Погружение в пустоту

Главного героя многих рассказов зовут Рома, фамилия — Сенчин. Даты, аккуратно проставленные под каждой вещью, только усиливают сходство книги с дневником. Образ главного героя всех вошедших в сборник историй, даже в тех случаях, когда номинально он не авторский тезка, всегда на себя очень похожего, обладает столь мощной объединяющей силой, что книга воспринимается как единое целое, своеобразный роман в рассказах — конечно, роман в современном полуразрушенном понимании термина, когда романом стало принято называть все сколько-нибудь “большое” — а сборник Сенчина довольно объемный. Сюжет этого обширного повествования формирует биография Романа Сенчина (и автора, и героя), вместе с сюжетом легко прослеживаются и основные повороты писательского пути.

Вот ранние, откровенно ученические рассказы, рассказы-зарисовки (они составляют весь второй раздел книги) — провинциальный город, провинциальные нравы, выпивка, девочки, с которыми так “звиздато” перепихнуться, тяга к самоубийству, иногда реализованная, иногда нет, сжатые кулаки и презрение к миру, все еще так наивно, незрело, и чувства, и проза — одно слово, юность. Затем наступает армия, тягостный быт пограничной заставы, постылая служба, исступленное ожидание дембеля (рассказ “Сутки”), однако и возвращение домой, все в то же захолустье, не приносит герою ни счастья, ни свободы (“Глупый мальчик”).

Рома все-таки вырывается и едет, бежит из засасывающей скуки провинции, провожает его только друг и собутыльник Серега да Серегина подруга, “тридцатипятилетняя женщина-алкоголик” (“Ничего”). Сцена проводов Ромыча на вокзале — одна из самых пронзительных и человечных в книге. Каждый герой честно пытается соблюсти ритуал прощания. Рома колеблется и хочет в последний миг остаться, но Серега отсылает его, хотя и плачет, а алкоголичка на миг превращается в мать и говорит вдруг ласковые слова. Но вот Рома попадает во враждебную Москву, и в рассказах появляется новая нота — озлобленность, он ходит по улицам, подсчитывая, “скольких можно успеть уложить, пока не уложат меня”. Так непризнанным гением, волчонком он проводит время в Литературном институте, и в рассказах этого периода юношеский голос повествователя начинает ломаться и подспудно крепнет, устанавливается, Сенчин окончательно избавляется от детских игр в литературность, в фантастику (как, например, в “Острове последнего лета” или “Глупом мальчике”), нащупывает единственно верную для себя интонацию: энергичность и скупость слога, иллюзия документальной точности в передаче событий, обилие кратких диалогов как бы ни о чем, неожиданно просверкивающая сквозь плоскость обыденности глубина.

Не успев окончить институт, герой Сенчина женится, но и женитьба, как когда-то ожидание дембеля или поездка в Москву, оказывается очередным тупиком. Беременная жена (рассказ “Говорят, что нас там примут”) вызывает в герое в основном неприязнь и раздражение (“Женщины, оказалось, очень проблематичные и назойливые существа”), а ребенок, в более поздних рассказах, воспринимается как тиран и “кандалы”. История постепенного “погружения” главного героя на дно (не в социально-житейском, конечно, а в философском смысле) завершается “афинскими ночами” — очередной неудачной попыткой всплыть. Темы, идеи, рассредоточенные по всему пространству книги, в “Погружении” и “Афинских ночах” сливаются и звучат крещендо.

“Погружение” — рассказ об одном дне молодой московской семьи. Главный герой рассказа, Маркин, в прошлом году окончил Литературный институт и в свободное от работы время пишет прозу. Его жена Елена, красивая, сильная, когда-то подобравшая в институтской общаге “полуспившегося студента”, вышла за Маркина замуж, родила ему дочку. Работа, любимое дело, Москва, жена, ребенок — “в общем-то неплохо устроился”, — отмечает сам герой... Но в том-то и дело, что плохо, плохо, плохо, — об этом и весь рассказ. Об этом и весь сборник. Шаг за шагом Сенчин описывает бесконечный воскресный ноябрьский день, и с каждым новым штрихом картина становится все безотрадней.

Центральное событие дня — посещение женщины из фирмы “Идеал”, вызванной для травли тараканов, — воспринимается как мрачный символ. Тараканья гибель недаром выписана с художественными подробностями. “Аккуратная струйка сыплется за батарею. Вскоре оттуда появляется целая тараканья стая, седая и ослепленная. Стая разбегается по стене, по цветочкам обоев, и постепенно редеет. Один за другим тараканы падают на пол, корчатся, распускают крылышки, зарываются, увязывают (или увязают? заметим попутно, что доброжелательный редакторский карандаш не помешал бы многим сенчинским текстам. — М. К.) в смертоносном для них порошке”. Это не тараканы задыхаются от яда — это люди задыхаются от своей невыносимой жизни.

Маркину по очереди звонят приятели, зовут развеяться, сходить в клуб, послушать музыку, но он точно бы наперед знает — это его не спасет — и отказывается снова и снова. Маркин слоняется по квартире, пробует писать, не получается, наконец жена отправляет его в магазин, и тут наметился крошечный просвет, герой покупает четвертинку водки. Вечер проходит в ожидании. Вот уснет дочка и можно будет расслабиться, выпить, а там и посмотреть фильм Поланского, его показывают по телевизору уже ночью. Безрадостный конец этих ожиданий заранее предсказуем — дочка уснула, водка и закуска на столе, но когда все выпито, герою становится хорошо совсем ненадолго, и хочется только спать. Измученные Маркин и его жена засыпают, так и не дождавшись фильма. Радость недостижима, “идеал” — лишь название фирмы, травящей тараканов.

Дождик, моросящий в “Погружении” на улице, словно бы моросит и в доме, серая поволока затягивает пространство квартиры, вползает в человеческие отношения, по-настоящему обрадовать главного героя не может никто, ничто. Жена, ребенок, друзья — все это потенциальные объекты любви, но Маркин словно бы сознательно отстраняется от них, даже крошечную дочку зовет Дарья, как бы боясь дать себе расслабиться, “рассыропиться”, выражаясь базаровским языком. Суть его мировоззрения, и в самом деле вполне нигилистического, формулируется в записи, которую Маркин делает для себя в тетради: “Держаться на плаву легче поодиночке. „А любовь?” — спросите вы... Любовь — сила, способная прорвать эту прозрачную прочную пленку, эту защиту людей от уколов окружающего мира. Взаимная любовь, обоюдная... Соединившись, решив шагать по жизни рука об руку, парочка на самом деле стремительно идет ко дну. Многие одумываются и поскорей разбегаются. Чтобы спастись... Но дети... Дети — знак полного тупика, крепкие кандалы, и надо резать по живому, если необходимо освободиться и всплыть”.

Так что вот зачем существует любовь и дети — чтобы утащить человека на дно. И Маркин чувствует, что неотвратимо движется вниз, в тину, а потому инстинктивно пытается сбросить с себя назойливые руки этих ненужных родных, близких, с ностальгией он вспоминает далекую юность, когда был лидером музыкальной группы, горел и жил музыкой, а главное, как ему кажется, был на плаву.

Недоуменные вопросы в конце концов разрывают мутную пелену будничности, вопиют в Маркине. “Что же с ним происходит? Почему так тяжело?.. Конечно, конечно, это сама Москва виновата. Хм, давление мегаполиса”. Вот именно, что “хм”. Вот именно, что никакая не Москва. И сам герой хорошо понимает это и тут же себе в этом признается. Но кто же тогда виноват? Что делать? В ответ: безнадежность. Пасмурный дождливый ноябрьский день.

Ни любовь, ни творчество не могут поднять героя “Погружения” со дна. Новая попытка прорваться, выбраться на поверхность делается в рассказе “Афинские ночи”. Это как бы продолжение “Погружения”: действуют в “Афинских ночах” похожие герои, декорации поменялись только слегка — теперь главный герой не писатель, а несостоявшийся художник, и ребенок у него немного подрос, уже научился ходить, попутно превратившись в мальчика, у самого же героя вместо фамилии появилась кличка — Хрон. Но подтверждать свою хроническую привязанность к алкоголю ему теперь сложнее.

Хрон и два его бывших однокурсника по Суриковке, Дэн и Борис (это они звали его в “Погружении” развлечься), время от времени собираются вместе и отправляются в “отвязку” — выпивают, куда-нибудь едут. На этот раз решено отправиться в какой-нибудь близлежащий небольшой город, и друзья выходят в Можайске. Однако сначала не находят здесь ни кабаков, ни девушек и решают вернуться в Москву... Увы, следующая электричка только через два часа. Продолжать ли дальше? Неудачи расстреливают героев в упор, они снова возвращаются на улицы Можайска, и, хотя все-таки находят уютный бар, Дэн угощает приятелей гашишем — “разукрасить действительность” никак не удается. Сокрушительное поражение герои терпят и при попытке познакомиться с девушками — можайские девушки от них шарахаются.

Взаимное недовольство друг другом, скрытая агрессия выплескивается наконец наружу. В гостинице Дэн и Борис в шутку, всерьез ли хотят вместо заупрямившихся девчонок “оприходовать” Хрона. Но шутка слишком напоминает правду, и Хрон разбивает бутылку, в пьяном бешенстве гоняется с изготовленной “розочкой” за перепуганными приятелями. Сцену прерывает горничная, которая, заслышав шум, является в номер и выгоняет драчунов из гостиницы. На улице ночь. Друзья плетутся на вокзал, ждать первой утренней электрички. Вот они, жаркие афинские ночи — под открытым небом, на станционной лавочке, в холоде, бессонье, взаимной неприязни.

Главу им приклонить буквально некуда. И дело не только в ночевке под открытым небом, их неприкаянность онтологического свойства. Весь рассказ Сенчин незаметно подводил нас к этому. Кумиры, возможные опоры обламываются здесь одна за другой. Вот во время своих блужданий по городу приятели натыкаются на братскую могилу героев Отечественной войны: “Здесь лежат 63 бойца 5-го Гвардейского Краснознаменного мотострелкового полка”. Но это не имеет ни малейшего отношения к их сегодняшнему бытию, к их интересам, и они молча проходят мимо. От скуки друзья заворачивают в местный краеведческий музейчик, смотрят на экспозицию, уместившуюся в одной комнате, где “все вперемежку, со столетья по нитке, по гвоздику”, и Борис тут же начинает излагать смотрительнице музея теорию Фоменко, согласно которой, как известно, вся история — “фальсификация”, “сказочка”. Рядом с музеем большой собор, но вид у него заброшенный, дверь на громадном замке.

Подведем неутешительные итоги. Близкая отечественная история? Не нужна. Дальняя? Тем более. Как сказано в “Общем дне”, история — это лишь “цепь занятно-кровавых баек, которые время от времени можно почитать по обкурке, перед тем, как срубишься”. Вера? Храм закрыт на большой замок, но об этом никто особенно не жалеет. Как популярно объясняется в том же “Общем дне”, в церкви место только “пришибленным старушкам”, в молодости нагрешившим вволю, а на старости лет решившим замолить прошедшее. Творчество? Но живопись не прокормит, и она оставлена героями “Афинских ночей”, однако и жизнь Маркина, продолжающего писать прозу, ничуть от этого не светлей. Дружба? Что дружба? Легкий пыл похмелья... Ссора на грани кровавой драки. Любовь (ну, хоть в самом примитивном смысле этого слова)? Опять отказ. Семья, дети? Только тянут вниз. Жена выставляет “уродливый живот”, а потом заставляет зарабатывать и гулять с ребенком.

В финале “Афинских ночей” Хрон отлично мстит ей, а заодно и всей этой “беспонтовейшей” жизни. Сенчин делает сильнейший ход, открывающий в рассказе (повести?) совершенно новую смысловую перспективу. Его герой признается жене, что ездил не в командировку, а развлекался с Борисом и Дэном, с садистской точностью Хрон рассказывает, как они сняли в гостинице удобный номер, купили на Садовой проститутку и она работала, как “смазанная машина”, как играли потом в казино, ужинали в ресторане, смотрели стриптиз. Все то, о чем приятели так мечтали — и что так и не сбылось. Но жена Хрона этого не знает и плачет. “В глазах мгновенно появились слезы. Сейчас покатятся по щекам капля за каплей. Сейчас начнется...” Это последние слова рассказа. Как видим, ни малейшего сочувствия в герое эти слезы не вызывают, только новое раздражение очередной супружеской сценой...

Старческим тенорком Станиславского заявляю — не верю! Перед нами только маска, поза, роль, сыгранная все же не слишком убедительно.

Сквозь все эти “бля”, “звиздато”, отчаянье, холод, цинизм, беспросветность, сквозь прорези черного чулка, натянутого самому себе на голову, на нас глядят растерянные, удивленные глаза автора — неужели все и в самом деле так, как я написал? Безлюбие, безвоздушность, пустота. Разве для этого люди родятся на свет? Этого просто не может быть. Чем страшнее мир в “Афинских ночах”, тем сильнее почти детское изумление автора. Не Станиславский, не какая-нибудь там Майя Кучерская — Роман Сенчин сам себе не верит. И замечательно. Погружение на дно уже состоялось. Теперь по законам здравого смысла и явно присутствующего у Сенчина чутья близится время всплытия и, хочется надеяться, встречи с новым героем. Звать его будут по-другому, но интересен писателю он будет ничуть не меньше прежнего, ничуть не меньше себя.