Из-под пепла и брена

* * *

Что повторяться? — Больше, чем надо,
сказано — сделано — спасено
от сокрушения и распада, —
спелое в землю легло зерно.

Всходы проклюнулись из-под спуда, —
их не сломили ни жар, ни хлад,
Бог сохранил от лихого люда,
толп насекомых и диких стад.

Враг за врагом — суета пустая,
ибо, со древа упав, листва
не истощается, нарастая, —
нет нощеденства без ликовства!

Пламя заставило литься воду,
влага сподвигнула жечь огонь,
а величавых созвездий ходу —
ни преткновения, ни погонь.

Мудрому сумерки по колено, —
им утверждаются без труда,
вновь из-под пепла восстав и брена,
все погребенные города.

* * *

Воинственный
двух зарь
владыка,
сын Августа,
косарь,
не кесарь,

в Коломенском
почти
скончался,
возвратные
пути
расторгнув.

Сей вечера
собор
огромный,
при помощи
опор
дубовых

воздвигнутый,
ничей
по праву.
Чуть слышимо
ручей
струится,

по камешкам
журча
кругленым,
прощального
луча
зерцало.

Предчувствуя
закат,
печален
не чопорных
цикад
хор малый, —

кузнечиков
зеле-
нотелых.
Ни жителей
земле
усталой,

ни злата, ни
сребра
не жалко, —
лишь выдалась
пора
потерям,

от бремени
себя
избавить
торопится,
любя
свободу,

и прихоти
своей
покорна.
О Господи!
полей
слезами

горючими
луга,
рвы, рощи,
чтоб радуги
дуга
полнеба

заполнила, —
твоя
забота
всем ведома,
а я
смолкаю.

* * *

Дождю ни конца ни края нет;
хандры надрывающийся кларнет,
рыдая навзрыд, утробен,
одну заунывную ноту ныть,
тянуть одной паутины нить, —
на большее не способен.

Сырое серое полотно,
которым небо заплетено,
трудолюбивой Арахне,
надеюсь, когда-нибудь надоест.
Ты, роза красная, черный крест
обвившая, не зачахни!

Кто не был молод, не станет стар. —
О дар предведения! О дар
предвидения! — Покуда
дождем снаружи, хандрой внутри
храним, безмолвствую, хоть умри,
умри, не дождавшись чуда.

Изваянию Силена в Капитолийском музее

Безымянного страж именитый сада,
бородатый, косматый, великорослый,
с переброшенной шкурою через рамо
          кососаженное,

козлоногий, мудастый, парнокопытный,
многогроздую между рогов кошницу
подпирающий шуйцей, в деснице свесив
          кисть виноградную, —

что печаль по челу пролегла, Силене?
Мрачноличен зачем и понуровиден?
Ах, и кто же, скажи, не стыда, не срама, —
          уда заветного,

прямотою прославленного стрекала
кто лишил-то тебя? За какие вины?
Неужели твои сочтены проказы
          за преступления?

Позабыт-позаброшен толпой пугливых
прежде нимф, нагловатых насмешниц ныне, —
хоть гоняйся за ними, хоть не гоняйся,
          все одинаково,

ибо надо, поймавши, сражать, а нечем.
Потерявшему большее потерявшим
меньшее не наполнить обломком лона
          влаготочивого, —

ни на что похотливый скопец не годен,
безоружный же муж никому не нужен,
оттого и поставлен в музее — Музам
          на поругание.

Ода безногому

Не жалей, не соболезнуй,
Божья выпадет роса —
и четыре колеса
колесницы сей железной
над клокочущею бездной
вознесут на небеса.

С радужного небосвода
как на землю смотрит Бог,
милосерден или строг, —
глянет он оттуда в оба:
для безногого свобода
пара-тройка резвых ног.

Две песенки

1

Семипалым шиповником розовый куст,
          незаметно дичая, становится:
измельчавшим вослед появляться цветам
          красно-бурые начали ягоды.

А стоит ли в черной печи обжигать,
прекрасную глину в печи обжигать,
          прекрасную красную глину?

Золотые в запущенном рыбки пруду
          обернулись огромными, жирными
карасями, — на масляных сковородах
          трепетать им теперь нетерпением.

А стоит ли в черной печи обжигать,
прекрасную глину в печи обжигать,
          прекрасную красную глину?

Пусть никто ничего не поймет, ничему
          не научит и сам не научится,
ибо в песне моей далеко не слова
          и не музыка самое главное.

А стоит ли в черной печи обжигать,
прекрасную глину в печи обжигать,
          прекрасную красную глину?

2
          Рябина красиво
          раскинула кисти,
а нет ни метелей, ни стуж, —
          толстеют на талых
          пернатые свалках,
о ней не горюя ничуть.

О Ангел мой огнелицый,
пожалуйста, не по лжи,
что делать с мертвой синицей,
в руке зажатой, скажи?

          Слепые не видят,
          глухие не слышат,
немые не скажут о той,
          которая градом
          разит, окропляя
то грязь, то нестойкий снежок.

О Ангел мой огнелицый,
пожалуйста, не по лжи,
что делать с мертвой Фелицей,
венца лишенной, скажи?

 

* * *

Из трудных избравши путей не самый,
          не самый из легких путь,
середним иду меж горой и ямой,
          с которого не свернуть

налево, где высится склон отвесен,
          направо, где пропасть-пасть,
и нету ни вервий нигде, ни лесен, —
          иль вознестись, иль упасть,

не знаю, что лучше, но только прямо
          отныне не для меня, —
куда? — глубиной привлекая, яма,
          гора, вершиной маня.

* * *

Скоро подходят сроки:
с каждой осенью сякнут
воды, тепло скудеет
и умирает мир, —

все подвержено тленью,
все, невидимой дланью
зиждимое. — Слабеет
цепкая пятерня,

прежняя исчезает
крепость в перстах. — Ужели
время ложиться в лодку,
камень класть на живот?

Пламенной буйство пляски
блещущих волн во плеске
между твердью и зыбью,
а посредине я,

светом ли серебристым
весь охвачен, облизан
трепетливым ли ветром
от головы до пят.

Дабы в порядок хаос
новых созвучий преос-
мыслить, необходима
остановка в пути.

* * *

Откуда что берется? — Никогда
мне не был свет так нестерпимо ярок. —
Гори, гори, сияй, моя звезда,
мой ветром растревоженный огарок!

Еще не зверь, уже не человек,
покрыт непроницаемой корою,
что прозреваю сквозь смеженных век,
в том утверждаюсь, только веки вскрою.

Спасения иного не дано
от внутренних и внешних прей и браней:
не веселит забвения вино,
не насыщает хлеб неупований.

Дороже свой, пусть скромный, но уют
для каждого, — единой цепи звенья,
живые смерти равнодушно ждут,
а мертвые не чают воскресенья.