Лосева Мария Кимовна родилась в Москве. Окончила филфак МГУ. Живет в Москве. Печатается впервые.
Прозой удивить сейчас и легко и трудно. Трудно — потому, что ее много всякой, на любой вкус, а легко — потому, что в этом изобилии редко встречается собственно проза, в которой слова, лежащие будто невзначай, завораживают — и ты выходишь из нее со стесненным сердцем и смотришь на мир за окном другими глазами.
Такая проза, как рассказы Марии Лосевой, сейчас — неожиданность. Вдали от больших свершений постмодернистского “мейнстрима” жива, мы знаем, другая русская проза, имеющая с той нашей русской литературой преемственную связь. (Раньше та была другая, но теперь вот они поменялись местами.) Пример тому — “дачные рассказы” Марии Лосевой. В них нет никакой другой амбиции, кроме как собрать из осколков картину жизни, но не это ли — высшая амбиция прозы? Автор этих рассказов осваивает действительность как она есть, без демиургических в нее вторжений, без выраженной авторской позиции и оценки, без дидактики и прямой философичности. Их внешняя тема — повседневность, в которой ничего не происходит, а если и происходит, то проходит мимо, не меняя жизни. “Ведь по-другому бывает только в телевизоре, а в жизни чаще так, как в рассказах Чехова” (“Сновидения”). И остаешься с острой сердечной недостаточностью, с тоской по тому, что изредка мерцает за повседневностью, но чаще вовсе пропадает за ней.
Главное событие этих рассказов — событие стиля, изгиб речи, течение личной, ни у кого не подслушанной интонации с легким сказовым сдвигом в мир героев, с мягкой полуулыбкой, выдающей способность сочувствовать, понимать и любить.
Ирина Сурат.
КАК ЗАВИДОВАЛИ
У нас в товариществе жили рядом две очень похожие семьи, хорошие такие семьи, доброжелательные, честные, почти напротив сторожки жили на главной линии. Приятные люди, и те и другие. И дружили даже, потому что все у них совпадало — и состав семей, и профессии мужчин, и даже пол и возраст детей. Но у них такая была игра — они друг с другом все время соревновались, у кого что лучше. Ну, Поповы еще не так — они несколько беспечные, эти Поповы, и иногда забывали о соревновании и просто себе жили. А Крутиковы — те нет, никогда не забывали. Например, поповский старший сын провалил манеж, и младшему пришлось купить новый. Ну, купили белый такой, современный. А Аглая Михайловна Крутикова мужу и говорит: “Вот видишь, а наш-то в старом манеже, так и будет всю жизнь в обносках со старшего, и разовьется у него на этой почве комплекс неполноценности”. И потихоньку принуждает мужа купить новый манеж, хотя он им не нужен. И дальше все так: у Поповых старший сын вообще все ломал и изнашивал, они поэтому вынуждены были младшему покупать и новое пальто, и колготки (еще тогда мальчики маленькие носили, как девочки, колготки под штанишки). А Крутиковы видят и тоже своему покупают, хотя их старший аккуратный и они с него одежку племяннице отдают.
Потом еще Поповы вдруг решили пристроить себе террасу, чтобы на ней по ночам в преферанс играть. Крутиковы увидели — и тоже давай что-то пристраивать, хотя у них никто в преферанс не играет, и вообще они шуметь и выпивать и когда много гостей не любят и к Поповым на пьянку скрепя сердце ходят.
У них это соревнование давно началось. Еще раньше, когда только получили участки и начали строиться, крутиковская бабушка вдруг безумно влюбилась в поповского дедушку. А дедушка Поповых такой был очаровательный преферансист и балагур, умудрявшийся до глубокой старости сохранять совершенно детское обаяние. Он уже в возрасте семидесяти пяти сколотил компанию старперов, которая ночами вызывала на преферансную дуэль молодежь. У него постоянно кипели в голове разные идеи в основном на тему, как развлечься в большой компании. На женщин он действовал магически, поэтому не удивительно, что серьезная и грамотная крутиковская бабушка тоже не устояла. Но дедушка Попов в то время был занят искрометным романом с соседкой по диагонали, детской поэтессой Калиновской, тоже такой же, как он, безалаберной дамочкой в летах, которая вечно носила пуховую шляпку и ридикюльчики и вызывала почему-то недоверие у всей женской половины товарищества, в отличие от своей дочери, сухонькой учительницы математики, пользовавшейся заслуженно всеобщей любовью и уважением.
Серьезная крутиковская бабушка внутри себя совершенно потеряла голову, но поповский дедушка ее чувств не замечал, потому что не умел сконцентрироваться на двух вещах одновременно. Наконец, не вынеся страданий, крутиковская бабушка решила отомстить — раскрыть глаза на гнусный романчик поповской бабушке, которая как будто в упор не видела взаимных раскланиваний через разделяющую участки поросль крыжовника. И пошла Ирина Семеновна Крутикова к поповской бабушке. А та была женщина очень мудрая и себе на уме, мастерица делать хорошую мину при плохой игре и кандидат наук. Никто никогда не знал, что она думала о других, потому что она этого никак не показывала, и вообще целью ее жизни было все сохранить в тайне. Крутиковская бабушка тоже изо всех сил стремилась к такому положению вещей, но сильное чувство совершенно выбило ее из колеи и погнало совершать дурацкие поступки, раскрывать глаза жене на похождения ее мужа. Хотя она и знала, что не лезут посторонние в такие дела. За это она получила такой обидный отпор, что во всю жизнь потом не смогла его забыть, даже спустя десять лет после смерти поповского дедушки за карточным столом от обширного инфаркта.
Что бы ни происходило у Поповых, Крутиковы всегда этим живо интересовались и старались не отстать. Например, постирают Поповы белье и развесят в огороде. Аглая Михайловна внимательно посмотрит и мужу говорит: “Нет, у нас похуже, ты, пожалуй, в огороде на виду вывешивай только джинсы, а белье постельное — за дом”. И потом долго переживает, что Поповы и на даче пользуются хорошим, нештопаным, а у них старое и в заплатках. На самом деле Поповы просто привезли хорошее: старое у них в Москве стиралось в стиральной машине и все разорвалось, и Дарья Федотовна выкинула тишком, потому что терпеть не может ставить заплаты. Но Аглая Михайловна не знает этого, ей кажется, что они просто богаче и элитарнее.
Еще Поповы любили хвастаться, особенно дед, о котором уже шла речь. Иногда выйдет за калитку, отловит знакомого и басит самодовольно: “А у нас малины — во! А смородины — во!” А Аглая Михайловна слушает и верит, хотя у них и у самих столько же. А Дарья Федотовна Крутикова не хвасталась, наоборот, любила пожаловаться, что она-де ленивая и не может делать того и сего, поэтому и не делает, и вот у них супа нет, потому что она не может себя заставить начистить картошки, и второго нет, потому что она мясо забыла разморозить, а пойдет она сейчас детям сварит макарон, вот только третью докурит и чашечку кофе выпьет, а то с утра никак не может проснуться. А Аглая Михайловна слушает и завидует, потому что сама она встает с петухами, и все у нее работа кипит, и всегда суп есть и второе, а жизнь все равно ничуть не лучше, чем у ленивой Дарьи Федотовны.
Пойдут за грибами — обязательно у Поповых белых больше, или они лося встретят, или набредут на малинник. Всегда что-то интересное происходит.
Поповы тоже иногда спохватывались и начинали соревноваться, говорили — вон у Крутиковых все в порядке: и дом покрашен, и грядки прополоты, и дети аккуратные — а у нас что? Ну-ка и мы огород прополем, и дом покрасим, и детей вымоем. Начнут что-нибудь — да и бросят на половине.
Дети Поповых и Крутиковых тоже не очень дружили из-за несходства темпераментов. Поповские были оба оторвы, а крутиковские — аккуратные, тихие и жадноватые. Потом дети повырастали. Старший у Поповых поступил в самую трудную школу, где много языков, и учился блестяще, а еще занимался спортом и получил первый юношеский разряд по какой-то борьбе. А Крутикова Алешу из-за близорукости взяли только в районную самую обычную школу, и учился он средне. Аглая Михайловна просто с трудом это пережила и даже заболела какой-то нервной экземой. Поповы гордились успехами старшего сына, но в десятом классе он учебу и спорт забросил, потому что полюбил одну студентку. Поповы не забеспокоились, а опять загордились, что ему от баб отбою нет, а Крутиков Алеша, напротив, к старшим классам взялся за ум и вполне прилично окончил. Оба поступили в институты: Попов Саша — в получше, потому что там его дядя работал, но на третьем курсе бросил, потому что женился на той студентке и ребенок появился. Он куда-то устроился не по специальности и стал много зарабатывать. А Крутиков Алеша поступил в институт похуже, но окончил и даже поступил в аспирантуру, а потом в срок защитил диссертацию. И вот настало лето, когда Поповы начали переделывать свой сарай в домик для молодых, как они это называли. Они гордились, что у них уже внук и сын хорошо зарабатывает. А Крутиковы стыдились, что их Алеша сделался совсем ботаником, корпит в НИИ и с девушками не встречается. Тут уже крутиковский папа испереживался, и у него даже начались сердечные боли. Тогда Аглая Михайловна, чтобы его отвлечь, предложила тоже начать потихоньку перестройку их сарая, потому что Алешка тоже теоретически может жениться, а там и второй сын подоспеет.
С младшими сыновьями получилось ровно наоборот: поповский драчун Вася с головой погрузился в науку метеорологию и занимался там чем-то совершенно недоходным и никому на свете не интересным, и превратился в неряшливого сутулого типа, и дружить стал с такими же, как он. Диссертацию он защитил лет через десять после окончания, но Поповы безумно гордились его дипломом и бескорыстием и гражданской позицией и даже закатили по этому поводу большой банкет. А крутиковский самый младший сразу после школы пошел работать куда-то в такую фирму, что там ему и откос от армии сделали, и даже купили какой-то диплом, хотя он никакого института и в жизни близко не видел. В общем, он устроился в жизни лучше некуда, и даже помогал существенно деньгами родителям, и собирался жениться, только родители тоже его стыдились, хотя и не так, как старшего, и переживали, что они напрасно отстроили на месте сараюшки домок. “Ну поживи там, сыночек, хоть месяц, рядом с нами, — упрашивала Аглая Михайловна, — для тебя же строили”. Но его невесте там некуда ставить гардероб для сарафанов.
Еще с Поповыми все время происходили удивительные события, о которых они любили по многу раз рассказывать, и все это были истории чудесные и смешные. Например, если их останавливал гаишник (а папа Попов всегда нарушал какие-нибудь правила и вообще первые три года после покупки машины ездил без прав, потому что не мог себя заставить сдать экзамен), то они непременно с ним знакомились, гаишник оказывался очаровательным парнем и часто их отпускал бесплатно. Создавалось впечатление, что за три года они перезнакомились со всеми гаишниками, и тем надоело без конца останавливать милого человека, и они все собрались и сделали так, что Попову-папе наконец выдали права. Так выходило из их рассказов.
А Крутиковых если штрафовали, то очень по-неприятному, грубо, как и положено. Но папа Крутиков тоже старался лихачить, чтобы не отставать от Попова. У них были свои сложные счеты: Попов имел ту же инженерскую специальность, что и Крутиков, и даже окончил тот же институт, но Крутиков перед институтом отслужил два года в армии. Поэтому Попов на два года раньше получил диплом, на два года раньше защитил диссертацию и чего-то еще сделал немножко раньше, и хотя потом Крутиков все равно его обогнал, и занимал более высокую должность, и получал большую зарплату, и даже квартира у него была из трех комнат, а у Попова всего из двух, все равно эти два года не давали никак ему покоя. Он часто говорил жене: “Вот если б я на два года раньше начал, представляешь, чего бы я достиг!” И он все придумывал, в чем бы ему еще обогнать Попова. Он себе купил более дорогую машину и более дорогие рыболовные снасти и даже подумывал купить жене дорогую шубу, хотя жена его шуб не носила, потому что была к холоду не очень чувствительна, а папа Крутиков, наоборот, всегда замерзал, потому что был худой и высокий.
Попов тоже иногда весной говорил жене: “Во, гляди, Крутиковы уже у себя все вскопали и посадили! Давай и мы!” Но потом он об этом забывал, потому что был внутри себя раздолбаем, хотя и защитил диссертацию на тему что-то там про квантовые какие-то штуки.
Пришел срок, и у Поповых и Крутиковых появились внуки, конечно, у Поповых чуть раньше и с большим весом, а у Крутиковых — немножко позже и вообще девочка (это Крутиков Алеша женился все-таки на такой же, как он, ботаничке в очках). И опять у Поповых и коляска, и кроватка, и все было лучше, и даже они купили рюкзак и носили младенца в рюкзаке, по-модному, а крутиковские молодые назло старикам достали с антресолей собственную старую коляску и не постыдились в ней катать ребенка по всем линиям товарищества, словно назло бабушке и дедушке демонстрируя свою нищету. И это девочку, которую надо с детства приучать к красивым вещам и прививать вкус!
А главное, что и с постаревшими Поповыми все время происходили интересные истории, и с их внуком тоже с первого дня жизни начали происходить. А с крутиковской внучкой все так и шло по-обычному, те же постирушки, бессонные ночи и общение с детским участковым врачом, хотя и пользовались памперсами.
Но однажды произошло событие, дававшее Крутиковым невероятный перевес над Поповыми, совершенно несравнимое преимущество, причем произошло это уже в то время, когда соревнование окончательно перенеслось в совсем ничтожные области — например, у кого в дождливое лето сочней малина.
Аглая Михайловна накануне вечером взяла окончательное слово с неряхи невестки, что та не будет вешать белье с поповской стороны, потому что не отстирывает достаточно хорошо простыни, и невестка, уставшая доказывать, что соседям нет дела до их постельного белья, согласилась, выразительно закатывая глаза. Крутиковы-старшие встали в пять утра (для них это давно уже было привычное время вставания, в отличие от Поповых, которые, несмотря на возраст, все еще любили с утра поспать), чтобы отправиться в лес, потому что ленивые Поповы принесли вчера целую корзину грибов, и отборных. Таскаться по лесу долго они уже не могли, невзирая на энтузиазм, поэтому возвращались в семь. Это самое спокойное время в нашем товариществе, потому что все спят, кроме чокнутых грибников и рыбаков, а этих, особенно последних, у нас раз-два — и обчелся. Так вот, возвращались Крутиковы берегом пруда, поскольку это наикратчайший путь из леса, и заметили, несмотря на туман, рыбака на мостках. Просто сидел себе мирно скрюченный человек с удочкой, а когда они шли в лес, он вроде еще не сидел.
Сидел себе в тумане рыбак, а кругом сыро, с кустов и деревьев капало, ночью явно был дождь, и когда Крутиковы шли в пять утра, тоже был дождь. Рыбака этого они не узнавали, но их особенно и не заинтересовало, кто это был, они ведь точно знали, что никто из Поповых давно уже по утрам не рыбачит. Они шли себе берегом, а скорчившаяся сырая фигура виднелась на противоположном берегу метрах в двухстах. Позади рыбака — такая вроде рощица, а за ней дом отдыха, состоящий из деревянных двухэтажных типовых домиков. С другой стороны привязаны лодки. Рощицу отделяет от нашего пруда неширокая полоска травяного пляжа.
Вдруг из рощицы вышла какая-то фигура, разумеется, тоже в бесформенном плаще и резиновых сапогах. Крутиковы лениво ее обозрели — просто потому, что это была единственная движущаяся точка в пейзаже. Разумеется, разглядеть, кто это, они не могли, только знали наверняка, что это не из Поповых. Самих Крутиковых с того берега не видно, потому что со стороны леса тропинка, по которой они шли, загорожена деревьями. То есть иногда они, возможно, и были заметны, но только если пристально вглядываться. И вот шли усталые Крутиковы и от нечего делать наблюдали, как фигура идущая приближалась к фигуре стоящей. Ничего интересного в этом, разумеется, не было; наверное, просто один рыбак подошел к другому с вопросом, как клюет, а рыбаки вообще самые скучные в нашем товариществе люди, и никого они не интересуют, особенно Крутиковых, занятых исключительно собой и Поповыми. Крутиков, правда, тоже рыбачил раньше немного, но только потому, что тогда рыбачил и Попов.
Тот, кто подошел к рыбаку, после краткого обмена репликами (разумеется, никаких слов Крутиковы не слыхали, а лишь отметили какие-то движения — поворот головы сидящего, легкий наклон к нему подошедшего), слегка отошел от рыбака, а тот снова втянул голову в плечи и погрузился в прежнее сосредоточенное положение. Вдруг отошедший резко развернулся и, отчетливо размахнувшись, толкнул в спину сидящего рыбака так, что тот с легким всплеском свалился в воду...
Аглая Михайловна, начавшая впивать сцену глазами за две минуты до того, как все произошло (так сильно у нее была развита способность предчувствия), резко остановилась и схватила за руку мужа, как бы спрашивая, видел ли он. Судя по некрасиво раскрытому рту с отвислыми губами, он тоже видел. Там, у мостков, довольно глубоко. Это как раз то место, где у нас катаются на лодках, к тому же было начало августа, грибное и холодное время. Человек от неожиданности заплескался, вероятно, кричал, но звук совсем не доносился до Крутиковых. Тот, кто столкнул его, стоял на мостках и равнодушно смотрел. Потом рыбак исчез. А столкнувший развернулся и спокойно ушел.
Крутиков сразу полез в карман телогрейки за каплями Вотчала, а сильная духом Аглая Михайловна, читательница детективов, хорошо знала жизнь с этой самой стороны, поэтому она схватила мужа за руку и увлекла его в лес, поскольку свидетелям преступления всегда может грозить серьезная опасность. Они отсиделись на каком-то пне и часам к восьми, еле живые, вернулись домой.
Им срочно нужно было поделиться увиденным с кем-то разумным, из таковых дома была только невестка-неряха, она поумнее сына-ученого, только очень занята ребенком. Рассказали ей, но не встретили ни ответного интереса, ни дельного совета. Потом решили пойти к председателю правления, поскольку все-таки он ведь представитель официоза, а они оказались свидетелями преступления — ведь утонул человек у них на глазах. Вы спросите — почему сразу не в милицию. А ни у кого из нашего товарищества такой вопрос бы не возник. Она ведь вся у нас насквозь мафиозна, вся куплена-перекуплена. И если у кого-то угоняют машину, или шпана разбивает стекла на чьей-то даче, или даже побьют какого-нибудь дачника и отберут у него деньги — вы думаете, милиция помогает? Нет, люди, конечно, пишут заявления, но всегда находится в милиции человек, который им намекает, что-де есть состав преступления, но вы не думайте, что совершивший его понесет наказание. Всегда имеется родственник или свойственник, работающий в этой поселковой милиции, тот обязательно дело замнет, и вообще — что такое поселок, все же там родные и все друг за друга. Так что неприятные дела обычно заминали, и все это знали, и никто не связывался.
Но тут произошло убийство, как казалось Крутиковым, и не ясно, кто кого столкнул, может, поселковый дачника, а может, и наоборот, а может, вообще два незнакомых человека. У нас ведь такой знаменитый лес, что иногда приезжают и туристы и разбивают палатки на берегу нашего пруда. Может, и из другого товарищества кто-то приезжал. Но Крутиковым было ясно, что нужно настаивать на поисках трупа, и сделать это может только милиция. Папа Крутиков так плохо себя чувствовал после этой истории, что пришлось ему измерить давление и оставить дома на диване. Он даже совершенно не получил удовольствия от этого события — слишком уж наяву все произошло.
Может, и Аглая Михайловна предпочла бы наблюдать все это по телевизору, но, влекомая чувством долга, она отправилась к председателю. В тот день председатель уже с утра был немножечко нетрезв, поскольку это был выходной, и после обеда намеревался засесть за карты и уже назвал приятелей, чтобы взять реванш за прошлый раз. Полный самых светлых надежд, он не стал вникать в проблемы Аглаи Михайловны, сразу открестился от этой истории и посоветовал ей поехать в милицию поселка и там написать заявление. Это был такой официальный совет, а от себя, неофициально, он посоветовал с милицией, наоборот, не связываться, потому что милиция у нас в поселке — это известно что. “А как же быть? Ведь произошло убийство!” — возмутилась Аглая Михайловна, но председатель правления только развел руками, указывая, что, с одной стороны, мало ли что может произойти на пруду, с другой — что он не слишком доверяет пожилым впечатлительным женщинам.
Действительно, это вполне могло быть просто какое-нибудь хулиганство со стороны поселковых, чтобы напугать зрителей. “Да они и не видели нас!” — возмутилась Аглая Михайловна. “Откуда вам известно? Может, они специально за вами еще с вечера следили”, — выдохнул перегаром председатель правления. Он и в трезвом виде отличался необузданной фантазией и нетрадиционным подходом к решению проблем.
Аглая Михайловна вернулась к себе, опять смерила давление мужу, который лежал пластом, и засобиралась в поселок. Это было невеселое занятие, так как ехать предстояло две остановки на электричке. Неряха невестка вместо того, чтобы оказать моральную поддержку, гремела посудой, сдвинув брови. У нее были свои представления о том, что должна делать бабушка. Тем более вечером они с мужем собирались уехать в Москву по своим делам, и свекровь обещала посидеть с внучкой две ночи и день. Судя по ажиотажу, она начисто забыла об обещании, поэтому планы приходилось менять. Преступление, свидетельницей которого оказалась свекровь, виделось невестке еще одним предвестником наступающего маразма.
В последующие три дня Аглая Михайловна окончательно испортила отношения с невесткой и сыном. Она безуспешно пыталась выполнить свой общественный долг и призвать органы правопорядка прочесать пруд. Она пообщалась с поселковой милицией и даже съездила в Солнечногорск, потому что в поселке ей сказали, что уголовщиной занимаются в городе. Естественно, в Солнечногорске объяснили, что пруд состоит в ведении поселка и там есть свои уголовщики, а у них своих дел по горло (это была чистая правда). И всюду бедной пожилой женщине давали понять, что никто ей не верит и не считает нужным что-то расследовать и отвлекать милиционеров от их более важных занятий.
На третий день невестка с сыном шумно уехали с дачи вместе с внучкой, всячески демонстрируя, что бабушка не выполняет взятых обязательств. Действительно, в Москве у них были важные дела, кто-то защищался или что-то в этом роде, а бабушка так ни о чем и не вспомнила. Аглая Михайловна по всем статьям чувствовала себя несчастной. Нигде ей ничего не удалось добиться, всюду ей выказывали пренебрежение, а главное, что родной муж и пальцем не пошевелил, чтобы ей помочь. Все эти дни он лежал с давлением на диване, а по ее возвращении из Солнечногорска даже намекнул, что, может, им действительно все это привиделось, и даже зачитал цитату из какого-то древнего медицинского справочника, что у пожилых людей, мол, бывают иногда галлюцинации, если они много ходили и устали. Еще обиднее стало Аглае Михайловне: во-первых, муж никак не мог объяснить, почему же они одно и то же видели вдвоем, и даже подло склонялся к мысли, что видела это только она, а потом ему каким-то образом внушила, а это уже было прямым предательством. А еще было ей неприятно, что и здесь он умудрился ввернуть свое нежелание совершать прогулки по лесу, что им обоим, во-первых, предписал врач, во-вторых, можно было набрать грибов.
А самое печальное было то, что приблизить счастливую минуту, когда наконец можно будет рассказать всю эту историю Поповым, все никак не становилось возможным. Наоборот, она все отдалялась и отдалялась. Потому что недоконченную историю, без счастливого конца и морали, рассказывать было нельзя. Это стало бы очередным поражением, причем уже поражением навечно, таким, какое нельзя уже никогда отыграть назад.
Далее следовали еще более грустные эпизоды в жизни Аглаи Михайловны. Она совершала глупость за глупостью и в конце концов поехала искать правды в Москву, где добилась, что в каком-то заведении приняли ее заявление о том, что она видела, но ничего не пообещали. До конца августа ждала Аглая Михайловна, что приедет особая бригада по прочесыванию прудов со специальными баграми и сетями или там чем, и главное, с рацией. Недаром была Аглая Михайловна романтической читательницей детективов и любимой покупательницей у одного лоточника близ метро “Сходненская”. Некоторое время она пыталась объяснить согражданам по товариществу, что они не должны ходить по тем мосткам, где произошло преступление, чтобы не затоптать следов, но никто ее не слушал, тем более она старалась не объяснять, в чем дело, потому что берегла историю для Поповых и говорила полунамеками. Разумеется, мостки в два счета загадили, как специально назло, и никакая бригада из Москвы не приехала, а когда Аглая Михайловна звонила по телефону в организацию, где оставила заявление, из соседнего товарищества (в нашем телефон в то лето не работал по причине неудовлетворительного отношения председателя правления к своим обязанностям), то ей отвечали, что еще не подошла очередь.
Аглая Михайловна четырежды в день смотрела по телевизору последние известия, но никакой информации о пропавшем рыбаке не было. По радио тоже ничего не передавали. Самое странное было то, что никуда не поступало никаких заявлений об исчезнувшем рыбаке, а ведь он был чьим-то мужем, сыном или другом или хоть соседом и сослуживцем. Но нет — рыбак как в воду канул, причем и в прямом, и в переносном смысле, и вообще уже наступал сентябрь месяц и всякая жизнь в товариществе сворачивалась.
Конца у этой истории просто никакого нет. Крутиков-папа предпочел все забыть, как будто ничего и не было. Между нами говоря, он никогда и не был читателем детективов, а обожал смотреть по телевизору “мыло”, милиционеров с детства боялся как огня, потому что его милиционерами запугивали, как и все наши подрастающие поколения, и он никогда в себе этого страха не преодолел. К тому же судьба рыбака его совсем не волновала, и он предпочитал думать, что им либо все привиделось, либо это была такая шутка, мало ли кто кого сталкивает с мостков. На нашем пруду это вообще происходит ежедневно, особенно когда там купается поселковая шпана.
А лет через десять стало совсем уже ясно, что быть свидетелями и участниками разных волнующих событий суждено только одним Поповым и никогда — Крутиковым. Потому что поповский внук, к тому времени хулиган лет двенадцати от роду, взяв без спросу старый дедушкин акваланг, полез (тоже без спросу, разумеется) в наш пруд и выловил оттуда человеческий череп. Вот тут уже наступило целое расследование, суетились все, начиная от председателя и кончая московской прокуратурой. Даже было краткое сообщение по радио в вечерних новостях. Поповский внук прославился на все товарищество и окончательно покорил сердце некрасивой крутиковской внучки.
А что Аглая Михайловна? У нее зашевелилось где-то в душе желание привлечь внимание общественности к той своей старой истории, но она чувствовала такую усталость от жизни, вспоминая об этом, что решилась молчать.
СНОВИДЕНИЯ
У нас очень симпатичная и хорошая женщина есть в товариществе, только с ней приключилась история. Она влюбилась в одного человека, хотя у нее был муж и дети тоже были. Просто она поехала куда-то по работе, она была геологом или там лаборантом, и отправилась в какую-то экспедицию. И ей очень понравился начальник партии. Ей и раньше иногда кто-то нравился, и врач один участковый нравился, и классный руководитель сына очень нравился, но тут прямо совсем что-то немыслимое. Главное, что ей пришлось непосредственно с этим начальником партии работать. А работа очень сближает и сплачивает, и вообще, когда рядом мужчина и женщина работают, так некоторые считают, что это к добру не приводит, потому что всегда возникают флюиды. Но между ними ничего, кроме флюидов, не было, может, какие-то только слова, намеки, может, и до признаний дело дошло, но вряд ли, потому что женщина она очень порядочная. К тому же начальник партии тоже женат и живет в северном Казахстане. И когда экспедиция закончилась, они расстались навсегда. Может, при расставании и сказали чего лишнего, но расстались, и видеться больше никто не собирался, потому что все кругом взрослые и уже не очень молодые люди, и у всех есть свои семьи и обязательства, и лишние проблемы никому не нужны. Ведь по-другому бывает только в телевизоре, а в жизни чаще так, как в рассказах Чехова. Но потом вот что: женщина эта хорошая вернулась домой и сразу на дачу, с детьми сидеть свой отпуск. Сидит — и жизни нет: все время без него тоскует, и ничто без него не мило, а ведь взрослая серьезная женщина. Ей кажется, что надо его увидеть еще раз хоть на минуточку, потому что встреча с ним — это главное событие в ее жизни. И это женщина, прошедшая дважды через ужасы роддома!
Ну просто болезнь какая-то у нее. Ничего не хочет есть, не спит по ночам, даже забывает поливать огород. Детей вовремя не зовет обедать, они у нее носятся где-то и даже один раз сами катались на бревне по пруду. А ей все равно, у нее осталось одно желание: поговорить с кем-нибудь о предмете своей влюбленности, то есть о начальнике партии. А поговорить не с кем: ее ближайшая подруга сидит со своими детьми совсем в другом месте — в Винницкой области на Украине, у родителей мужа. К тому же подруга эта очень правильная, знает всегда, как что надо, и в таких тонких материях не хочет разбираться. Выкинь, говорит, его из головы, зачем тебе лишние проблемы, все равно ведь знаешь, что жизнь тебя переедет. Несчастная Наталья Германовна и сама это знает, но почему-то знание не всегда помогает.
Потом сам собой нашелся выход у бедной женщины. Она образованная, чувствует, что самой ей не справиться со своими проблемами, надо обращаться за помощью. И она идет на сорок восьмой участок, где, знаете, самые невоспитанные дети и где муж и жена всегда ссорятся и так вопят, что слышно аж до леса. Там они оба психологи, сапожники без сапог, как говорится, но дело свое знают. И женщина пришла к той женщине-психологу, не к мужу, конечно, к нему неудобно, мужчина все-таки, мало ли чего подумает, и все рассказала и попросила совета, хотя и не была уверена, что пришла по адресу. Но психолог этот, Елена Андревна, сразу взялась за дело. Объяснила, что такие проблемы бывают часто, что человек, мол, обычно сам справляется, но здесь надо помочь немножко, а то можно заболеть депрессией — все лежать на кровати без сна и аппетита лицом к стене, и вот от этого уже лечат таблетками, которые разрушают печень и почки. И представляете, какая радость мужу и детям? Мужчины именно в таких случаях предпочитают уходить из семьи — им же страшно. А вообще в подобных ситуациях очень помогают сновидения, потому что там-то и разрешаются все конфликты и неисполненные желания и прочее. И предложила приходить и свои сновидения рассказывать, а она их будет толковать, потому что как раз по снам-то и писала диплом.
А эту женщину, лаборантку Наталью Германовну, как раз сны и мучили больше всего. Бывало, она встанет утром, заставит себя выпить чаю, потом дела все равно надо делать, она развеется, забудется, а ночью ей приснится он или какая-то такая атмосфера, с ним связанная, и она целый день не находит себе места, тоскует. Хорошо, у нее муж такой толстокожий, ничегошеньки не чувствует, другой бы давно стал выяснять и устроил бы ей веселую жизнь и забыл бы, что сам ее в ту экспедицию запихнул, чтобы она развивалась, а не лоботрясничала, как он выражался, не гоняла чаи на службе, а понюхала настоящей житухи.
Так Наталья Германовна стала, можно сказать, проходить у нас в товариществе психоанализ, только не на кушетке, как полагается, а просто сидела рядом с Еленой Андревной, пока та перебирала смородину, стояла у корыта или готовила обед, и рассказывала. А психолог выслушивала. У нас в товариществе тетки все любопытные, и им до всего есть дело; если б эта история раньше выплыла, они б Елене Андревне всю смородину перебрали и заготовили, лишь бы тоже чужие сны подслушать, хотя все видят свои собственные. А если б они знали, что бывает такая работа — выслушивать чужие сны, они бы выстроились в очередь на сорок восьмой участок. К счастью, народ у нас в большинстве своем темный, все думают, будто психологи занимаются какой-то ерундой типа написания статей. И в этом тоже есть доля истины.
Первый сон был такой: Наталья Германовна увидела себя в доме своей бабушки на Малой Дмитровке, где в прихожей висит старинное зеркало, длинное и поцарапанное. Будто она в него смотрит, как в детстве, и хочет через него заглянуть, что в кухне делается. А в кухне закрыта дверь. Вот она ждет, дверь открывается, и она видит, что там кто-то сидит, перед ним литровая банка с чаем. Именно банка, а не чашка, потому что из банок пьют в экспедициях — больше входит. И Наталья Германовна думает: это он, мой начальник партии! Но он укрылся за газетой, и она его не видит, но как бы чувствует. И видит, что из-за газеты протягивается рука, чтобы этот чай взять. Но рука не его, а ее отца. У отца рука с длинными пальцами, а у начальника партии — грубая и короткопалая, и это единственное, что Наталье Германовне в нем не нравилось. Но все равно она чувствует, что на кухне чай пьет начальник партии. А сама она — маленькая девочка, поэтому не может к нему выйти, он ее не узнает, они находятся в разных поколениях. Тут сон кончился, Наталья Германовна встала и пошла готовить завтрак.
А второй сон был такой: опять Наталья Германовна в квартире бабушки, и опять квартира кажется ей большой, как в детстве, хотя на самом деле там всего две комнаты и кухня очень маленькая. Зато три стенных шкафа было в этой квартире, и Наталье Германовне они в детстве казались комнатами. Она играла, будто она там живет. И вот ей снится, что она ходит по квартире с ключом и чего-то ищет. Очевидно, дверь, которую можно открыть. И находит еще одну дверь, о которой раньше не то чтобы не знала, но именно так, как это бывает во сне. Вот она открывает эту дверь, нет, сначала стучится, чтобы выяснить, вдруг там кто-то есть. Никто не открывает долго, она достает ключ или уже держит его наготове. Хотела уже сунуть в замочную скважину, как вдруг — шаги у двери, кто-то идет со словами: “Ну, заходи”. Дверь открывается, и она заходит; открывший стоит за ее спиной, его не видно, но она чувствует, кто это. Это начальник партии. Она вроде пришла к нему в гости, он пригласил ее на чай. Но тут же в комнате сидит его жена у трюмо, спиной к Наталье Германовне. Наталья Германовна его жены никогда не видела, но узнает эту женщину: это тетя Клава из нашего товарищества! Но не та шестидесятилетняя тетя Клава, которая на костылях, а та, которую с детства помнит Наталья Германовна, красивая, широколицая, с высокой прической над низким белым лбом. И Наталья Германовна совсем не ревнует, потому что знает Клаву и рада ее повидать.
Тут снова пробуждение.
А психолог Елена Андревна ей эти сны толкует. Не буду пересказывать, что она там говорила милой Наталье Германовне, потому что никому у нас эти психологи вообще не нравятся. То есть люди они хорошие, ученые, только вот чего-то у них нет, обаяния, что ль, какого-то человеческого. Ну взять хоть Елену Андревну — такая приземистая, крепко сбитая тетя в сильных очках, как школьная училка. Смотрит на тебя внимательно, пока ты говоришь, и чувствуется, что ищет, куда бы вставить свое веское слово. Она, наверное, этому в школе научилась — она ведь психологом в школе работает. Потом она тебе начинает говорить всякие умные и правильные вещи, которые ты и так знаешь, хотя, может, раньше, до того, как она сказала, ты на них не обращаешь внимания. И не всегда это приятно бывает выслушивать. Главное, похоже, что люди ей вообще неинтересны как люди, а интересны как повод поделиться своими познаниями. Знания, конечно, у нее большие, здесь не откажешь. А с мужем они учились вместе, так он вообще иногда пьет, и они собирались разводиться, потом передумали. Он тоже где-то психолог, а по вечерам в какой-то фирме помогает разгружать мебель, тоже крепко сбитый такой, белесый, похож на белый гриб. Он еще противнее Елены Андревны, поэтому милая Наталья Германовна к нему даже подходить близко боится, и сны свои она рассказывала Елене Андревне только тогда, когда тот, Валентин Михалыч, в своей фирме мебель разгружал.
А еще такой был сон, но он вообще Наталье Германовне и раньше снился: идет она по песку и видит перед собой свою тень. Кругом жара и песок, может, Крым, но она ничего не видит вокруг, кроме тени. Будто она одна и в детстве, такая маленькая стриженая девочка. Просто идет, совсем одинокая. А вокруг ничего. И никакой начальник партии в этом сне не появлялся.
А еще ее как-то посетил сон, будто она идет в присутственное место, ну там на работу, или на свою старую работу, или в школу, потому что она во сне иногда бывала одновременно маленькой и большой, и забыла надеть юбку. А она такая скромная женщина, никогда не носила брюки, только на даче или в экспедиции, а в Москве — всегда в юбке, потому что считала свои ноги толстыми. Так вот, снится, что она пошла на какую-то работу, приходит, расстегивает пальто, а там — из-под свитера комбинация. Забыла юбку надеть. Что делать? Она застегивается обратно, но уйти с работы нельзя, и вдруг в раздевалку заходит начальник партии, почему-то в ватнике, и Наталья Германовна садится на корточки, чтобы он ее не заметил, боится, что он галантно захочет помочь ей снять пальто, а там юбки нет.
Про этот сон Елена Андревна ей наговорила, что он не считается, потому что есть сны, вызываемые нашими возбужденными внутренними органами. Вы, говорит, Наталья Германовна, меньше чаю пейте перед сном и следите за циклом, а то во время овуляции сны не считаются. И вообще, говорит, повернитесь вы наконец лицом к своим внутренним конфликтам! Разве вы не отдаете себе отчет, что вы сами его зовете в свои сны, чтобы под этим предлогом уклоняться от своего долга? Она не так грубо, конечно, выразилась, но Наталья Германовна именно так ее поняла.
Тут вернулся Валентин Михалыч с разгрузки мебели, и Наталья Германовна спешно убежала на свой участок огородами, потому что жутко его стеснялась. Еще ее мучило подозрение, что Елена Андревна обсуждает ее сны с мужем, надо сказать, напрасно она это подозревала, потому что все наше товарищество знает доподлинно, что у Елены Андревны были такие плохие с ним отношения, что они уже полгода почти не разговаривали друг с другом, только “Передай хлеб” или “А где мои носки?”. А оба сына наших психологов были совершенно заброшенные и расторможенные подростки, которые гоняли с утра до вечера по чужим участкам, знакомились с поселковыми девочками и тусовались с местными бандитами, курили, и вообще смотреть на них было противно. А Елена Андревна совершенно с ними не справлялась, кричала на них жалким голосом, а они в ответ дразнились и мстили. И они никогда у нее не ходили ни в театр, ни в консерваторию, потому что их невозможно было заставить, а в школе учились плохо, к счастью, не в той, где Елена Андревна работала. Зато каждый был в своем классе неформальным лидером, хотя это и не служило Елене Андревне утешением.
В общем, чем больше Елена Андревна толковала, тем меньше вся эта процедура нравилась Наталье Германовне. Но другого никого такого подходящего не было в округе, с кем можно было ей поделиться. Была у нее, правда, в нашем товариществе приятельница Аня, но уж до того забитая и всегда занятая, что трудно было с ней вообще о чем-либо договориться. Похоже было, что милая женщина пошла к психологу просто от отчаяния, оттого, что поговорить больше не с кем, так честно она себе самой признавалась.
А еще вот какой был сон: будто Наталья Германовна (опять девочкой) едет на телеге через какой-то тропический лес. Это, собственно, и не лес, а что-то типа картинок из детства, которые она где-то видела: кругом большие папоротники и разноцветные мхи свисают с деревьев, темно и влажно, растут комнатные растения прямо из почвы и огромных размеров. Страшноватый лес приснился. А на телеге сидит вся ее семья: где-то впереди — папа, дальше мама и старшая сестра, тетки, а позади — она с бабушкой. Но бабушка уже старенькая и заснула. А Наталья Германовна на каком-то ухабе вдруг раз — и вывалилась из телеги, потому что бортиков не было. И лежит на какой-то мшистой кочке, разевает рот, а кричать не может, то ли потому, что во влажном этом лесу поглощается звук, то ли оттого, что дело происходит во сне и там крика не слышно.
Был еще сон о том, как они с начальником партии долго куда-то едут на поезде, а потом летят на самолете. Причем самой поездки почти и не было, а одни сплошные пересадки и ожидания на вокзале и в аэропорту. Снилось ей большое здание, у которого с одной стороны подходили поезда, а с другой отлетали самолеты, сновали толпы людей, а здание большое, гремучее и бестолковое, и будто бы они с начальником партии сначала были там вдвоем и необычайно близки друг другу. А потому вдруг объявили посадку, они ходили по камерам хранения за вещами, и все вдвоем, в прекрасной близости, и вдруг выяснилось, что все это было прощанием, а лететь им в разные стороны.
Этот сон был пронизан такой светлой литературной грустью, что Наталья Германовна даже не стала его рассказывать Елене Андревне, чтобы не портить впечатления и потому, что он выглядел как придуманный.
Да и жизнь начала потихоньку вытеснять образ начальника партии. Нужно было все равно решать проблемы, выходить на работу после отпуска, засаливать огруцы, закупать детям к учебному году канцтовары, красить подоконники, стирать занавески, собирать гостей и готовить стол ко дню рождения мужа, посетить дальних родственников в Тверской области и купить на зиму картошку. И хотя тщета и сомнительная необходимость этих забот становилась все очевиднее, Наталья Германовна все-таки постепенно это делала, и после осуществления каждого дела ей становилось легче. Ей даже начал видеться в них больший смысл, чем раньше, когда она закупала картошку ради того, чтобы есть зимой, а не ради того, чтобы забыть побыстрее любимого человека.
Еще такое ей однажды приснилось: будто она находится в каком-то необычайно красивом пейзаже — кругом горы и овальное, удивительной красоты озеро. Горы скалистые и высокие, и все неправдоподобно, как в кино, но очень темно, как бывает перед дождем. Даже приснился легкий ветер и такое состояние природы — испуганное затишье, как перед разными небольшими катаклизмами. Вот она будто бы входит откуда-то сбоку в этот пейзаж, а за ней — начальник партии. Они собираются кататься на лодке. Но уже поднялся небольшой ветер, Наталья Германовна чувствует, что катание будет бессмысленным, потому что погода портится, но сама себе в этом не признается, так ей хочется побыть вдвоем с начальником партии. Откуда-то из глубины пейзажа выплывает остроносая лодка. Начальник партии галантно помогает ей усесться, потом долго отвязывает лодку от причала (там и причал оказался), а ветер усиливается вместе с дурными предчувствиями Натальи Германовны. И вот он отвязывает лодку, но концы выскальзывают у него из рук, и лодка мгновенно вылетает на середину картинки, кажется, ее даже кружит в водовороте. Начальник партии остается на причале, у него в руках весла, он что-то кричит, а Наталья Германовна машет руками, предупреждая, чтобы он не вздумал прыгать в воду — этого почему-то нельзя: то ли вода слишком холодна, то ли водовороты кругом...
Проснулась она с уже готовым толкованием. Лежит и думает: “Он меня упустил. Или отпустил”. И стало ей необыкновенно грустно и в то же время чуть легче, чем раньше. И этот сон стал ей так дорог почему-то, что она опять не пошла его рассказывать Елене Андревне. У нее после этого сна появилось чувство такого красивого проявления жизни, которое иногда бывает неизвестно отчего. Какая-нибудь там блуждающая улыбка или еще другая какая художественная деталь вдруг сделает все пригляднее и примирит. Вот и во сне что-то эдакое проскочило, только не успела Наталья Германовна ухватить сути, а настроение от этого сна длилось долго, почти как от настоящего кинофильма.
Потом приснился ей нелюбимый сон, что она, старшеклассница, сидит на уроке и боится, что ее спросят, поэтому украдкой смотрит на часы. Она приготовила дома урок, но ей кажется, что плохо. Она видит себя, свою тонкую руку с коричневым рукавом и белой манжеткой, под манжеткой — маленький циферблат. Посмотреть откровенно ей страшно, вдруг учительница подумает, что ей скучно на уроке. И тут она чувствует, что учительница нависла сзади, как грозная тень, и легонько сталкивает ее руку с тетради. Наталья Германовна в первый момент пугается, но быстро вспоминает, что это такая манеры у их учительницы — ходить по рядам и смотреть, все ли выполнили домашнее задание. И вдруг она начинает чувствовать себя учительницей. Она видит пред собой свою руку с зеленым вязаным рукавом пуловера, с указкой и склоненную черноволосую головку девочки, которая как будто специально прикрывает руками свою тетрадь. Ей нестерпимо скучны все эти детские работы, но она обязана их проверить. Так, перевернули страницу назад. Ага, здесь задание выполнено. Она скользит по тетради взглядом, как будто читает, но на самом деле наблюдает за шелестением и возней на предыдущей парте и со словами: “Так, что это такое?” — направляется туда.
Сны — вещь очень странная, и, конечно, это не просто способ избавляться от любви и других проблем. Елена Андревна иной раз выдавала такие толкования, что самой Наталье Германовне было еще более неловко их выслушивать, чем рассказывать сон. Поэтому через три недели ее вера во всемогущество психологии как науки была подорвана окончательно. Тем более, что вместо кушетки для сеансов служил неудобный раскладной стульчик. Елена Андревна, правда, сидела точно на таком же. И обе женщины вдвоем обирали красную смородину, а это очень скучное занятие.
И милой Наталье Германовне хотелось прекратить эти безобразные сеансы, тем более что в каждую встречу ей становилось все стыднее и стыднее рассказывать чужой тете, не подруге, свои сердечные тайны. Эти сеансы заставляли ее почувствовать себя нехорошей, но не в том смысле, что она вот мысленно изменяет мужу, а в другом каком-то. Ей начало вдруг казаться, что она не так уж и влюблена безумно в начальника партии и не так уж сильно мучается из-за этого, а преследует какие-то другие цели. А какие — она и сама не понимала, только было похоже, что она норовит обмануть Елену Андревну и себя саму. Неприятно было такое чувствовать.
Женщина она была довольно решительная, хотя и маленького роста, но тут не знала, как начать действовать. Все-таки Елена Андревна ей помогала бесплатно, тратила свое время, пусть даже со стороны и казалось, что, наоборот, веселее собирать смородину, слушая чужие тайны, чем просто так, но, может, как раз психологам веселее побыть в одиночестве, чем с очередным пациентом.
Наталья Германовна все не могла никак придумать подходящую для отказа форму. Но тут один из хулиганистых сыновей Елены Андревны свалился с какого-то дерева, и его пришлось повезти в Москву делать рентген. И Елена Андревна уехала, потому что Валентин Михалыч был очень занят. А другого сына тоже пришлось увозить, потому что бабушка, жившая с психологами на даче, не могла в одиночку справиться ни с каким мальчиком. И все товарищество облегченно вздохнуло, потому что по степени создания беспорядка у нас психологовские дети стояли на втором месте после поселковой шпаны.
Оставшись без своего психоаналитика, Наталья Германовна сначала ощутила себя на свободе и пустилась мечтать и вспоминать, чтобы все стало как раньше, хотя ей и было это мучительно, но все же было и хорошо. Дети у нее были еще довольно маленькие, и она ходила с ними в лес на прогулку, они бегали, резвились, приставали с вопросами, а Наталья Германовна ходила как накрытая стеклянной банкой и ничего не чувствовала. А дома у нее валились из рук чайники с чаем и кастрюли с супом, а ее муж, спрашивая, будет ли в этом доме когда обед и есть ли вообще еда, частенько так и не дожидался ответа. То, от чего Наталья Германовна поначалу хотела избавиться, вдруг оказалось для нее очень важным. Она даже придумала себе такое занятие: раз в неделю под разными предлогами выбиралась в Москву с целью посмотреть в почтовый ящик — вдруг придет письмо от начальника партии. Хотя было ясно, что он не из тех, кто пишет письма, они и не договаривались переписываться, да и вообще, кажется, ничего такого между ними и не было сказано. А еще она придумала сходить к гадалке, чтобы узнать, как он там живет без нее, даже стала изобретать пути, как бы ей побывать в северном Казахстане.
И вот Наталья Германовна снова погрузилась в свои любовные переживания, хотя они все так же мешали ей жить, но тут заметила она странную вещь: начальник партии почти совершенно перестал ей сниться. “Что же такое, — думала милая Наталья Германовна, — неужели я его выгнала совсем из своего подсознания? Неужели такая сильная вещь этот психоанализ?” Она так по нему скучала, что даже каждый вечер просила его мысленно показаться ей хоть во сне, а он все не появлялся. А сниться ей продолжали самые обыкновенные вещи.
Например, опять она школьница в коричневом платье с манжетами и идет с портфелем мимо мусорных баков. Действительно, в детстве она ходила в школу через такой неуютный двор и всегда норовила его побыстрее пройти, хотя не боялась ни мышей, ни кошек. Вот она идет, а двор все не кончается, а длится и длится, и перед ней все тянется и тянется ряд помойных баков, как в итальянском кинофильме. И ее преследует страх, что сзади кто-то крадется, что выскочит и дернет за косичку (у маленькой Натальи Германовны были черные тоненькие косички, которые она с трудом вырастила и все детство боялась, что волосы начнут выпадать и ее остригут коротко. А потом она выросла и сама стала стричься коротко, потому что работала с людьми, которые часто бывали в экспедициях, и у них женщины тоже стремились к простоте и естественности во внешнем виде).
Много чего еще ей снилось, она снова находила неизвестную ранее комнату в квартире бабушки или неизвестное помещение в своей школе, она металась по аэропортам и вокзалам, по раздевалкам, сортирам и помойкам, по самым обыденным и неинтересным местам, где все бывают в своих снах. А время шло и шло в отличие от письма, которое все не шло и не шло, хотя с самого начала было ясно, что оно никогда не придет, потому что никто его писать не собирается. И Наталья Германовна опять заподозрила, что такая жизнь — это совершенно не дело и нужно чем-то отвлечься. Сейчас сил у нее не было отвлекаться, однако когда-то они ведь должны были появиться, и жизнь должна была потечь снова нормальная, какой и была до встречи с начальником партии. Ей снова должны стать интересны и участковый врач, и классный руководитель сына, и коллеги по работе, и телевизионные передачи о кулинарии. А начальник партии когда-то должен был отойти в прошлое со всеми моментами, которые ее волновали, и ей должно было надоесть вновь и вновь переживать, как он ее погладил по волосам, как он передавал ей кружку с чаем, как ее назвал каким-то нежным прозвищем, совершенно дурацким, каким он, может быть, называл всех лаборантов женского пола.
И практичная Наталья Германовна даже один раз подумала, что если она еще раз попадется в такие тенета и сама не сможет выкрутиться, то пойдет уже не к психологу, а к парапсихологу.
У нас, кстати, в товариществе парапсихолог тоже есть, это бывший прикладной математик, решивший вдруг приложить свою математику к предсказанию событий в истории и уфологии. Но насчет сердечных дел он, по-моему, не очень спец, потому что его больше волнуют глобального масштаба события. Например, он предсказал бомбежку Ирака тогда, когда еще никто его бомбить не собирался, а сейчас он ничего пока не предсказывает, потому что насобирал много новой информации из Космоса, но еще не всю переработал.
Но к нему милая Наталья Германовна идти не собиралась вовсе, потому что не совсем еще сошла с ума.
А еще ей вот какой сон приснился: идет она по своему детскому двору, а вдали виднеется пруд, который в жизни расположен близ наших участков, у самого леса. Там, по пруду, снова мечется непривязанная лодка, словно цитата из того лирического сна, который с ней уже был. Но в этой лодке никого уже больше нет, хотя она чувствует, что она там или была, или будет. Она идет к этому пруду, на котором разыгралась настоящая буря, хотя вокруг нее все тихо и спокойно, идет и видит свои ноги в стареньких босоножках, которые уж лет десять как выбросила на помойку, но очень любила, потому что они были такие красненькие и напоминали что-то детское и приятное. А бушующий пруд с лодкой все не приближался, сколько она к нему ни шла.
Вообще-то в нашем товариществе многие увлекаются разным и читают книжки о том, как правильно жить, питаться и прочее, и иные сразу нашли бы выход на месте Натальи Германовны. Одна, например, садовод у нас прочитала, что наши конфликты — это путь к здоровью, в смысле — душевному, потому что когда нет конфликтов, то это — депрессия, когда ничего уже не хочешь и надо принимать таблетки, которые разрушают организм. Это к тому, что некоторые неслабодушные сами себе помогают.
А один раз Наталья Германовна ехала в электричке и слушала разговор таких же, как она, теток. Одна другой хвасталась, как много у них смородины и картошки уродилось, и огурцов, и антоновки, и всего прочего тоже, да еще и грибное место нашли вчера и насобирали две корзины. Вторая ахала и завидовала. А чего завидовать, думала Наталья Германовна, ведь сколько времени и сил на переработку и заготовку, и так всю жизнь, пока у этих теток руки не откажут. И тетки тоже, между прочим, с нашего товарищества, напротив сторожки их участки. А где же в их жизни любовь? Ведь на нее просто не может быть времени при таких урожаях. И ей показался этот разговор чудовищным бредом, но это была явь, а не сон.
ТАРАКАНЫ
Была одна женщина, которая очень любила все мыть, особенно с хлоркой любила, и ее никогда не останавливало то, что хлорка очень вредна для здоровья. Точнее, мы об этом не знали тогда, это сейчас все знают, что она разлагается и испускает такой вредный для здоровья газ, и хлоркой можно даже пытать, что успешно и делается в тюрьмах и в армии. Так вот, эта Зинаида Петровна как возьмет, например, старые сковородки, как начнет тереть персолью, прямо так, руки без перчаток, и сковородки делаются как новенькие. У нее в доме никогда не было грязных углов — отовсюду все выметалось. Одежду всю она кипятила или держала часами в санитарной жидкости или “Белизне” или еще каких отбеливателях. Все постельное белье у нее испускало щемящий аромат больницы и заставляло задуматься. Если на чем-то белом появлялись пятна, она их выводила. А если пятна не выводились, то она что-нибудь еще с ними делала, и они в конце концов все-таки выводились. И когда ей один раз кто-то рассказал, что якобы американцы носят одежду с пятнами, если пятна не отстирываются, она не поверила. И расстроилась, что ее попытались вот так глупо обмануть, и даже порвала отношения с тем, кто это рассказал. Потому что чистота была очень важным фактором ее жизни. Если она о ком-то говорила “неряха, грязнуля”, то это уже было очень серьезно. И если она приходила к кому-то в гости и, ощупывая пальцами тарелки со дна, обнаруживала на них неотмытый слой жира, то могла потом больше в этот дом не прийти, причем не из-за брезгливости, а просто ей уже чего-то недоставало в человеке, который допускает до такого. Поэтому если она приходила на чай к Даше Поповой с участка напротив сторожки, то та специально отмывала одно блюдечко в соде с лица и с изнанки и ставила его Зинаиде Петровне. Но Зинаида Петровна все равно чувствовала, что другие гости пьют, как она выражалась, “из грязи”, и Дашу не уважала.
Вся посуда у нее блестела всегда. Она свои кастрюли раз в месяц кипятила в огромном баке с канцелярским клеем, содой и еще чем-то. Если кому интересно, то можно узнать поточнее. И на дачу она тоже каждый год привозила этот бак и тоже кипятила в нем все кастрюли, не считаясь с расходом газа. Потому что не могла выносить замызганных кастрюль и чайников. Она умела отчистить любой бак, любое ведро, даже если до этого три поколения сваливали туда мусор. А как? — очень просто: сядет и отскребает наждачком или ножичком, если данный вид грязи не берет никакое иное чистящее средство. Вот Даша Попова с участка напротив сторожки такую посуду выбрасывала, а Зинаида Петровна — нет, никогда. Причем она ничего не делала в перчатках, потому что говорила, что в резине не чувствует грязи, а вот пальцы у нее, наоборот, очень чувствительны к любой шероховатости. И, ощупывая эмалированную кастрюлю, она с закрытыми глазами могла вам сказать, что там — вмятинка-выбоинка или какая-нибудь присохшая сопля. Даже одна у нас прочитала в газете, что у некоторых людей на кончиках пальцев такие колбочки, как в глазах, — вот это точно про Зинаиду Петровну.
Так вот, вы спросите: а как же она чувствовала себя в нашей нечерноземной зоне? Ведь у нас — вечная грязь на террасе с садовых галош и вообще такая специфика... Поковыряйте в носу после работы в огороде — и все поймете. И даже в городе, в столице, на асфальте бывает непролазная грязь, а уж о товариществе нечего и говорить, особенно весной, осенью и в дождливое лето.
Плохо она себя чувствовала.
Приедет на дачу в первый раз весной после долгой зимы — и на ней лица нет. Везде следы пребывания мышей, рассыпаны и загажены крупы, пыль, грязь, а главное — нежилой дух, и трудно себе вообразить, что в этом садовом домике предстоит прожить три летних месяца. У всех так, разумеется, но она это очень уж остро воспринимала. Просто погружалась в депрессию. Муж и сын старались не попадаться ей на глаза в те минуты, когда она выносила сметенные в совок следы деятельности мышей. А мыши у нас хорошенькие, полевки, они зимой приходят во все дома подкормиться — все ведь оставляют что-нибудь, не станешь же вывозить на электричке запасы позапрошлогоднего риса. А выбрасывать у нас люди не умеют, у нас умеют все запасать и хранить. Некоторым даже нравятся эти мыши. Летом они тоже живут в наших домиках, но деликатно почти не показываются на глаза. То есть кому-то показываются, у Поповых, по их словам, просто на столах танцуют. Но Зинаида Петровна мышей не переносила. Она даже не произносила слова “мыши”, она говорила “грызуны” или “разносчики инфекции”. Она рассыпала повсюду яд и потом самолично передвигала тяжеленные дачные шкафы, потому что мыши именно туда залезали умирать. И ей совершенно не жаль было соседского котенка, сожравшего пропитанную ядом мышь и погибшего в мучениях.
Когда появились в нашей жизни разные бесконечные средства, способные проникнуть внутрь и навсегда расправиться с микробами и бактериями, с частичками грязи, с зубным налетом и с налетом ржавчины, жизнь Зинаиды Петровны обрела новый смысл. Она стала таким специалистом по этим средствам, что свободно могла бы давать платные консультации. Она первой приобрела моющий пылесос и фильтр для воды, даже несколько фильтров, потому что считала, что на даче вода грязнее от чернозема. У нее всегда стояла на видном месте коробка с обеззараживающими таблетками, там же были и средства от глистов и прочей нечисти, любящей селиться в человеке.
У нас в товариществе все очень уважали Зинаиду Петровну, хотя некоторые не очень ее любили. Но когда она входила в какой-то дом и садилась на стул своим мощным грузным телом, то все начинали говорить тише и с оглядкой на нее. Говорила она мало, но веско и так внимательно смотрела на собеседника круглыми неподвижными глазами, что всем казалось, будто она знает и понимает больше других. Поэтому она очень нравилась мужчинам, которые более всего на свете мечтали встретить свою маму в более молодом варианте. Но ей такие мужчины, наоборот, совсем не нравились. Она любила людей уважаемых и ответственных, но почему-то они ей редко встречались или встречались какие-то ненастоящие. Вот хоть наш председатель — по положению уважаемый и ответственный, неспроста же он председатель, а на деле что? Просто пьющий дядька, и если б не его жена, то у нас вообще в товариществе никогда порядка б не было и он сам ходил бы оборванный и спал в канаве. Еще Зинаида Петровна всегда выполняла данные обещания и от других ждала того же. А еще она всегда брала на себя ответственность и воплощала задуманное в жизнь. И ей непросто жилось на свете с такими превосходными качествами.
Особенно непросто у Зинаиды Петровны было с мужчинами. Известно, что мужчины — не самые чистые существа, обычно каждый из них носит с собой специфический запах, кто больше, кто меньше. Зинаида Петровна долго выбирала себе мужа, чтобы он ничем не пах. Очень сложно было — чтобы и ответственный, и без запаха. Такие сочетания вообще редко в жизни встречаются. Еще ведь нужно было, чтоб и она ему понравилась. Но есть люди, конечно, которые пахнут меньше других, и Зинаида Петровна такого в конце концов нашла. Сама она женщина была видная, даже красивая, только с излишней полнотой и большими, как бы остановившимися глазами, зато голубыми. На лице у нее почти никогда не появлялась улыбка, только в хозяйственных магазинах смягчался ее взгляд. Она смотрела на людей молча и всегда прямо в душу, внутрь. Людей она, кстати, тоже делила на чистых и нечистых. Здесь уже большую роль играли национальные традиции. Например, народы Востока, по ее мнению, мылись редко и были всегда грязными, поэтому она не любила представителей народов Востока. И чем старше становилась, тем меньше их любила. Она всегда говорила, что жизненный опыт научил ее не доверять им. Так что поиски спутника жизни осложнялись еще и этим. Но в конце концов она нашла его где-то.
О человеческом теле у нее тоже были свои представления. Например, она полагала, что тело — это нечто очень грязное, отчего и заводятся болезни, поэтому, когда появились всякие методики очищения организма от шлаков, она очень ими увлеклась. Система внутренних органов представлялась Зинаиде Петровне чем-то вроде труб в канализации, которые засоряются всякой дрянью, но их можно прочищать. И она прочищала себе все время толстый кишечник, который особенно не любила, потому что очень живо представляла себе те самые складки, где образуются наросты грязи. Потом она узнала, что есть еще и тонкий кишечник, до которого еще труднее добраться, но она и его старалась промывать и себе, и мужу, и сыну.
Ее мужа все в товариществе звали Куприянычем, такой твердолобый мужик, внешне похожий на серийного убийцу из французских фильмов, хотя и абсолютно русский, из средней полосы. Но он никогда не был серийным убийцей, разумеется, а был просто компьютерщик, точнее, торговец компьютерным оборудованием, и дома все время чего-нибудь чинил и сопел под нос. Еще он обожал плести корзины. Руки у Куприяныча были золотые. А фамилия у него была Бормотнюк. Поэтому Зинаида Петровна стала З. П. Бормотнюк. Интересно, что когда Куприяныч ухаживал за Зинаидой, то от него совсем не пахло. А через некоторое время после женитьбы она уловила, что муж стал вонять. Но было поздно, потому что она уже была беременна. Тогда она объяснила себе, что чувствует запах не от мужа, а от своего токсикоза, а от мужа не пахнет. Но ребенок родился, токсикоз прошел, а запах остался. И поэтому у них дома всегда были разные виды мыла и жидкого, и твердого, а также всевозможные дезодоранты и даже ароматические свечи и палочки. С годами запах Куприяныча все усиливался почему-то, но средств против запаха становилось все больше, и на Новый год и на 23 февраля Куприяныч получал в подарок флаконы против запаха от ног и из-под мышек. Он два раза в день принимал душ, как американец, но естественный запах возобновлялся через десять минут после мытья. И Зинаида Петровна втайне чувствовала себя разочарованной в браке. И Куприяныч тоже чувствовал, что подвел жену, но объяснить это не умел и не хотел и вообще не мог на своих чувствах концентрироваться.
Зато у него в браке развилось такое интересное свойство: он стал все забывать. Например, поручат ему пойти в магазин купить хлеба и молока. Он идет, а в магазине обнаруживает, что все забыл, и покупает сыр и колбасу. Тогда ему стали давать списки, но он дойдет до магазина и видит, что список потерял или дома забыл. А на дачу едут — он забывает ключи, и приходится взламывать калитку и влезать в окно. И по работе тоже все забывает — оставляет в самых неподходящих местах крестообразную отвертку и дискеты с важной информацией. Но хуже всего, когда он ставил где-нибудь пароль, а потом этот пароль забывал. После одной такой истории Зинаида Петровна все-таки уговорила его лечиться. Она очищала Куприянычу чакры, и он принимал специальные лекарства для памяти, которые Зинаида покупала в аптеке по рецепту врача. Она боялась, что у него развивается склероз, потому что мозг закупоривается от жирной пищи, а причина этому — нежная любовь Куприяныча к салу и вологодскому маслу. Поэтому она отменила в домашнем рационе сало и масло и вообще весь холестерин. Теперь Куприянычу приходилось три раза в день принимать душ, потому что когда он забывал, то смущался и еще сильнее потел. И когда он входил в дом, по запаху уже можно было определить, сколько и чего он забыл, только где — неизвестно.
У Зинаиды Петровны с Куприянычем был сын — бледный и нежный, с синяками под глазами Андрюша Бормотнюк. Но он тоже был очень вонючий мальчик. У него почти с пеленок сильно пахли ноги и подмышки. Зинаида Петровна ему помоет — и десять минут не пахнет, а потом он подпрыгнет два раза — и опять начинает пахнуть. Просто он, наверное, кровь унаследовал от папы. Зато ни Андрюшу, ни Куприяныча никогда не кусали комары. Даже они плохо переносили этот запах. И Зинаиду Петровну перестали кусать, когда она стала женой Куприяныча. Так что во всем плохом есть что-то хорошее. К сожалению, Зинаида Петровна предпочла бы комаров, если б у нее была возможность выбора, потому что от них есть фумигаторы, а вот от запахов ничего не помогало.
У Андрюши Бормотнюка с возрастом развилась одна странность — он очень любил есть. Но не так, как обычные люди, — какие-то определенные вещи, как его папа, например, сало и масло, он просто любил поедание как процесс. Возьмет там хлеб, или вчерашнее пюре, или кашу — и ест ложкой из кастрюли, глядя перед собой остановившимися голубыми глазами. Поэтому он дома всегда все “подъедал”, как говорили у нас в товариществе, и у Бормотнюков ничего не пропадало. При этом Андрюша не толстел и был худым зеленолицым подпаском с одной известной картины. Зинаида Петровна знала, что причиной этому — глисты, она так и представляла себе, как белые червяки живут в тельце ее мальчика и поедают вместо него всю пищу, которую он ненасытно в себя пихает, и от этого ее сердце сжималось. Никакой мальчик в нашем товариществе не принимал столько глистогонных таблеток, сколько бедный Андрюша. Зато когда он вырос и женился, он вдруг начал беспримерно толстеть и за год с небольшим сделался таким же грузным, как его родители. Все-таки гены взяли свое, к тому же осталась привычка все “подъедать”. И у его жены в хозяйстве тоже никогда не пропадали никакие продукты.
Еще маленького, Андрюшу очень любили вши, поэтому он за время своей школьной жизни сменил пять школ. Сначала его отдали в простую районную рядом с домом, но там он вшей подцепил в первой же четверти. Зинаида Петровна очень рассердилась, написала телегу на директора в роно (она считала, что вши заводятся по причине антисанитарии, разведенной администрацией), а мальчика перевела в спец. английскую. Все было хорошо, но при переводе в среднюю школу Андрюша опять начал чесаться. Далее он сменил последовательно две гимназии и один лицей, и всюду он умудрялся подцепить вшей, которых Зинаида Петровна выводила и керосином, и ниттифором, и прочими отечественными и зарубежными средствами и неизбежно упрекала во вшах администрацию вышеупомянутых школ. В свою школу, где она работала завучем, Зинаида Петровна ни за что не хотела брать сына — она это объясняла тем, что мальчик не должен учиться там, где работает мать, потому что неизбежны поблажки, но на самом деле втайне боялась, что и там найдутся какие-нибудь вши на ее голову. На ее — в фигуральном смысле, на самом деле они никогда не селились на Зинаиде Петровне, и на Куприяныче тоже, потому что при обнаружении первого же вшонка Зинаида изолировала сына от мужа, словно предчувствуя дурное. Хотя знающие люди и говорят, что вши любят только женщин и детей.
Но не об этом, собственно, речь. Очень странная история произошла именно с Зинаидой Петровной. Дело в том, что у нас в товариществе ни у кого не живут тараканы. Объясняется это очень просто: всем известно, что тараканы переживут нас с вами даже в случае ядерной зимы — такие они приспособленные и гораздо более совершенные существа, чем люди. Возникли они раньше людей и уйдут гораздо позже, а может, и не уйдут никогда. Но одно есть, чего тараканы не любят, — это холод. Даже было такое средство борьбы с ними в деревнях: при нетопленой печке в мороз распахивали настежь двери и окна. Часов через пять можно было возвращаться — тараканов в избе не было. Люди выметали коричневые трупики и жили дальше.
Так вот, когда Зинаида Петровна в очередной раз выезжала на дачу со всем своим скарбом, тараканы налезли в ее огромный эмалированный бак для кипячения и прибыли в наше товарищество вместе с ней. Вот тут уже началась борьба не на жизнь, а на смерть. Причем не ясно, зачем они это сделали, ведь у нас в товариществе холодно, как и во всем северном Подмосковье.
От деревянного домика Зинаиды Петровны несло за километр противотараканьими средствами. Мамаши перестали пускать детей играть с маленьким Бормотнюком, потому что дети возвращались с головной болью и всеми признаками отравления. Сначала Зинаида Петровна пользовалась ДДТ, который остался в больших количествах от ее бабушки (в семье у них ничего не выбрасывалось, все вещи, предметы и вещества лежали и ждали своего часа. И обычно дожидались). Потом вдруг выяснилось, что дустами давно уж никто не пользуется, потому что их запретила какая-то международная конвенция. Вот тут-то и пошли в ход китайские карандаши и таинственные тараканоморы, продававшиеся в метро и на рынках. Все перепробовала Зинаида Петровна. Нет, некоторые тараканы, конечно, умирали, и она коллекционировала их трупики в самой теплой комнате между рамами, потому что кто-то ей сказал, что не любят тараканы видеть тела ушедших собратьев. Потом узнали, что существуют тараканьи ловушки, такие картонные домики, внутри которых лежит таблетка, приманивающая тараканов, а стенки домика вымазаны клеем. Якобы тараканы прилипают и не могут выбраться. Ловушки были закуплены, и в первую же ночь попалось пятнадцать молодых тараканят. Но на этом все и кончилось — видно, эти твари как-то уже научились передавать информацию внегенетическим способом, как выразились наши местные ученые.
Это очень опечалило Зинаиду Петровну и заставило ее вернуться к испытанным стародавним средствам — она попыталась травить своих врагов бурой и кремнефтористым натром, а также мастерить яичные лепешки с борной кислотой. Но почему-то борьба ничего не давала. Тараканы плодились и даже расселились колонией в моторе холодильника, где всегда было тепло. Тараканята вереницами шествовали по деревянным полкам террасы, залезая в сахар и соль, хотя известно, что при всей своей всеядности тараканы этими продуктами не интересуются. Один местный специалист посоветовал Зинаиде Петровне лишить их доступа к воде — он где-то прочитал, что тараканы живут только там, где вода. Но наше товарищество слишком близко расположено к пруду — как ни пыталась Зинаида Петровна устроить у себя на террасе и кухне настоящую Сахару, ее тараканам, видно, было достаточно нашего влажного воздуха. К тому же в то лето шли бесконечные дожди, что было связано, как говорят, с бесчинствами Эль-Ниньо где-то у берегов Южной Америки, хотя никто у нас толком не понимал, при чем тут Южная Америка. Возможно, какая-то такая причина и вызвала к жизни тараканьи стада, мирно ползущие по стенам и плите Бормотнюков. И никакие виды тараканоморов никак не действовали на неприятных насекомых.
Было еще попробовано одно удивительное немецкое средство, которое Зинаиде Петровне привезли из Германии, и все ожидали больших результатов, но тут уж результатов не было совсем. Тараканы просто поели серого порошка и даже гуляли по пустой коробке, гулко топая в дачной тишине. Наверное, порошок был рассчитан на других тараканов, или тот, кто привез, не очень умел читать по-немецки.
Собственно, на этом история и закончилась. Тараканы так и остались жить, и ничего более интересного в жизни Зинаиды Петровны не случилось. Разве что то, что она в конце концов развелась с Куприянычем — не сошлись характерами, а на самом деле из-за запаха и еще из-за того, что Куприяныч очень сильно влюбился в одну молодую женщину, тоже из нашего товарищества. А Андрюша к тому времени вырос и тоже влюбился в одну молодую женщину, причем в ту же самую, что и Куприяныч. Но это совсем неинтересно. А интересно то, что Зинаида Петровна вскоре вышла замуж за санитарного врача. То есть это не столько интересно, сколько естественно. И она уехала с ним из нашего товарищества строить новую жизнь, а участок оставила сыну, который к тому времени женился. И все надеются, что Зинаида Петровна нашла наконец такую тихую пристань, где нет ни вшей, ни тараканов. По крайней мере эти явления жизни, может быть, ей легче принимать рука об руку с санитарным врачом.