Марк Поповский. Мы — там и здесь. — Holyoke (Philadelphia). «Побережье», New England Publishing, 2000, 359 стр.
Современная журналистика — вещь опасная. Известное дело — «четвертая власть». Впрочем, журналистику как власть Поповский не признает и даже порицает. Он наблюдатель за родом человеческим. Во всем его многообразии и обыденности. Врачи, инженеры, ученые, таксисты, уборщицы — словом, «маленький человек»: вот нынешний герой очерков известного публициста; «пишу я не о политике и социальных проблемах, а только о людях, о конкретных человеческих ситуациях». Скажем, о Любочке и ее муже — благополучной паре эмигрантов с Брайтона, отметивших третий супружеский десяток. Эта новелла из очерка «Дама средних лет» меня заинтересовала чисто профессионально, ибо описан был случай зауряднейший, о котором, по правде говоря, нечего написать. Он — неудавшийся прозаик-эмигрант, тратящий заработанные женой деньги на бесконечные «творческие замыслы», а в общем — иждивенец на шее жены-уборщицы. Она — мужа боготворит, безмерно счастлива, готова и дальше мыть чужие полы во имя его... Одним словом, незатейливая бабья Любочкина любовь, в которой вычленять, скажем, классическую женскую жертвенность будет большой натяжкой — просто «прикипела», прилепилась Любочка к непонятому гению — и все дела. Заинтриговал меня в этом очерке — как, впрочем, и во всем сборнике — сам Поповский-журналист, отважившийся сделать книгу о положительном негерое.
Не знаю, что удивляет более — «положительность» персонажей Поповского или их бессудьбинность, неприхотливость жизни. (Признаюсь, даже анализировать этот материал — и то непросто, все время тянет на банальности. Тогда как книга-то — отнюдь не глупа.) Вот и попробуем разобраться. Начнем с ореола положительности вокруг героев, вызывающего у любого российского человека отторжение или по крайней мере недоверие. И не потому, что мы с вами такой мрачный по природе своей и циничный по воспитанию народ. Отнюдь. Просто шахтеры да свинарки, получившие «путевку в жизнь», нашедшие свой «светлый путь», прочно связаны для нас с советской идеологией; просто из собственной жизни слишком известно, что кухарки не управляют государством, а обреченно затухают среди полной «безнадеги» и «беспросвета». Потому, кстати, недолгая, но правдивая история российского очерка дает возможность заметить: от Овечкина до последних и лучших его последователей-«деревенщиков» уважающие себя очеркисты придерживались строгой традиции критического реализма (за что и были всегда мальчиками для битья у советской власти). В прошлые, социалистические времена для честных журналистов было нечестно «в позитиве» говорить о простом хорошем человеке — настолько бесчеловечным ощущался контекст его жизни и труда. Вот на этом, вроде бы праведном, пути обличения и отстаивания достоинства отдельной личности как-то незаметно, но безвозвратно и был потерян собственно человек. Авансцену прочно — и посейчас — занял образ Истории-молоха. В этой «борьбе борьбы с борьбой» уже в нынешние, «лучшие», гласные времена журналист обрел признаки циника-папарацци, а журналистика — качество «чернухи» с явными чертами садизма.
Тогда как между этими абсолютными «плюсом» и «минусом» всегда жил, да и по-прежнему живет реальный живой человек, со всем грузом своих бед и радостей. Образцом такой девственно-обаятельной журналистики и посегодня служит, скажем, газетка амишей из Пенсильвании (бежавших несколько веков назад из Европы меннонитов, и поныне не признающих технику, электричество и дьявольский наш прогресс). Почитать меннонитскую газетку мне довелось прошлым летом, посетив сей благостный край. И узнала я с умилением, что у мистера Смита — еще одна дочь, а в соседней деревне была ужасная гроза, молния даже свалила дерево... И мир сквозь эти «новости» проглядывал такой домашний и незащищенный — руками бы прикрыть, оградить. Мир был детально доступен и обжит. С ним можно было работать, одухотворяя его. Мир не был прост и беспроблемен, но он не вызывал языческого ужаса и не требовал жертвы.
Вот именно такой мир и описал Марк Поповский в своей книге очерков «Мы — там и здесь», книге о российских эмигрантах в США. Хотя, казалось бы, уж у кого, а у эмигрантов жизнь не просто тревогу должна вызывать, а панику или депрессию (помню признание одного из эмигрантов третьей волны: «Было ощущение, что здесь идет атомная война, а нас, голых, сбросили с парашюта прямо в эпицентр взрыва»). Поповский же радостно пишет о еврейском подростке, мечтающем стать американским генералом; о переводчике Президента и о модной танцовщице — выходцах из России, об американцах, отправляющих нам посылки помощи... Не видит проблем своих героев? Видит, понимает и сочувствует. Но знает и то, что «излишняя подробность» существования не открывает правду о человеке; есть фабула жизни, но важен — сюжет, то есть фабула, вдохновленная смыслом. Поэтому при всей бытописательской манере Поповского детали-то и не важны. Не важны карьеры, профессии и житейские перипетии — существенно лишь жизнестроительство. «Найти смысл и назначение своей жизни удается не каждому, даже очень богатому и знаменитому. Старший сержант военной академии Митчел Черняховский может гордиться: он себя нашел. И в этом его главное достижение», — так закончит Марк Поповский очерк о юном эмигранте, решившем стать американским генералом. На мой вкус, о чересчур тщеславном и жестком мальчике — но Поповский и не старается сгладить шероховатости, четко определяя то главное, что заинтриговало его в характере этого американизированного подростка, да и во всех остальных его героях: обретение «маленьким человеком» жизненной цели.
И не будем цепляться за уничижительный оттенок выражения «маленький человек» — да, «маленький», да — Девушкин среди нью-йоркских небоскребов, да — простой обыватель, мещанин, «обычный» человек, каких большинство. Простенькое «обыватель» содержит в себе основу «быть», бытие. А вот — какое?
Эмигрантское. Пожалуй, это вторая черта, объединяющая героев Поповского. Говоря «эмигрантское», не имею в виду безденежье, неустроенность, неопределенность (хотя на первых порах, а у многих и на вторых, и на третьих, именно из этого состоит быт приехавших — в американском будущем уже сытый и благополучный). Эмигрант — это прежде всего человек, прервавший постепенное и последовательное развитие своей жизни, поспоривший с судьбой: кто кого (ответа не узнаешь, пока сам не попробуешь). Поэтому все время так или иначе, но Поповский возвращается к мысли о назначении человека, размышляет о корнях, о памяти, о традиции, о фундаменте человеческого существования. Можно тут, конечно, и руками развести: ну какой уж там «фундамент» у Моти и Васи. Вспоминаешь прежние громкие книги Марка Поповского — «Дело академика Вавилова», «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга» — книги, принесшие ему мировую известность (а заодно определившие его судьбу изгнанника), — тут же сплошная Любочка вместо Луки... Но если уж на самом деле вспомнить (а не только по названию) книги и о Вавилове, и об архиепископе Луке, так ведь и там Поповского занимали не регалии и подвиги, а все то же жизнестроительство, из которого вырастали и подвиги, и открытия, и сам человек. Об этом, кстати, и очерк-воспоминание о работе над книгой «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого...» — «Мой любимый герой», в котором возникнет образ еще одного необыкновенного человека — отца Александра Меня. Именно он помог в свое время «странному писателю-еврею» понять духовную основу характера Войно-Ясенецкого, приблизить Поповского к православию. Не из той ли встречи 1973 года вырос и очерк о настоятеле храма Христа Спасителя отце Михаиле Меерсоне-Аксенове (крестил которого, кстати, отец Александр Мень). Храм этот очень популярен в Нью-Йорке, и главная заслуга тут — его настоятеля, видящего цель своего священнослужения в том, чтобы помогать «вырастанию личности в присутствии Бога», ведь люди «нуждаются в присутствии рядом отцовства, родительства».
Да, одиночество — от бытовой и языковой изолированности до экзистенциального сиротства — главный бич эмиграции. Забвение прошлого наказывает в будущем. Порой мы даже не способны воспроизвести ту сложную цепочку промахов, ошибок и предательств, что приводит нас к конечному краху. Первым сильным индикатором внутреннего неблагополучия становится здесь, в Америке, потеря нутряной связи с детьми. Конфликт отцов и детей — из разряда вечных и повсеместных, но в эмиграции он стимулируется еще и невозможностью для молодого поколения идентифицировать себя в мировой культуре: прошлое-то — перечеркнуто... Пишет Поповский и о распадающихся в эмиграции семьях, об одиночестве стариков — каждый по-разному адаптируется в новом мире, психологические драмы здесь — обыденность, а не исключение. Ведь эмигранты Поповского — не диссиденты, не борцы за демократию и против коммунизма, за идею или против, они борются за себя, за свою жизнь, свое достоинство и счастье. Таких в Штатах — многие тысячи: из Латинской Америки, с Ближнего Востока, последние десять лет — массово — из Восточной Европы. И проблемы у них у всех — общие, эмигрантские: выучить английский, найти работу, получить гражданство — и просто нормально зажить вдалеке от вечных катастроф и потоков крови на своей исторической родине (любопытно, но Поповский не однажды заметит на страницах книги, как важно ему писать слово «родина» с маленькой буквы — как устали он и его герои от этого пафоса избранности и исключительности, от устремленности в светлое будущее — при этом почему-то обязательно растоптав свое и чужое настоящее). Бессмысленно и даже безнравственно давать этическую оценку выбору героев жить там, где они хотят жить, где получается. Разве это не есть неотъемлемое право личности — оценив себя и свои реальные силы, честно и смиренно выстраивать собственную судьбу — в конце концов, единственный прочный фундамент и поколенческой, и национальной, и исторической судеб?.. Ну да, теория «малых дел» — а какие еще дела у «маленького человека»? Благо были бы праведные.
Среди реальных проблем в эмиграции первая — язык. «Нужен ли русский язык в Америке?» — так назван один из очерков Поповского. И хотя нынешняя прагматичная российская эмиграция активно переводит своих детей на английский, сознательно отказываясь от русского, Поповский видит в затертом выражении «наше богатство — русский язык» не только метафору, но и практический смысл: да, русский язык может обеспечить и накормить здесь, в Америке. Рассказывая о судьбе эмигрантов первой и второй волны — о переводчике Президента Дмитрии Заречняке и главном редакторе «Записок русской Академической группы в США» Надежде Жернаковой — Поповский замечает: русский язык в жизни этих людей дал им возможность выстоять в эмигрантской бессудьбине и упрочиться в новой их жизни. Приведенная же Научным центром иностранных языков (Университет Дж. Хопкинса) статистика свидетельствует: курс русского читается в 552 университетах и колледжах США, в школах страны русский учат 16 000 юных американцев...
Тем не менее вопрос о русском языке — конечно же не вопрос бизнеса, да и не чисто лингвистический. Это вопрос о том, какой культуре принадлежать и от какой традиции отталкиваться; это вопрос жизненной ориентации и самоопределения. Это вопрос о том, что есть культурная диаспора в контексте доминирующей культуры метрополии. А история русской эмиграции свидетельствует: четыре ее потока так и не слились в единое русло. Проблема их сосуществования — точнее, проблема их несосуществования, равнодушия (если не вражды) — эта проблема горька для Поповского. Уходит старая эмиграция, накопившая колоссальный духовный и практический опыт сохранения и развития локальной национальной субкультуры, уходит одинокая и непростившая, уходит с болью за Россию, но с прежней, нерастраченной верой в нее. «Единство и помощь нуждающимся русским людям» — так, например, определены практические задачи Русского Дворянского Объединения Америки и Канады. Средства для приютов и монастырей, помощь неимущим и вдовым — первые две эмиграции за долгие годы своего изгнания показали себя на редкость активными, только в Нью-Йорке и окрест работает более десяти объединений: «Общество галлиполийцев» (остатки армии генерала Врангеля, зимовавшие в 1920 — 1921 годах около турецкого городка Галлиполи) и «Союз монархистов», «Объединение кадетских корпусов» и Комитет «Духовные книги для России», или организация «Сеятель», глава и создатель которой, потомок калужских помещиков Новосильцов, посылает семена российским фермерам и верит, что и Россия, и российская экономика возродятся за счет того, что «народ одумается, начнет работать. Страну может спасти лишь напряженный, сознательный и созидательный труд, а не массовая спекуляция...» Любовь этих людей к России полна терпения и кротости. Нужен ли кому-то сегодня этот опыт или старую эмиграцию воспринимают и там и здесь как мецената, на чувствах которого можно сыграть собственную мелодию?
Не знаю. Во всяком случае, сегодня на американский берег вынесена свежая российская эмиграция, не страдающая идеализмом и ностальгией — и в силу этого обреченная на поглощение и растворение Новым американским Светом, на растворение без остатка. Впрочем, в большинстве своем она, эта новая волна, подобному химическому процессу только рада. Российские многонациональные иваны-родства-не-помнящие не хотят помнить и о «соседе по квартире», слишком жив в них недавний душок коммуналки. «С обеих сторон я наблюдаю подозрительность и недоверие. Мы для них — „советские”, они для многих членов „третьей” волны — „белогвардейцы” и конечно же антисемиты», — заметит Поповский в очерке «Соседи по квартире». А разобраться — из одной жизни, из одной культуры, с одной и той же земли.
Вот таковы негероические герои очерков Поповского — чаще все же люди счастливые, обретшие себя и свое место в жизни. Изобретатель и бизнесмен Александр Калина, чье рацпредложение куплено «Дженерал электрик», ученый-экономист и философ Арон Каценелинбойген из Пенсильванского университета, Наталья Кларксон, сорок пять лет проработавшая на радиостанции «Голос Америки», Петр Будзилович, один из создателей Конгресса Русских Американцев... Их активная жизненная позиция, «энергетика упорства» (название одного из очерков) близки Марку Поповскому. Который и сам за долгую свою жизнь, за почти пятидесятилетнюю творческую деятельность не растратил ни интереса к людям, ни веры в положительную природу человека. Его герои — лучшее подтверждение собственного кредо публициста: жизнестроительство как духовное оправдание и смысл человеческого существования.
Нью-Йорк.