Рябь

*   *
*

Вернусь... Тяжела непреложная
тоска по руинам,
и верность, как лавка сапожная,
разит гуталином,

и там, где всегда одинаково
свет зыбится адский
в акациях, стриженных наголо
у врат интернатских, —

над рябью реки замирающей,
под сенью чугунной
десницы, навеки вмерзающей
в мерцающий лунный

ландшафт, в синеве терриконовой
с изнанкою стертой —
о жизни пою, как прикованный
к ней хваткою мертвой.


*   *
*

Холодно. Вьюга свищет.
Жесткий, смурной
утренний снег ложится на костровище,
повеяло свежим зимником, Костромой.

Невдалеке товарный
лязгает на разъезде, гремит на стыках
и, огибая храм,
в памяти застревает, как слог поэмы высокопарной
с эпиграфом «Аз воздам!».

Ритма я не нарушу,
состояние сохраню.
Доброй протяжной песней отогреваю душу.
Ладони спешат к огню.

Детские клятвы
помнятся долго, я знаю, пред кем в долгу.
Будут еще и козыри!.. А солгу —
ничего не останется, кроме дратвы
следов, обрывающихся на снегу...


*   *
*
Сон вещий, то есть веющий
	свиданьем, — сон, помноженный
на перестук ржавеющих
	колес, травой стреноженных, —

на полпути, где светится
	гроздь неба виноградного
и призывает встретиться
	для пиршества громадного,

явь, где с тобой в безмолвии
	мы крались к дому крайнему...
И скатывались молнии
	по тулову трамвайному.


ЛОЗА (И ЗОЛА)
Мне внятен бред стенаний,
плач в горлинковых кленах,
я тень воспоминаний
у стен испепеленных.

И там, среди камений,
крепящих слово с небом,
лоза — трех поколений,
зола — идущих следом,

лоза — и узловатый
пейзаж (рассвет, горище),
зола — и конь крылатый
на пепелище.


*   *
*
Гарь привокзальная, арка в акациях белых,
асимметричные ребра стропил обгорелых,

дальше разъезд, перегон с вагонеткой порожней,
путь занесло антрацитово-вязкой порошей,

в полых витринах, нависших над улицей тряской,
лица прохожих подернуты угольной ряской...

Хочешь забыть, ни за что не позволят забыться
хром, и кирза, и копыта, копыта, копытца,

вечные надолбы, ссоры, правеж и ухабы,
на перекрестках пахан и похабные бабы.

«Дай погадаю!» — «Отстань...» И рука под рубаху,
в кольцах и цыпках, крадется, царапаясь, к паху;

встанет с колен, беззащитная средь оголенных
выцветших стен, не признает себя покоренной...

«Боже, как хочется спать». Не позволят забыться
хром, и кирза, и копыта, копыта, копытца.

Жизнь пронесется — припомним, как в шесть завывала
пасть репродуктора в кронах дерев шестипалых.


*   *
*
Изучая английский по Библии,
еще пуще родной полюбили,
даже если искали погибели,
	от нее уводили

птичья трель и тропинки холодные
в изумрудной росе за ворота.
Привлекали кувшинки болотные,
	да пугало болото.

Обрывались трамвайные линии
на окраине в зарослях частых,
призывали безмолвные лилии,
	да не велено шастать...

Я б вернулся, красавица шалая,
к твоему золотому порогу,
да предтечей молва запоздалая
	застилает дорогу,

я б назвал твое имя, заступница,
да отныне другому ты спутница;

до сих пор твои волосы черные
не услышали слово заветное,
не воспеты цветы запрещенные,
заплетенные в косы запретные...

Навсегда позабудется баглицкий,
ритм раздробленный, рифма неточная,
лишь останется образ твой ангельский
	и улыбка порочная!

На суровой земле, как на Библии,
я клянусь, я не лгал и, возможно,
я губил вас, кувшинки и лилии,
потому что любил вас безбожно!