанной инициалами „Ф. Т.”)” (стр. 365);

Совр. 1836. Т. IV. С. 32, под общим названием „Стихотворения, присланные из Германии”, с общей подписью „Ф. Т.”, стихотворение стоит под № XVI” (стр. 401);

Совр. 1836. Т. III. С. 20, № XV, с общей подписью под стихотворениями — „Ф. Т.”, общий заголовок — „Стихотворения, присланные из Германии”” (стр. 424);

Совр. 1836. Т. III. С. 17 (входит под номером XII в подборку „Стихотворений, присланных из Германии”, имеющую общую подпись „Ф. Т.”)” (стр. 447);

и, наконец, самое лаконичное: “Совр. 1836. Т. IV. С. 38—39, № XXI” (стр. 409).

Подобная неразбериха царит и в описании автографов. Вот описание рукописи стихотворения “Как порою светлый месяц...”: “Л. почтовый, белая пожелтевшая бумага с водяными знаками: „I. Wha... 18...”. Видимо, в распоряжении поэта были большие листы подобной бумаги с водяными знаками 1827 г. (зачем же тогда выше таинственное „18...”? — А. Б. ) <...> На таких листах написаны стихотворения „Полдень”, „К N. N.” и др.” (стр. 315). Заглядываем в комментарии к указанным стихам и узнаем, что в первом случае водяной знак обозначен “I. Whatman. 1827” (стр. 326), во втором — “<WH>ATMAN> <18>27” (стр. 342; sic!). К чему такой разнобой? Если тип бумаги твердо установлен, надо было просто унифицировать его обозначение. Удивительнее другое: если взглянуть на автограф стихотворения “С чужой стороны. (Из Гейне)”, воспроизведенный в альбоме, то можно заметить, что и он написан на той же самой бумаге (отчетливо видны буквы “...TMAN” и цифры “...27”). Однако в описании автографа (стр. 303) об этом факте умалчивается, и сразу возникают сомнения в достоверности и полноте прочих описаний.

Другие семь автографов Тютчева из этого альбома дают еще больше пищи для сомнений. Мы видим, что на полях рукописи стихотворения “Душа моя, Элизиум теней...” есть карандашная помета “Напечат<ано?>”; напротив седьмой строки рукописи стихотворения “О чем ты воешь, ветр ночной?..” стоит “NB”; наверху автографа стихотворения “1-ое декабря 1837” помечено “Соврем<енник>”... Ни про одну из этих помет в описании автографов не говорится. Зато, видя последний автограф, можно понять, о чем говорится вот в этом его описании: “В автографе — под номером „3” и заглавием „1-ое декабря 1837”, хотя тютчевское „3” очень похоже на „2”” (стр. 457). Что “похоже на „2””? “Номер „3”” или “1837”? Взглянув на рукопись, убеждаемся, что “номер” на ней не “3”, а “III”; таким образом, сетования комментаторов относятся к году.

Кстати, что обозначает этот номер “III”, комментатор не объясняет: догадывайтесь, мол, сами. Впрочем, смысл помет на других автографах, о которых все-таки упоминается, также не раскрыт. “Перед стихотворением пагинация и заголовок черными чернилами, рукой С. Е. Раича „48. К N. N.”” (стр. 319); “На л. 5 лиц. в левом верхнем углу помета рукой П. А. Вяземского: „Печ<атать>”...” (стр. 320); “В правом верхнем углу зачеркнута и полустерта пагинация „79” рукой Гагарина” (стр. 326) и т. п. — для читателя так и остается загадкой, почему возникли эти пометы и какой они имели смысл. А чтобы понять их смысл, достаточно обратиться к статье А. А. Николаева “О неосуществленном замысле издания стихотворений Тютчева (1836 — 1837)”, опубликованной во второй книге тютчевского тома “Литературного наследства”.

Тут я подошел едва ли не к самому серьезному упреку, который можно сделать комментаторам ПСС. Они почти полностью проигнорировали работу своих многочисленных предшественников. Ведь к настоящему времени накоплен большой материал, позволяющий раскрыть историю возникновения и публикации отдельных стихов, их историко-бытовой контекст, обозначить философские и литературные параллели. В рецензии на указанное несколькими строками ранее издание Юрий Кублановский писал, что, “когда придут лучшие времена и начнется подготовка полного собрания сочинений Федора Тютчева, двучастный девяносто седьмой том „Литературного наследства” станет ему надежным подспорьем”[2]. Увы, это было слишком оптимистичное пророчество, ибо названный том хоть и введен в список условных сокращений, однако использован, кажется, всего два раза: из него перепечатывается стихотворение “От русского, по прочтении отрывков из лекций г-на Мицкевича”, автограф которого хранится в Польше (стр. 479), и по нему цитируется одно из писем Тютчева (стр. 474). Когда листаешь комментарий к ПСС, складывается впечатление, что издан том полузабытого поэта, изучение жизни и творчества которого прекратилось этак с полвека назад. Словно творчество Тютчева не анализировали Л. Я. Гинзбург, В. В. Кожинов, Ю. М. Лотман, словно новые факты его биографии не открывал А. Л. Осповат, словно спорные вопросы тютчевской текстологии не решал А. А. Николаев (я назвал здесь только самые заметные имена); словно не выходили два тома “Тютчевского сборника” (Таллинн, 1990; Тарту, 1999); словно... да что перечислять! Гораздо проще перечислить те исследования, на которые комментаторы ПСС все-таки ссылаются. И список этот будет весьма невелик[3].

Тут вы вправе задать вопрос: если библиографическая база ПСС столь мала, чем же заполнены 240 страниц комментария? Какие смелые новации и неожиданные открытия предлагают нам исследователи? Увы, значительная его часть — это совершенно лишние сведения, которые, на мой взгляд, нужны лишь затем, чтобы дополнительно “разогнать листаж”. Судите сами.

Во-первых, неоднократно комментаторы просто пересказывают своими словами раздел “Другие редакции и варианты”, сопровождая его едва ли уместными замечаниями вкусового характера. Вот, пожалуй, самый короткий пример: “В автографе есть вариант 2-й строки: „С седой волнистой гривой”, и 10-й и 11-й строк: „В твоей надменной силе, / Седую гриву растрепав”. Поэт отдал предпочтение живописному образу („С бледно-зеленой гривой”) и убрал воспоминания о „седине”, не соответствующие „коню морскому”, скорее вечно-молодому” (стр. 363). Какие варианты есть в автографе, можно узнать, открыв соответствующий раздел, а почему Тютчев предпочел один вариант другому, — как говорится, “это науке неизвестно”. На мой взгляд, крайне наивно (если не выразиться жестче) полагать, что “выдвижение на первый план слова „веси”, а не „грады” <...> свидетельствует об осознании поэтом географической ситуации (деревня — на первом месте)” (стр. 371), или что “в 5 — 6-й строках поэт усиливал обработку стихов соответственно литературным нормам языка” (стр. 495), или что “замена слова „живей” на „полней” соответствовала сердечным импульсам поэта, его стремлениям к полноте, всеохватности бытия и его гармонии...” (стр. 376). Иногда субъективизм комментаторов принимает прямо-таки невиданные (в прямом смысле слова: я, к примеру, еще такого нигде не видел) формы: “Поэт эстетически переживает мир непознанного, не подлежащего словесному выражению, но он существует, и многоточия о нем напоминают” (стр. 435). В другом же месте многоточия трактуются по-иному: “Это обилие точек в конце строк могло ассоциироваться в поэтическом сознании автора с бегущей струей, движением поэтической эмоции; это и знак недосказанности, широкого внетекста, простора для читательского воображения” (стр. 404). Неужто мы присутствуем при рождении новой, “импрессионистической” текстологии?

Особенно нелепо подобные пересказы выглядят тогда, когда описывается источник, по которому текст и публикуется в издании. Так, про стихотворение “Как дымный столп белеет в вышине!..” сказано, что оно “печатается по автографу”, а строкой ниже утверждается, что “в автографе 2-я строка — „Как тень внизу скользит неуловима!..””. Заглядываем в основной текст — действительно, вторая строка читается именно так! Молодцы публикаторы, точно воспроизвели автограф, не обманули! Да заодно и комментарий немного увеличили...

Во-вторых, с педантичной точностью комментаторы описывают мельчайшие расхождения посмертных изданий Тютчева. Эти сведения, безусловно, дают обильную пищу для размышлений о принципах и методах работы редакторов, корректоров и наборщиков конца XIX — начала XX века. Но что дает историку литературы или интерпретатору тютчевского творчества, к примеру, такой пассаж: “В Изд. СПб., 1886 — название мелким и светлым шрифтом и в скобках — „(Из Гётева Западно-Восточного Дивана)”, как бы указание на не тютчевское название; также печатается и в Изд. 1900 — „(Из Гёте)” и тем же светлым петитом. В печатных изданиях принят вариант первого автографа в 5-й строке — „В песнях, играх, пированье”, в 12-й строке — „И ума не подрывавших” (скорее ошибка в чтении слова автографа). В Изд. СПб., 1886 в 9-й строке опечатка: „Первородных поклонений”, вместо „Первородных поколений”, в Изд. 1900 она исправлена. У 16-й строки в обоих изданиях также принят 1-й вариант — „Мысль тесна, просторна вера”, вместо более торжественного — „Мысль — тесна, пространна Вера” (отсутствуют и заглавные буквы оригинала). В 32-й строке — тоже вариант первого автографа — „Верный Гафица ученью”, также и в 40-й строке — „Легким сонмом, жадным света”, а не „Легким роем, жадным света” (во втором автографе). Но в синтаксическом оформлении текста не соблюдаются многие авторские знаки первого автографа, особенно в Изд. 1900 синтаксис модернизируется, не воспроизведены здесь и прописные буквы в начале слов (особенности написания слов в автографе)” (стр. 341). Прошу прощения за столь длинную цитату, но, право, подобное бездумное наукообразие в текстологии встречается нечасто, и поэтому его стоит отметить особо.

Немалое место в комментариях отведено цитатам из работ о Тютчеве литераторов и философов конца XIX — начала XX века: Вл. Соловьева, С. Л. Франка, Андрея Белого, Вяч. Иванова, В. Я. Брюсова и других. Это отрадно; правда, есть тут одно “но” (о точности цитирования лучше умолчать). Открываем давнюю книгу основного, “титульного” комментатора ПСС В. Н. Касаткиной (Аношкиной) и читаем там следующее: “Отсутствие конкретно-исторического подхода к философии и поэзии Тютчева, воинствующие идеалистические позиции самого Соловьева не позволили этому философу воспроизвести подлинное содержание философской поэзии Тютчева. Статьи С. Л. Франка о философии Тютчева не удовлетворяют тем, что автор излагает в них больше свою философию, нежели философию Тютчева. Вообще Тютчев понадобился этому философу для того, чтобы пропагандировать свою систему. Пантеизм Тютчева он рассматривает как мистическую систему. <...> Белый крайне субъективен в своем подходе к поэзии Тютчева. Он не раскрывает его мировоззрения, он втискивает всю поэзию Тютчева в идею хаоса, хотя Тютчев в нее отнюдь не вмещается...” — далее следует резюме: “Советская наука отвергла мистические философские построения мыслителей начала ХХ века и их применение к стихам Тютчева. Статьи философов-мистиков принесли заметный вред научному изучению Тютчева. <...> Декадентский взгляд на мировоззрение Тютчева должен быть решительно отвергнут”[4]. Если В. Н. Касаткина считала, что взгляды названных мыслителей нанесли пониманию Тютчева “заметный вред” и должны быть “решительно отвергнуты”, то зачем она теперь их цитирует? Савл стал Павлом? или же просто “перестроился”, уловив последние веяния моды?

В одном ряду с Соловьевым и Андреем Белым в комментарии приводятся суждения о посмертных изданиях Тютчева третьестепенных журналистов рубежа веков. Зачем это сделано — для меня загадка. Что нового, неожиданного в понимание Тютчева вносит, скажем, такое мнение некоего Н. Овсянникова (приведено в комментарии к стихотворению “Не то, что мните вы, природа...”): “На природу Тютчев смотрит также своеобразно. Что сказал Баратынский о Гёте, то самое может (?) сказать о Тютчеве по отношению его к природе: оба поэта разумели ручья лепетанье и говор древесных листьев, для них открыта была звездная книга, с ними говорила морская волна. Природа для Тютчева была не слепок, не бездушный лик, в ней, — говорил он, — есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык” (стр. 450; цитата из “Московских ведомостей”, 1899). Хорошо смотрится и суждение рецензента “Вестника Европы” (1912) С. Адрианова: “Тютчев вообще был человек несильный. Минуты душевного подъема давались ему дорогой ценой; они были у него очень кратковременны и разрешались не отдыхом покоя, а каким-то томлением, по-видимому нервическим. <...> Тютчеву далеко было до гениальной гармоничности и мощи Пушкина...” (стр. 310; из комментария к стихотворению “Проблеск”). Да мало ли что печаталось сто лет назад в газетах и журналах! Зачем же сейчас все подряд с пиететом цитировать? Этак не то что шести, а и двадцати томов не хватит.

Однако особым почтением пользуется у комментаторов член-корреспондент Академии наук, профессор Московского университета Р. Ф. Брандт, опубликовавший в начале века статью “Матерьялы (в ПСС — „Материалы”. — А. Б.) для исследования „Фёдор Иванович Тютчев и его поэзия”” (вышла отдельной брошюрой в 1912 году). Это была для своего времени действительно полезная работа, уточнившая первые публикации тютчевских стихов и выявившая источники его переводов. Но к собранным им сугубо библиографическим сведениям Брандт любил присоединять свои суждения о поэтике Тютчева, по стилю и по духу близкие к размышлениям незабвенного Кифы Мокиевича. И вот эти суждения тоже аккуратно перенесены в ПСС (хотя в преамбуле оговорено, что они “иногда спорные”). Например, такое: “Стихотворенье красивое, но представляющее странное смешенье двух зрительных точек: изобразив сперва звезды такими, какими они представляются человеческому глазу, поэт затем, как астроном, оговаривает, что звезды светят и днем, а даже, будто бы, еще ярче!” (о стихотворении “Душа хотела б быть звездой...”). Или такое: “...мысль этой пьесы (правда, не очень уж удачно выраженная) та, что человечество бесплодно ломает голову над загадками природы” (о стихотворении “Problиme”). Или еще вот такое: “По мысли, это стихотворение есть апология обрядности” (о стихотворении “Я лютеран люблю богослуженье...”). Жаль, что комментаторы ПСС не были последовательны и не ознакомили читателей с другими перлами Брандта, такими, как: “Тютчев <...> примыкает к теории, что поверхность земли постепенно сравнивается и со временем моря зальют землю” (о стихотворении “Последний катаклизм”); “Стихотворенье не совсем-то целомудренное” (о стихотворении “Ты любишь, ты притворствовать умеешь...”); “Эту довольно странную вещь, кажется, можно бы озаглавить „Некстати” и видеть в ней выражение мысли, что не во время всё дурно” (о стихотворении “Вечер мглистый и ненастный...”) (стр. 32, 33, 39 издания 1912 года). Впрочем, “философский” комментарий ПСС к последнему стихотворению недалеко ушел от этих рассуждений: “Стихотворение можно сближать с „Безумием”, обнаруживая в том и другом поэтическое переживание природных аномалий: „улыбка” безумия и „смех” жаворонка в ненастный вечер пугают своей ненормальностью. Знаки „безумия” в природе, видимо, какие-то особенные вторжения хаоса в космос” (стр. 405).

Работа Брандта пользуется таким доверием у комментаторов ПСС, что по ней они цитируют ряд источников, ничуть не редких и вполне доступных. “По Брандту”, в частности, приводится знаменитая статья А. А. Фета “О стихотворениях Ф. Тютчева” (1859), хотя ссылка дается на “Русское слово”. Но беда в том, что Брандт не процитировал Фета, а просто “закавычил” свой произвольный пересказ одного из фрагментов указанной статьи. В. Н. Касаткина же добросовестно его переписала, не удосужившись заглянуть ни в первую публикацию (при том, что “Русское слово” никак нельзя отнести к ультрараритетным изданиям), ни, на худой конец, в двухтомник Фета, изданный в 1982 году стотысячным тиражом, где эта статья была перепечатана.

Тут уже не удивляешься, почему в комментарии нет имен Л. Я. Гинзбург или Ю. М. Лотмана. Приходится признать, что Брандт для В. Н. Касаткиной обладает ббольшим авторитетом. Впрочем, в ПСС вы не встретите еще одного имени. Сначала мне казалось, что я просто излишне рассеян, но — увы! — недоумения и опасения подтвердились. В комментариях к претендующему на академизм Полному собранию сочинений Тютчева не упоминается... Шеллинг! Впрочем, его имя я все же там нашел, причем дважды, но оба раза — в цитатах. Одна — из Н. Я. Берковского (о том, что в “Безумии” Тютчев “решительно и гневно высказывается против каких-либо идей в шеллинговском духе”, — стр. 375), другая — из С. Л. Франка (“Космическое чувство Тютчева влечет его к метафизическому миропониманию, подобному воззрениям Якова Бёме и Шеллинга...” — стр. 470). Может, я по рассеянности еще одно, максимум два упоминания Шеллинга и пропустил — за то заранее каюсь. Общей же картины это не изменит. Такая, казалось бы, незначительная деталь — но по ней можно судить об уровне историко-литературного и философского комментария ПСС в целом...

Перейдем к комментарию реальному. Тут положение просто катастрофическое. Комментаторы ПСС упрекают А. А. Николаева за то, что он, готовя Полное собрание стихотворений Тютчева в “Библиотеке поэта” (Л., 1987), “принял тип лаконичного комментирования”. Но, право, даже лаконичные комментарии Николаева порой дают гораздо больше информации, чем наукообразная болтовня комментаторов ПСС. Это может показаться невероятным, но в комментарии к стихотворению “Как дочь родную на закланье...” объясняется, кто такие Агамемнон, Феникс и янычары (а заодно и что такое Коран), но ни словом не упоминается, какое событие послужило причиной к его созданию! Как и о том, что на это же событие откликнулись Пушкин, Жуковский, Хомяков, о том... да что говорить! Тут бы, как писывал Александр Сергеевич, “хоть плюнуть да бежать...”. Нет, перед побегом не могу не порадовать вас еще одной цитатой из ПСС: “Великий Бог... вел в пустыне свой избранный народ!.. — реминисценции из Библии” (стр. 332).

Тут меня останавливает внутренний голос, укоряющий за это шутовство и ёрничество, напоминающий, что предмет слишком серьезен и поэтому я должен вести полемику серьезно. И рад бы, да не получается. К тому же я боюсь утомить читателя разными текстологическими тонкостями. Не всем интересно вникать в такие детали, что выбор источника текста необходимо хоть как-то мотивировать; что формулировка “цензурная помета” — нелепость, правильно — “цензурное разрешение”; что некорректно публиковать по современному изданию стихотворение, автограф которого (единственный источник текста!) хранится в Пушкинском Доме (это тем более необъяснимо, что главным редактором издания обозначен директор Пушкинского Дома Н. Н. Скатов); что графиня Лерхенфельд (стр. 303) и баронесса А. М. Крюденер (стр. 441) — это одно и то же лицо (о чем как будто не догадываются комментаторы ПСС) и что даты жизни ее не 1808 — 1888, а 1810 — 1887[5]; что авторские датировки под стихами и обозначения мест их написания — неотъемлемая часть текста и должны публиковаться в основном корпусе, а не запрятываться в примечания...

Впрочем, одно решение комментаторов ПСС я попытаюсь оспорить прямо здесь и сейчас. Речь пойдет о стихотворении “К ***” (первую строку его сознательно не привожу; чуть ниже вы поймете почему).

Оно было опубликовано в альманахе “Пантеон дружбы на 1834 год” (М., 1834) за подписью “Т — въ”. В корпус сочинений Тютчева его впервые в 1912 году ввел П. В. Быков, приведя следующую мотивировку: “Принадлежность Тютчеву этой пьесы указана составителю этих примечаний Н. В. Гербелем, который, предполагая составить библиографический указатель сочинений Тютчева, сносился с поэтом по поводу этого стихотворения в 1865 г.” (цит. по ПСС, стр. 411). И хотя в литературе уже указывалось как на сомнительность этих свидетельств, так и на склонность Быкова к разного рода мистификациям, комментаторы ПСС ничтоже сумняшеся поместили текст стихотворения в основной корпус, сопроводив невнятным замечанием: “Однако до сих пор авторство Тютчева не всеми признано (см. Летопись 1999. С. 123)”. Простите, но у “не всех” есть гораздо больше поводов для сомнений в правильности этой атрибуции, чем у комментаторов ПСС для утверждений обратного. Особенное умиление вызвал у меня следующий аргумент: “Женский портрет, нарисованный в стихотворении, характерно тютчевский, составленный из поэтических деталей — изображения особого „взора”, „улыбки”, „румянца” как выразителей влюбленности и обещания „наслаждения”...” Если бы штампы “альбомной” поэзии были “характерно тютчевской” манерой, то (перефразируя слова Ахматовой, сказанные несколько по иному поводу) мы бы сейчас не только не издавали его Полное собрание сочинений, но даже и не слышали его имени.

Степень оригинальности стихотворения “К ***” особенно можно почувствовать, перенеся его в другой контекст: из сборника тютчевских стихов обратно в указанный альманах. Дабы не быть голословным, проведу эксперимент. Вот два стихотворения из “Пантеона дружбы на 1834 год”, каждое по восемь строк; одно называется “К ***”, другое — “В альбом”; одно подписано “С — въ”, другое — “Т — въ”; одно из них приписывается великому русскому поэту Федору Ивановичу Тютчеву, другое принадлежит неведомому дилетанту от поэзии. Определите, какое из них “характерно тютчевское”:

Прелестны вы, как дева рая,

Как пылкой юности мечта;

Цветет, как роза садовая,

Младая ваша красота!

Скажите: с вами кто посмеет

В неровный спор вступить о том,

Кто так пленять, как вы, умеет

И так блистать своим умом?


Уста с улыбкою приветной,

Румянец девственных ланит

И взор твой светлый, искрометный —

Все к наслаждению манит...

Ах! этот взор, пылая страстью,

Любовь на легких крыльях шлет

И некою волшебной властью

Сердца в чудесный плен влечет.

А вдобавок ответьте на два “детских” вопроса, которые задают себе сомневающиеся:

1) если об этом стихотворении сообщил Быкову Гербель, то почему тот не упомянул его в составленном им подробном перечне тютчевских публикаций[6];

2) каким образом неизданное стихотворение Тютчева попало к офицеру И. И. Орлову и было опубликовано (причем с неполной подписью!) в изданном им альманахе среди стихов и прозы таких приметных в истории русской литературы лиц, как Paul (основной вкладчик в “Пантеон дружбы”), Никол. Ленский (не путать с известным водевилистом!), Руфин Алексеев, Х. Сабуров, Я. Федоров, И. Соболев, и других.

Пока на эти два вопроса не будут найдены более или менее убедительные ответы, стихотворение “К ***” едва ли можно считать несомненно тютчевским[7]. Самое ему место — в отделе “Dubia” или даже (что, на мой взгляд, логичнее) в “Списке произведений Тютчева, приписывавшихся ему ошибочно или без достаточных оснований”.

А в заключение, на закуску — “моя маленькая тютчевиана”: небольшая коллекция выписок наиболее приглянувшихся мне фраз и выражений из комментария к ПСС:

“Автор почерка не установлен...” (стр. 277);

“Они (Тютчев и Пушкин. — А. Б.) впервые сблизились в жанре эпиграммы, и именно на Каченовского” (стр. 288);

“Стихи Тютчева [“Певец. (Из Гёте)”] можно отнести к часто встречаемым на практике собственно переводам” (стр. 345);

“Как видно, Тютчеву не чуждо стремление передавать эстетические переживания природы одновременно в стихах и в прозе (см. его письма)” (стр. 415);

“Автограф — карандашный, хотя во многом синтаксически оформленный” (стр. 428);

“Бенедиктов мог подсказать Тютчеву лирическую тему пробуждения женщины под воздействием утреннего солнечного луча; Тютчев развернул эту тему по-своему” (стр. 455);

“Во всех этих изданиях <...> в названии — русское слово „вилла”” (стр. 462);

“В стихотворении Тютчева 16 ямбических строк, написанных перекрестной рифмой” (стр. 483)8.

Наверное, хватит...

В одном из интервью Л. Я. Гинзбург говорила: “В основе всего лежит точность фактическая, документальная, точность аппарата. Я беспощадно отношусь ко всяческому неряшеству и распущенности в обращении с фактами, с текстами. Тщательное к ним отношение — это элементарная филологическая культура, которую надо воспитывать. К несчастью, у нас она иногда отсутствует”9.

Читая первый том Полного собрания сочинений Ф. И. Тютчева, выпущенного издательским центром “Классика” к 200-летию со дня рождения поэта, я не раз вспоминал эти слова.

P. S. Когда работа над этой рецензией близилась к завершению, из печати вышел второй том Полного собрания сочинений Ф. И. Тютчева, содержащий стихотворения 1850 — 1873 годов. С ним мне удалось ознакомиться уже после того, как текст рецензии был принят редакцией “Нового мира”, поэтому столь же подробно разбирать его у меня не было возможности. Если говорить коротко, то научный аппарат второго тома составлен столь же небрежно, как и первого, как будто работа делалась наспех, так сказать, “поверх расклейки” одного из предыдущих изданий (а именно — пигаревского двухтомника в “Литпамятниках”). Иные конфузные фрагменты комментария можно смело включать в сборники учебных материалов для обучающихся редакторскому делу; в качестве примера выпишу следующие сентенции из преамбулы к тому: “Со времени выхода в свет наиболее полных для своего времени и широко комментированных изданий, подготовленных Г. И. Чулковым (1933 — 1934 гг.) и К. В. Пигаревым (1965 г.), значительно обновилась интерпретация многого в поэзии Ф. И. Тютчева, уточнены датировка некоторых стихотворений, их адресность, изменения места хранения автографов и списков. <…> В комментариях ко второму тому поставлена задача воссоздания тютчевского творческого настроя, поэтической субъективности, своеобразия его эстетических эмоций, раскрытия его духовности, монархических и религиозных позиций. <…> В комментариях дано развернутое объяснение реальной социально-политической ситуации той поры в России и Западной Европе. Впервые прокомментированы религиозные, православные взгляды поэта, отраженные в его стихах, отдельных образах и обращениях” (стр. 335, 336). Что ни фраза — то перл!

В актив комментаторам второго тома можно занести лишь то, что они обращаются к более широкому кругу источников, чем комментаторы тома первого. Появились ссылки на мемуары и переписку современников поэта, на статьи и книги Ю. М. Лотмана, В. В. Кожинова, на “Тютчевские сборники”. Правда, иногда комментаторы демонстрируют прямо рабскую зависимость от работ предыдущих исследователей; так, комментарий к дубиальному стихотворению “Не в первый раз волнуется Восток…” почти слово в слово переписан из первого тома тютчевского “Литературного наследства”. Впрочем, опубликовавший его А. А. Николаев не выражал сомнения в авторстве; а на каком основании комментаторы ПСС отнесли его в раздел стихотворений, приписываемых Тютчеву, — нет даже намека.

Кстати, я оказался плохим пророком, предсказывая, что стихотворение “Я не ценю красот природы…” будет включено в основной корпус, — оно оказалось в этом же разделе, с корявой мотивировкой, совершенно недостаточной для академического издания: “Возможно отнести к числу приписываемых Тютчеву на основании образной и ритмико-стилистической его характеристики, а также отсутствия аргументации выраженного Пигаревым недоверия к мнению Быкова” (стр. 621).

Словом, и второй том столь нужного и столь долго ожидаемого издания не оказался удачей. Посмотрим, что принесут нам тома публицистики и писем.

Алексей Балакин.

С.-Петербург.

[1] “Книга. Исследования и материалы”. Сб. 32. М., 1976, стр. 15.

[2] Кублановский Ю. Тютчев в “Литературном наследстве” — “Новый мир”, 1993, № 6, стр. 188.

[3] Я все же не поленился, лишний раз пролистал комментарий к ПСС и выписал всю упомянутую в нем тютчевиану последних пятидесяти лет. Итак, кроме неоднократно использованных и даже попавших в список сокращений “Летописи жизни и творчества Ф. И. Тютчева” (кн.1: 1803—1844. М., 1999) и книги К. В. Пигарева “Жизнь и творчество Тютчева” (М., 1962) это: статьи В. Э. Вацуро “Почти неизвестный Тютчев” (1988), М. П. Алексеева “„Дневной месяц” у Тютчева и Лонгфелло” (1971), А. А. Николаева “Судьба поэтического наследия Тютчева 1822—1836 гг.” (1979), Р. Лэйна “Hunting Tyutchev’s Literary Sources” (1984; косвенная отсылка), Е. И. Рыскина “Из истории пушкинского „Современника”” (1961; вероятно, списано с комментариев К. В. Пигарева к “литпамятниковской” “Лирике”), а также автореферат диссертации одного из комментаторов ПСС Г. В. Чагина “Родовое гнездо Тютчевых в русской культуре и литературе XIX века” (1998). Кроме того, кое-где упомянуты и процитированы предисловия Н. Я. Берковского, Е. Н. Лебедева и В. В. Кожинова к тютчевским изданиям прежних лет. Кажется, всё...

[4] Касаткина В. Н. Поэтическое мировоззрение Ф. И. Тютчева. Саратов, 1969, стр. 6, 7, 17, 32.

[5] См.: Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Изд. 2-е, доп. и переработ. Л., 1988, стр. 218.

[6] См.: Гербель Н. В. Христоматия для всех. Русские поэты в биографиях и образцах. СПб., 1873, стр. 345 — 346.

[7] В своих мемуарах (М. — Л., 1930; фрагмент о Тютчеве впервое опубликован в 1923 году) Быков приводит еще одно стихотворение Тютчева, которое тот якобы подарил ему при встрече в середине 1860-х годов (“Я не ценю красот природы...”). Я подозреваю, что комментаторы ПСС с радостью включат в основной корпус следующего тома и этот текст, и поэтому предлагаю им задуматься над следующим: а) почему Быков, постоянно в мемуарах ссылающийся на свой дневник (кстати, так и не найденный в его архиве), не указывает ни одной точной даты; б) с какой стати Тютчев, известный своим замкнутым характером и только что потерявший любимого человека, стал бы откровенничать с малознакомым ему юношей (в 1865 году Быкову — 21 год, Тютчеву — 62), а уж тем более дарить тому стихотворение, посвященное недавней утрате; в) почему Быков не включил это стихотворение в подготовленное им десятилетием ранее Полное собрание сочинений Тютчева, вышедшее несколькими изданиями.


Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация