+6
Фрэнсис Уин. Карл Маркс. Перевод А. Ю. Шманевского. М., АСТ, 2003, 428 стр.
“Страшилка крадется по Европе…” — так, по свидетельству Уина, новейшего биографа Маркса, книга которого вышла на английском в 1999 году, начинался Марксов “Коммунистический манифест” в первом английском переводе. Впоследствии, однако, для юмора места осталось мало. Почти полтора века бродила эта “страшилка” там и сям. И вот в момент, когда она почти пропала с горизонта, Уин написал свою книгу. Новейший писатель вынужден учитывать эту ситуацию полузабвения. Он делает выводы и находит выход. В Уине угадывается литератор искушенный и расчетливый: Маркса он представляет живописным, великолепным, восхитительным монстром, “мегалозавром”, безудержным мечтателем, гениальным маньяком, вулканом любви и ярости, ожесточенным спорщиком и фанатичным шахматистом, фонтаном ярких слов, нищим аристократом — сгустком противоречий. Но масштабным сгустком интересных противоречий. Уин даже рассказывает два анекдота о реакции Маркса на суждения скептиков о коммунизме. На вопрос, кто при коммунизме будет чистить ботинки, Маркс-де сердито отвечал: “Вот вы и будете”. А на замечание, что жить в эгалитарном обществе едва ли приятно, он, согласившись, заметил, что “эти времена придут, когда нас уже не будет”.
Был ли он хотя бы счастлив? Вероятно, был, поскольку видел счастье в борьбе и всегда находил, с кем бороться. Если ему было нужно, умело создавал себе врагов. Своим бедам он умел найти виновника в лице буржуазии вообще и конкретных своих противников в частности — и затем изощренно мстил им словом. Так что и нарывы в паху оказывались стимулом для создания “Капитала”…
“Мы не собираемся быть слишком жестоки к старине Марксу”. Такова всегдашняя позиция Уина. Он аттестует дураками тех, кто считает, что идеи Маркса привели к ГУЛАГу. Так начинается книга. Мне кажется, в России об этом едва ли можно судить столь легко. Что общего у идей Карла Гиршелевича, немецкого еврея, жившего в бедности и страдавшего от фурункулов и болей в печени, — и теми, кто клялся, воевал и убивал его именем в ХХ веке? Быть может, только богоборческий пафос… Но разве этого мало? Впрочем, Уин о Марксе-богоборце подробно не распространяется. Не весьма его интересует также Марксова эсхатология, так неудачно примененная в ХХ веке теория класса-мессии и диктатуры пролетариата, и даже та идея, которая в разнообразной инструментовке жива и сегодня, — лозунг преодоления социального отчуждения. Эта проблема застревает в сознании, даже если давно уже пылятся где-то пресловутые первый и сорок второй тома собрания сочинений… Тем не менее и Уин пытается уверить нас в том, что Маркс актуален и многое предвидел правильно — по части глобализации и анализа капиталистического общества. У меня же есть ощущение, что в России я принадлежу чуть ли не к последнему поколению, в котором кое-кто воспринимал Маркса как актуального мыслителя. Быть может, я и ошибаюсь. Возможно даже, было бы неплохо в этом ошибиться. Будущее покажет, сохранил ли Маркс и в новом тысячелетии свой статус учителя человечества (если воспользоваться терминологией Ясперса). Правда, едва ли после появления этой подробной, тщательной книжки у учения Маркса прибавится адептов. Прибавится, возможно, сочувствия к ее герою. Которому, как известно, не было чуждо ничто человеческое.
Норман Роуз. Черчилль. Бурная жизнь. Перевод Е. Ф. Левиной. М., АСТ, 2003, 448 стр.
Личность — это миф. Биограф разгадывает ее или обличает. У Роуза, составившего подробное жизнеописание Уинстона Черчилля, специфический подход к предмету. Апология рождается сама собой, а герой формируется из недостатков и пороков, каждый из которых назван не по разу и подробно проиллюстрирован. Удивляешься, как такой нескладный человек мог стать чуть ли не самым великим (в смысле позитивного величия) политиком минувшего века. XIX век — век великих теоретиков. ХХ век — век великой практики и великих практиков. Что сделал для мира Черчилль? Он повернул ход истории, заставив Англию поверить в себя в тот роковой момент, длившийся год или два, когда от нее зависела судьба христианско-гуманистической цивилизации. Когда Англия осталась одна, лицом к лицу с тоталитарными монстрами. Сдавались все. Сдавали всё. Англия выстояла. …Прочее — подробности. Некоторые освещены Роузом детально. Некоторые торопливо. О чем-то не сказано. Мне казалось, что у Черчилля был продуманный план — столкнуть Германию и СССР и измотать этих врагов свободы в поединке друг с дружкой. Если верить Роузу (а он довольно убедителен), плана не было. Просто так сходились обстоятельства, и никак не получалось открыть второй фронт на западе Европы, сил не хватало, были споры с США… За Черчилля поработало Провидение. И сам он выглядит орудием Провидения, не всегда и сознававшим даже, как уместен он оказался в нужное время и в нужном месте.
Так герой перед нами или орудие? Конечно, герой. Ибо помимо совпадений и мистических случайностей на фоне слабостей и пороков было еще мужество взять на себя эпоху, страну, культуру.
Фьоренцо Эмилио Реати. Бог в ХХ веке: человек — путь к пониманию Бога. Перевод с итальянского Ю. А. Ромашева. СПб., “Европейский Дом”, 2002, 187 стр. (“Западное богословие ХХ века”).
Богословие в понимании Реати призвано откликнуться на заботы и боли исторической эпохи. Он согласен с французскими священниками Мари Домиником Шеню и Жаном Даниелу: богословие — это вера, солидарная со своим временем; дело богослова — двигаться, подобно ангелам на лестнице Иакова, между вечностью и временем, устанавливая все новые и новые связи между ними. И именно этот нерв эпохи пытается он нащупать в теологических конструкциях. Есть события, в которых действие Бога проявляется явственнее всего. Именно их истолкование составляет повестку дня в “теологии знаков времени”. Сам Реати исходит из факта небывалого духовного кризиса, утраты Бога в ХХ веке (свидетель — Фридрих Гогартен, 1920: “Да, мы Его потеряли. У нас больше нет ни одной мысли, способной достичь Его…”). Его книга — о поиске человеком потерянного Бога. Автор производит обзор богословских исканий на Западе, корректный в изложении позиций и в отборе цитат, в целокупном видении духовного движения. Всякий раз точно определен фокус человеческого истолкования Бога в Его отношении к миру и к человеку. Как запев — диалектическая теология “Неизвестного Бога”, “Совершенно Иного” Карла Барта и затем — “антропологический поворот” в теологии: экзистенциальная теология Рудольфа Бультмана, акцентировавшего неизбежность принятия человеком самостоятельного решения как результата слушания Слова; богословие человеческого совершеннолетия и Креста, с требованием различения воли Божьей для совершения конкретного поступка у Дитриха Бонхёффера; теология естественного влечения человека к Богу Анри де Любака; богословие народа Божьего (“мессианского народа”) Жана Ива Конгара; трансцендентально-антропологическая теология Карла Ранера, идущая от обретенного человеком опыта самого себя, — богословие “человека на берегу тайны”; откровение Христа в богословской системе Ханса Урса фон Бальтазара; герменевтическое богословие в диапазоне от Шлейермахера до Гадамера, Фукса и Эбелинга; политическое богословие Метца; теология освобождения; наконец — феминистская теология. Обширное пространство взыскующего духа. Правда, есть у Реати и лакуны, иногда труднообъяснимые. Скажем, едва упомянутые Э. Мунье и другие французские персоналисты, Жак Маритен, Тейяр де Шарден… Вообще не очень ясно, где у Реати начинается и где кончается Запад. Русская мысль и вообще православная традиция к нему, как можно понять, пока не принадлежат, пусть даже религиозные мыслители этого направления проживали и публиковали свои труды во Франции, Германии, Англии или в США. Впрочем, обращение к опыту христианского Востока, вероятно, еще состоится, поскольку в справке об авторе сказано и о том, что он (профессор католической семинарии “Мария Царица Апостолов” и директор санкт-петербургского филиала Колледжа философии, теологии и истории им. св. Фомы Аквинского) работает над “Введением в православное богословие”. Если не ошибаюсь, это будет уже четвертая книга петербургского францисканца, которая выйдет на русском языке. Предшествующие попадались мне на прилавках магазинов не чаще, чем в библиотеках знакомых православных священников. Дельная книга для богоискателей, предварительные богословские итоги ХХ века.
Джин Эдвард Вейз-младший. Времена постмодерна. Христианский взгляд на современную мысль и культуру. Перевод Евгения Терехина. [Б. м.], Фонд “Лютеранское Наследие”; “World Wide Printing”, 2002, 240 стр.
Персонажи книги Реати упорно и настойчиво убеждали в необходимости для Церкви идти в секулярный мир, проникать в сумятицу времени, чтобы стать закваской мира. О том же говорит и Вейз-мл. Но по-своему. Реати обращен к прошлому, черпая из него важные для себя идеи. Вейз думает о том, как жить сегодня. И даже уже надумал. Христиане, как он полагает, должны находиться в непрерывном процессе “узнавания времени” (Рим. 13: 11), различать его знамения. И целью своей книги он видит изложение того, что “должен знать христианин” о современном мире. У Вейза простой, здравый, ничем не замутненный взгляд на вещи, взгляд цельного и притом умного человека. Его бодрая, неплаксивая и неистеричная книга — это, во-первых, замечательно внятный портрет постмодернизма как духовного явления, социального, культурного и художественного феномена. Это трезвый анализ прагматичного критика, который стремится сначала вполне понять явление, а потом использовать его. (Оборотная сторона логической четкости у Вейза — некоторое спрямление житейских сложностей, неразличение противоречивости культуры, личностного опыта. Автор, скажем, обличает модернизм оптом, почти не замечая религиозного его варианта; в экзистенциализме видит лишь атеистическую основу. Опыт личности он берет не в его полноте, а в качестве примера, иллюстрации. Но таковы, предположим, требования жанра и особенности авторского “я”.) Вейз приветствует крушение модернизма, имея в виду антропоцентричные теории и практики Нового времени (христианин не может быть недоволен тем, что безбожная культура рухнула, рассыпалась в прах), и вооружается на релятивистский плюрализм постмодернизма в твердом намерении не угождать духу времени, а побеждать его изнутри. “Христиане согласны с постмодернистами в том, что человек крайне немощен и изменчив, полон противоречивых желаний и побуждений. Также христиане могут согласиться с постмодернистами относительно тщетности идеалов гуманизма (речь тут идет об антропоцентрическом атеистическом гуманизме. — Е. Е.). Но вместе с тем христиане с присущей им категоричностью верят, что человек — все же больше, чем телеэкран. Ценность человеческой жизни проистекает <…> из образа Божия, дарованного каждой бессмертной душе”. И далее: “Для пустого поколения Евангелие Иисуса Христа может стать поистине доброй новостью”. Нужно использовать смерть модернизма, чтобы “исповедовать историческую библейскую веру потерянному и смущенному поколению”. Христианство нашей эры, по Вейзу, — это христианство сопротивления и контратаки. Компромисс — это предательство. “Век сей” не должен определять церковное служение. Церкви надлежит твердо держаться своего библейского основания, категорически противостать духу века сего, не сдавая ему морали и истины, вернуться к своему доктринальному наследию и культивировать “конфессионализм” как “живую ортодоксию”. Вот так вот туго закручивает Вейз свои гайки. И, в общем, убедительно, надежно закручивает. Может быть, это еще и оттого, что начинает и кончает он твердо заявленной убежденностью в том, что только христианство знает о свободе все.
“Сумма” — за свободную мысль. СПб., Издательство журнала “Звезда”, 2002, 720 стр.
После Вейза и Реати другими глазами смотришь на этот увесистый том. Первая-то, давняя мысль была другой: Боже мой, куда все делось? Стояли дурацкие времена, убогие советские 70-е годы — а внутри их была интенсивная духовная жизнь, было ненасильственное сопротивление режиму, был тот возвышенный идеализм, который заставлял пренебрегать опасностью, иногда смертельной, ради того, чтобы высказать истину. В 1979 — 1982 годах в Ленинграде Сергей и Нина Масловы выпускали машинописный реферативный журнал “Сумма” (“СИГМА”). Собирали бесцензурный там- и тутиздат. Печатали отрывки из запретных книг, статей и заметок. Впечатляет емкость этого тома, включившего восемь номеров журнала. Как будто вся проблематика русского освободительного движения той поры сконцентрирована здесь. Настоящий большой кусок духовной жизни, с десятками имен, насыщенный идеями. Свободные люди в рабской стране. Свободные мнения и споры.
Наступил новый век — и где оне?.. В архивном издании “Звезды”, выпущенном тиражом 700 экземпляров?.. Так я думал. А потом прочитал Вейза и Реати и решил, что никуда оно не делось. Просто дух живет, где хочет. Сегодня здесь, а завтра там. Да и что значит на весах вечности минута интеллектуального прозябания, духовной прострации? Тем более, что ситуация, кажется, вот-вот изменится. Уже меняется. Может быть, нижеследующий опус служит тому примером.
Григорий Ревзин. Очерки по философии архитектурной формы. М., О.Г.И., 2002, 144 стр.
Воинствующий индивидуализм архитектурного обозревателя “Коммерсанта” сопрягается с коллизией духовного одиночества, которое почти неизбежно маячит на горизонте современного искателя истины. Одиночество как осознанная, концептуальная основа творчества — не вообще и не в принципе, а сегодня и сейчас, как ответ на вызов расы, среды и момента. Такова позиция Ревзина. “В постсоветской ситуации гуманитарные размышления оказываются частным делом размышляющего и предпринимаются им на свой страх и риск; a priori они никому не нужны, a posteriori, возможно, они кому-то еще понадобятся. Но это не вопрос научных институтов или научных школ, распад которых в 90-е годы составлял фон написания настоящих очерков, а вопрос личного интереса и личного риска. Так вот, нам хотелось бы понять архитектурную критику как предприятие, которым человек занимается на свой страх и риск, исходя из своих внутренних коллизий”. В этом уединении вполне органично выглядит понимание архитектуры как экзистенциального жеста, как ответа на “центральный вызов бытия”. Таков исследовательский посыл Ревзина. “Метод анализа экзистенциальных стратегий для автора — это попытка выстроить картину архитектурного творчества как ряд ответов на вызов смерти”. Ни больше ни меньше. Разворачивается он, на мой взгляд, красиво и радует догадками автора, которые сразу же начинают казаться бесспорными. В архитектуре переживание смерти переводится в пространственные образы, подчиненные самой общей схеме: есть “мир этот”, в котором мы живем, есть “тот”, в котором мы умерли (в европейской традиции — “мир неких высших сущностей”). Стиль эпохи (“глобалитет”) — ее, эпохи, разговор со смертью. Эпоха разрабатывает сценарии разговора, “типовые экзистенциальные стратегии” увековечивания себя в форме. В самом общем виде их немного. Одна — остановка времени, когда архитектура противостоит протеканию времени и уничтожает его последствия. “…мы получаем вечное наслаждение на краю бездны — бездна присутствует, но найден способ туда не падать”. Другая — стратегия переселения в мир иной. Смерть до смерти, “чтобы после нее ничего не изменилось”… Рассуждает автор и об извечной русской бесформенности. Он связывает ее с православием. Сие почти тавтологично, но более сомнительно.
±4
Ирина Грицук-Галицкая. Волнующие красотой (Херикун Кутуктай). Историко-приключенческий роман. Книга первая, в двух частях. Рыбинск, ОАО “Рыбинский Дом печати”, 2003, 376 стр.
Феминизм атакует. Богословы, как о том рассказывает Реати, рассуждают о том, есть ли у Бога пол. Ну а в историческом романе из русской истории XIII века главные роли играют не мужчины, а женщины. Роковые, прекрасные, обаятельные, сильные даже своей слабостью. Мужчины только и умеют драться да друг дружке пакостить. А женщины способны к самопожертвованию, к сильным чувствам, к умной интриге. Женщины правят миром, владеют мужчинами, их помыслами и мечтами. Женщина — главная награда, лучшая отрада.
В сфере мифа, творимого Грицук-Галицкой на пространстве беззащитной от такого авторского произвола истории, в различных образах раскрывается архетип Великой Матери — сверхидея женского первоначала бытия, источника жизни, порождающего начала. Он замыкает горизонт сознания символическими образами Материнства и Женственности, представая в единстве своих извечных и актуальных манифестаций. Так и вспомнишь — ну хоть Юнга с его рассуждениями о хтоничных и оргиастичных событиях опыта, исходящих из триединого истока мифа материнства-женственности: “мать („Предвечная Мать” и „Мать-Земля”) как супраординатная личность („демоничная”, поскольку супраординатная), ее двойник дева и, наконец, — анима у мужчин”. Еще Юнг говорил, что неизменным при актуализации мифа остается одно — тяжелая судьба его героини. Из каких недр вырастают образы у Грицук-Галицкой, я не готов сказать, но сон Юнга в этом романе сбывается.
Чем же я недоволен? Может быть, всякими там мелкими историческими анахронизмами, которые тормозят погружение в бездны мифа о Херикун Кутуктай.
Михаил Петров. Донжуанский список Игоря-Северянина. История о любви и смерти поэта. Таллинн, Издание автора, 2002, 352 стр.
“Интимную историю русского футуризма фальсифицировали в угоду пуританской морали”. После такого заявления от Петрова можно ждать чего угодно. Но в его книге нет ни пошлости, ни сальностей, а есть острая заинтересованность, есть такое сживание с героем, что автору уже нельзя не быть субъективным, нельзя не прощать, не жалеть. А потому воспета супруга поэта, Фелисса Лотарева, и в меру сил и таланта развенчана подруга его поздних лет Вера Коренева (кстати, “прораб духа”, согласно аттестации Вознесенского, с которым Петров не согласен)… Стильная книга, для салона и будуара, выпущенная маленьким тиражом в зарубежье, что придает ей черточку раритетности. Не для всех. Вам не досталась. Честь по чести, все подруги поэта перечислены, наколоты в памяти, как бабочки в альбом. И они, и сам поэт не только описаны, но и представлены на фотографиях и рисунках. Итак, содержание книги соответствует ее названию. То есть речь идет, конечно, больше о любви, чем о смерти. Разве только припомнив греков и римлян с их отождествлением любви и смерти, можно согласиться и с тем, что Игорь Северянин умирал ежедневно и что каждая его встреча с женщиной оборачивалась для него погибельным романом. Петров выводит даже алгоритм любовных увлечений поэта. А с другой стороны, поэт жил, пока любил. Его донжуанство — не только натура, а и романтический опыт самореализации. Впрочем, автор умеет дать себе и читателям отчет и в том, что в жизни его героя бывало всякое, немало и глупого, мелкого, было “невероятное сочетание высокой поэзии и низкой прозы жизни, соленых огурцов и водки с бессмертными стихами”… Нельзя не сказать, что Петров с редкостной самоотдачей, самозабвенно посвятил себя своему предмету. Об этом помимо книги свидетельствует и петровский сайт в Сети об “Игоре-Северянине” (автор, кстати, настаивает именно на таком написании псевдонима — через дефис, и он, должно быть, прав).
Мария Чегодаева. Социалистический реализм — мифы и реальность. М., “Захаров”, 2003, 216 стр.
Живая, эмоциональная книга о сталинском официозе в живописи. Предмет не нов. Зачастую Чегодаева не скрывает, что ее популярная книга адресована в первую очередь тем, кто ничего не знает о давней уже эпохе. Или хорошо ее подзабыл. Иногда Чегодаева опирается на собственные воспоминания и на свидетельства своего отца, искусствоведа Андрея Чегодаева. Тональность автора — обличительно-разоблачительная, демифологизаторская. Главный смысл СР — прославление власти, а художники-соцреалисты работали ради денег. Соцреализм — суть коммерческое и массовое искусство советской эпохи. Поиск счастья и живописание рая в инфантильной упаковке. В новом веке, в контексте внезапно обозначившейся квазиреставрации, что-то звучит даже злободневно. Автор склоняется к мысли, что Сталин ответил собой, своей политикой эсхатологическому пафосу русских народных чаяний. Возможно, на этот клавиш она нажимает слишком сильно. Подчас в книге ощущается чрезмерная стандартность формулировок, мне не всегда хватает ссылок и аргументированной научной полемики. Но есть тонкие соображения: о курсе на присвоение официозом классики и о противоречивых результатах этой практики, о развлекательном моменте в искусстве официоза.
Виктор Суворов. Тень Победы. Донецк, “Сталкер”, 2003, 379 стр.
Непримиримо изживающий советское прошлое в себе и в мире, Виктор Суворов камня на камне не оставляет от репутации Георгия Жукова. Он победоносно атакует и саму личность маршала (мы видим не только бездарного военачальника, но и пьяницу, развратника, жестокого самодура и алчного мародера), и автопортрет в мемуарах, и позднесоветский государственный культ Жукова, перешагнувший в новое, постсоветское время (“культ Жукова уже надежно заменил и вытеснил культ Ленина”). Причем делает это Суворов старательно. Как мыслящий человек — занимает позицию гуманиста, демократа и даже патриота. Как историк — знает источники, цитирует генералов и маршалов, ссылается на предшественников (А. Бушкова, Б. Соколова и В. Карпова, во всем различных меж собой), задает вопросы, на которые пока никто не дал ответа. Как литератор — владеет риторическими фигурами, пишет доступно, тщательно пережевывает свои выводы, так что даже самый закоснелый, твердый жуковец должен, наверное, содрогнуться и пасть… У Суворова работы хватает. Ведь, как он пишет, “вся история Советского Союза выдумана”. Знай разоблачай, вскрывай подоплеку. В этом устремлении угадывается такая мера сосредоточенности, что автор становится, пожалуй, слишком уж предсказуемым… Черчилль, Игорь Северянин и Жуков — современники. Но какие разные о них пишутся книги. Как будто герои их живут в параллельных мирах. Еще по Марксу (см. выше) известно, что жизнь эмигранта в Англии располагает почему-то к критике отечественных нравов и к правдоискательству. Тени Маркса и Герцена падают и на наше столетие. Я не ставлю под вопрос право докапываться до исторической истины, полагая, что всякая вера должна пройти через горнило сомнений. Вера нашей эпохи не может не быть рефлексивной. Есть мифы увенчания. Есть мифы развенчания, десакрализации. И вот Бродский, например, — автор стихотворения “На смерть Жукова”, с его антикизирующими ассоциациями и трагической эмфазой: и как нам теперь с ним быть?.. (Впрочем, и у Суворова находим: “Жуков готовился стать диктатором. Нероном или Калигулой”.) Где взять героев, как персонифицировать тяжкий ратный труд народа, ломавшего хребет нацизму? Если свет светил и в бездне, то где его источник? Где тот камень, на котором можно строить дом?.. Над этим обрывом еще не поздно думать.
Ярославль.