Суровый быт в пастельных тонах

Есть много писателей, которые, покинув некогда родные пенаты, клянут проглотившие их города и с сентиментальной слезой выписывают ностальгические портреты былого рая. Есть много писателей, родившихся среди асфальта и бетона, способных выехать на денек на дачу или рыбалку, мечтательно воздыхающих о недостижимом — бросить все к черту и зажить наконец-то по-настоящему — в глухом и не тронутом цивилизацией углу. И есть по крайней мере один писатель, решившийся на это встречное движение, променявший сумасшедшую и чумную Москву на поселок Бахта дикого Туруханского края.

То, что предлагает в своей прозе Михаил Тарковский, по существу, очень просто — это личный опыт и личные впечатления человека, до некоторой степени удивленного открывшейся ему неизвестной стороной бытия. Возможность для такого нескончаемого удивления лежит для Тарковского именно в том, что он, человек, воспитанный урбанистической культурой, вынужден заново возвращаться к самым простым вещам, открывать способы существования в «естественном» мире, постигать его гармонию, не данную изначально в ощущениях, а как бы вторично отвоевываемую разумом.

Окружив себя людьми, для которых таежный быт — единственно известная форма существования, он приобрел материал для наблюдения. Оставаясь при этом человеком другого опыта и другой культуры, Тарковский получил возможность работать на совмещении и взаимопроникновении почти несовмещающихся пластов. Для искусства такие вещи весьма продуктивны, поскольку позволяют вытаскивать на поверхность незаметные привычному взгляду нюансы.

Многие герои произведений Тарковского, как в повестях «Девятнадцать писем» и «Шыштындыр», в рассказе «Ветер», страдают от гнездящейся внутри их двойственности. Двойственность заявлена как противоречие между двумя чувствами — любовью к женщине и любовью к тайге. Эти герои во многом повторяют личный авторский опыт — так же променяв клавиатуру компьютера на топор и ружье. Было бы наивно, однако, ожидать, что крутой поворот судьбы может пройти безболезненно. Можно привыкнуть к отсутствию городских удобств и находить удовольствие в умении самостоятельно обеспечивать свое пропитание — в самом буквальном смысле. Гораздо труднее оторваться от любимой женщины, которая не может разделить твоей страсти к дикой природе, не хочет носить воду из колодца, топить печь, ходить в валенках, которая просто иначе представляет себе жизнь — хотя бы потому, что она — горожанка.

И тогда отношения начинают трескаться и расползаться, идет мучительная для обоих тягомотина встреч и разлук, когда никто не умеет пожертвовать своими интересами, но мучительно выжидает, чтобы это сделал другой. И тогда пишутся долгие и нежные письма, в которых как будто каждый что-то слегка обещает другому, а при встрече всегда выясняется, что эти обещания и не были обещаниями, а только нелепой надеждой, что все как-нибудь образуется само собой.

Эти повести полны грусти, потому что написаны о несбыточном счастье, про которое заведомо известно, что оно — невозможно. В «Шыштындыре», где тема доведена до логического конца, герой в итоге приходит к тому, что главное для него в его положении — это воспоминания. Не те, что похожи на засушенные цветы в связке пожелтевших писем, а те, которые превращаются в опыт, преображающий личность. Сон, где все чудесным образом совмещается в несуществующем поселке Шыштындыр, сбываются несбыточные желания: среди тайги появляется Москва, дом, где живет недостижимая Катя, отношения с которой на самом деле разрушены навсегда. Герой знает, что не кто иной, как он сам, виноват в случившемся, во всяком случае, он готов винить прежде всего себя, а не вставшие преградой объективные обстоятельства. Это и есть главный и самый нужный опыт — оценить себя вне зависимости от действия обстоятельств. И тогда выясняется, что не имеет никакого значения, в чем была причина нарушения связи между людьми — в несогласимых представлениях относительно образа жизни или в самых мелких бытовых неурядицах. И герой понимает, что все дело в том, что он недостаточно любил эту женщину, и будь у него тогда столько любви, сколько он теперь скопил в своем одиночестве, все могло бы пойти по-другому.

Герой не раздавлен своим отрицательным опытом, он ни в коем случае не раб его, а в каком-то смысле — хозяин, поскольку, осмысляя, он преобразует прошлое и хоть на одну, пусть самую маленькую, ступеньку, но поднимается вверх.

Когда Тарковский оглядывается — на что же в конечном счете он (или тождественный ему герой) обменял привычный мир, — он видит вокруг себя не только гармоничную даже в своих изначальных противоречиях природу, но и людей, для которых эта среда естественна. Охотники и рыболовы, жители таежных поселков оказываются совсем не так лубочно просты, какими видятся издалека. Вот старый охотник из рассказа «Таинственная влага жизни» («Стройка бани»), труженик и основательный хозяин, строит себе добротную баню. Тарковский внимательно присматривается, как и каким инструментом он работает, как подгоняет инструмент, тешет бревна, кладет венцы... Это настоящая поэма осмысленного труда, несуетного мастерства, когда человек осуществляет свою главнейшую функцию — гармонизирующего преобразования мира, где «хищный глазомер простого столяра» есть действительное мерило красоты и подтверждение глубокой внутренней правоты созидателя.

Но даже простейшая ситуация оказывается далеко не простой. Раздумывая при работе над смыслом своей жизни, Иваныч вынужден признать, что смысл этот для него поколеблен: ни новая баня, ни добротный дом, ни ухоженный охотничий участок никому, кроме него, не нужны. Единственный сын — веселый шалопай, которому доступно единичное, пусть и очень большое усилие, но претит равномерный и основательный труд, — подался в город, где ритм жизни больше соответствует его легкой натуре. Это больно ранит отца, прежде всего потому, что как бы перечеркивает всю «философию» его бытия. Однако внутренняя сила заставляет его вопреки обстоятельствам продолжать начатую работу: выкладывать печь, обходить охотничьи угодья — будто он подозревает, что не узнал какой-то важной последней правды, открыть которую может только так — следуя естественному для себя жизненному пути. Он не может сформулировать ее, постигая как бы помимо сознания, перед самой смертью предчувствуя, что во всем этом заложен глубокий смысл.

Герой другого рассказа, «Ложка супа», прекрасный работник и замечательный рыбак — до тех пор, пока не уходит в многодневный изнурительный запой, когда пропивает все заработанное с первым встречным-поперечным. Окружающая реальность не дает этому человеческому типу ощущения всей полноты бытия. Между ним и бытием словно существует какой-то зазор, не позволяющий им слиться в бесконфликтном соединении.

Именно «прекрасность» жизни не дает этому трагическому типу русских людей отдаваться ей в формах, не требующих сообщения с бездной. Герой Тарковского — стихийный, сам не осознающий этого философ, лишенный того инструментария для обработки избыточной информации, которым обладает превозмогший образование человек. Для преодоления переполняющих его ощущений он вынужден пить — и за питьем философствовать, горячо и бессмысленно споря о каких-нибудь пустяках. Он впадает в запои как художник, пораженный величием окружающего мира, не умеющий найти иного способа дать разрядку переполняющему его восторгу.

Тарковский предлагает в своей прозе простую вещь — вглядеться в окружающую жизнь. Все его персонажи — люди довольно цельные, даже те, кто не совпадает с реальностью до конца. И все они люди действия, прежде всего потому, что пассивность при их образе жизни в самом прямом смысле означает физическую гибель. Это люди, сознательно или бессознательно ощущающие свое предназначение. Предназначение не так уж сложно. Во многом оно определяется тем, что они просто живут как мужчины, от работы которых зависит устройство и органичное течение жизни. В тех обстоятельствах, где они существуют, это видится особенно наглядно.

Противопоставление суеты и подлинности хорошо заметно в рассказе «Вековечно», где собака молодого охотника случайно вытаскивает зверька из ловушки охотника старого. Молодой мечется, переживает, что никак не может встретиться и объясниться, что старик может подумать о нем дурное — при том, что сам отчетливо понимает, что причина для переживаний, в сущности, пустяковая. А старик тем временем лежит в больнице — и легко из своего «потустороннего», как бы уже «надмирного», оторванного от жизни бытия отпускает при свидании невольный грех молодому.

Особенно значим оказывается финал: из областного центра, где с трудом выкарабкался из болезни, старик вдруг возвращается с новой женой (он давно вдовеет). Жизнь как будто снова берет свое, «надмирность» исчезает, вступает в свои права обыденность и суета, и уже недовольна отцовским «кульбитом» его взрослая дочь... Но накануне отъезда к новой жене старик вдруг делает вдох — и жизнь тихо-тихо выходит из него, словно режиссер, выводя ситуацию к логическому завершению.

Если пытаться выговорить это словами, выходит банальность. Художественный образ оставляет возможность для спасительной недосказанности. У Тарковского, слава Богу, хватает чутья оставлять тексты недоговоренными. Он работает мягкими, неяркими красками (потому, быть может, не так заметна его самобытность, и кто-то видит в его текстах лишь повторение пройденного). Эти тона дают его прозе необходимый «воздух» — пространство без жесткой конструкции, рассчитанное на работу эмоции. Рацио осталось в мегаполисе. Здесь, в лесу, работают другие законы. Тарковский ни в коем случае не натуралист (в обоих смыслах). Его цель представляется более интересной — попытаться приблизиться к естеству. И к сути.