Последний постскриптум

Читатель, сумевший собрать на домашней полке все сборники исторического альманаха “Минувшее” — а таковых немало, — этой книгой точно уж подведет черту. После первых, болотно-серых, а впоследствии — черных, томов строй замыкается парадным изданием красного цвета с обильным золотым тиснением.

Это — символическое прощание не только с человеком и профессионалом, памяти которого посвящена книга, — это прощание и с читателями “Минувшего”, и с самим многолетним издательским проектом, и с временем, и Бог знает с чем. И наверное, это самое последнее прощание — после прямых редакторских намеков в 21-м томе, затем в 24-м, после — в издательском обращении в 25-м (этот был служебным путеводителем по предыдущим томам — с четырьмя специальными указателями).

Интонация издательско-редакторских заявлений всегда обозначалась в жанре “о времени и о себе”; на давний вопрос интервьюера из “Литературной газеты” (“Был слух, что двадцать первый том „Минувшего” — заключительный...”) Владимиром Аллоем ответствовалось, что “слухи всегда преувеличены. Нас уже не раз хоронили. Двадцать второй том почти готов”^[1]. Однако же в 21-м, повторю, томе опрометчиво сообщалось, что он таки финальный.

В некрологе А. И. Добкину, после справедливых и точных слов о том, что “именно эти люди составляют соль отечественной культуры”, читаем, что “она (культура. — П. К.), пусть и в коленно-локтевом положении, но все еще стоит на твердой почве, а не окончательно выброшена в сточную яму нынешнего „российского капитализма””. Тут же говорится об иммунитете “к страшной эпидемии, поразившей интеллигентское сообщество, — эпидемии ссученности”^[2].

Можно догадаться, что горечь утраты повлияла на гневливость пера, ибо в прощании с читателями, публикуемом в упомянутом путеводителе по всему “Минувшему”, просто и печально констатируется завершение издательской программы “Феникса”: “Для изучения нового исторического образования понадобятся, вероятно, иные методы, иные формы, которые еще предстоит выработать. Трудно сказать, под силу ли это нашему поколению, всей жизнью своей связанному с прошлым. Вполне возможно, решить такую задачу смогут лишь идущие за нами. Что ж, мы готовы передать эстафету, было бы кому...”

Что до иных методов и форм, то они, пожалуй, заявлены на предпоследней странице рассматриваемой нами книги, где помещена издательская реклама нового альманаха “Диаспора”, предполагающего освоение культурного, политического, философского, научного и художественного наследия русской эмиграции за более чем вековую историю. Здесь же — развернутое приглашение к сотрудничеству всех “волн” и поколений. Да и представители альманаха — все знакомые лица: постоянные авторы “Минувшего” — историки и филологи с именем и репутацией. Подождем?

Однако за красной обложкой с золотым тиснением — не только тексты и намерения, но и действительно живая история уникального издательского проекта. Через выпущенные “за бугром” и в самиздате томики “Памяти”, где многие авторы с этой стороны границы укрывались под псевдонимами (у самого А. И. Добкина их было целых девять!), через преследования, затем через перестройку — с репринтными изданиями “Минувшего” (как наследника “Памяти”)... И наконец — через невероятные трудности постперестроечного периода, когда “Минувшее” стало издаваться в Москве и Питере, — через эти самые вехи, за которыми стоят человеческие судьбы и труд исследователя, пропущено то, что занимает сегодня целую книжную полку.

Иными словами, говоря о сегодняшней книге, нельзя не оглядываться на пройденный путь, которого у них и у нас, как уже понятно, “никто не отберет”. Только в данном случае мы будем оглядываться на тексты: издательская история “Минувшего” — отчасти изложенная в публикуемом здесь же мемуаре Владимира Аллоя “Дым отечества” — все-таки тема для отдельного разговора.

Вот здесь-то и начинается трудность, ибо даже при беглом взгляде на исторический сборник “In memoriam” видишь, что по составу и структуре он ничем не отличается от любого тома “Минувшего”. Разве что название раздела “Интеллигенция и власть” — относительно новое, были — “Литература и власть” да “Механизмы власти”. А так — все по-прежнему: основной упор на эпистолярное наследие, хранящееся в отечественных и зарубежных архивах, воспоминания, документы, дневники... Жалеешь только о том, что в помянутом путеводителе нет на эту книгу ссылок — 25-й том вышел чуть раньше.

Огорчение для библиографа: например, в “In memoriam” состоялась уже третья публикация, основанная на материалах архива Р. Н. Ломоносовой, которой предшествовали публикация писем к ней Марины Цветаевой (“Минувшее”, № 8) и переписка с семьей Пастернаков (“Минувшее”, № 15 — 17). Прямо хоть вручную расширяй указатели 25-й книжки.

Или взять прекрасные воспоминания архивиста и публикатора Вячеслава Нечаева. Увлекательно рассказывая о трудностях архивных разысканий 50 — 80-х годов, он, пользуясь случаем, приводит редкие сведения, могущие стать отправными данными для будущих комментаторских и справочных работ. Причем приводит не просто списки имен, даты жизни и смерти. Нечаев дает краткие биографические справки и группирует все по разделам “Художники”, “Балет”, “Литература” и проч. Вот бы им-то и попасть в тот самый путеводитель!

А любой представитель “широкого круга читателей” (к которому в том числе апеллировали и апеллируют издатели), особенно из числа плохо знакомых или не знакомых вовсе с предыдущими томами, будет немало смущен, прочитав в ссылке под мемуаром В. Аллоя, что это-де “главы из второй части „Записок аутсайдера””. И где она, эта вторая часть? Впрочем, сказанное можно отнести к брюзжанию любителя библиографий и справочников.

Раз уж все оговорки сделаны да и имя прозвучало, перейдем к тексту. Автор настоящих заметок, конечно, прочитал обе части упомянутых “Записок аутсайдера”, в которых биография В. Аллоя — сливаясь и разделяясь с историей издания альманаха — остановилась в 22-м томе “Минувшего”. Это были времена руководства парижским издательством “YMCA-Press”, последующим отлучением В. Аллоя от него. И — авторским портретом Н. Струве. Здесь же, в “In memoriam”, подробно рассказывается о первом перестроечном визите в Союз, встречах с друзьями и соратниками, нелегких попытках издания альманаха в России. Сразу скажу, что приметы времени и нравов, описание “эволюции смелости” тогдашних “прорабов перестройки”, издательские и главлитовские мытарства — бесценный документ, затеянный в хорошо беллетризированных тонах. Это читается с интересом и сопрягается с собственными впечатлениями тех лет.

Но если ты из “широкого круга” — берегись! Тебе придется изрядно напрячься, чтобы угадать, кто стоит за именами “Санёк”, “Алик”, “Валерка”, “Арина” и другие “ребята”. На всякий случай объясняю, что “Алик Бабенышев” на стр. 57 — это совсем не тот “Алик”, что “с Ариной” (там, на стр. 53, — супруги Гинзбурги). И ладно, если “широкий” читатель логически выведет, что “Сенька” — это Арсений Рогинский. Это нетрудно. Но вот если он, влекомый Аллоем, окажется в гостях у О. В. Ивинской — в эпоху телевизионных трансляций Съездов народных депутатов — и вместе с ним поразится “ее и Митиной эмоциональной вовлеченности в происходящее на экране”, то кто же попеняет за то, что в пылу горячки Митю-то ему (“широкому” читателю) так и не представили? Кстати, в указателе данного тома ни “Мити”, ни “В. Козового” вам не найти.

Даже в более чем художественной “Трепанации черепа” С. Гандлевского к “Витям”, “Аркадиям” и “Петям” хоть по первому разу приставлены соответствующие фамилии. Там — “всего лишь” московская жизнь литературного и окололитературного андеграунда. А здесь? История русской общественной мысли, можно сказать. Освободительное движение...

А воспоминания, повторюсь, интересные. Но — рискованные. И кажется очень понятной автохарактеристика в предыдущих частях воспоминаний: “...я становился неудобен, словно нес в себе какую-то неотчетливую опасность для окружающих, создавая напряженность и ощущение дискомфорта одним фактом своего присутствия или даже существования”.

И как всякий раз бывает — на секунду подставляешь себя на место героя и думаешь: а ты бы смог вот так открыто рассказать личную версию “партийных” и человеческих взаимоотношений в своем, пусть и закрытом теперь для тебя, круге? С именами, высказываниями, поступками? С неизбежным привлечением читателя к распутыванию интриги? Конечно, любые воспоминания — это текст “для себя”, попытка объясниться со временем или еще с кем-то, — да ведь и от тиража в 700 экземпляров не отмахнешься. Но если герой называет себя фанатиком дела, человеком, который из дилеммы “работать, чтобы жить, или жить, чтобы работать”, выбирает второе, — то внимательный читатель “Нового мира” вспомнит и краткую оценку, данную воспоминателю А. И. Солженицыным: “...издали глядя — от деятельности его в „Имке” осталось ощущение возбужденной лихорадочности, темпа как цели”.

Вот эта самая “возбужденная лихорадочность” очень чувствуется в болезненных, а попросту говоря, в трагических воспоминаниях В. Аллоя. Про “Имку” — судить не берусь, “нас там не стояло”, мы наблюдали лишь результат: много хороших книг, правда, иногда чудовищно оформленных. Но про ту цель, о которой здесь идет речь, следует сказать прямо: двадцать пять (а с “In memoriam” — двадцать шесть) томов “Минувшего” — это чистый пример того самого подвижничества, о котором говорится в статье памяти А. И. Добкина. И Владимир Аллой — один из его столпов. “Минувшее” — это и чтение, и постоянный инструмент для работы историков литературы.

И чтобы покончить с недоумением от подачи, обратимся к тексту, завершающему книгу, к дневниковым записям Александра Гладкова, подготовленным к публикации Сергеем Шумихиным. Автор легендарной пьесы “Давным-давно” (1941), успешно экранизированной Э. Рязановым, неотделимый от имен В. Мейерхольда и Б. Пастернака своими воспоминаниями и исследованиями, обещает в дневниковом эпиграфе “только записывать то, что видишь вокруг”, но неизбежно срывается и на впечатления, и на характеристики. Среди публикуемых записей 1945 — 1973 годов, наряду с бесценными описаниями встреч с Анной Ахматовой и Н. Я. Мандельштам, приметами тогдашней личной и общественной жизни, панорамным рассказом о похоронах Бориса Пастернака, встречаются и минипортреты писателей нового времени. Например — драматурга и поэта Александра Галича. Мы узнаем, что Галич был увлечен на свой путь (здесь это называется “оппозиционной карьерой”) “тщеславием и вечериночными успехами периода „позднего реабилитанса”...”. А в рассуждениях, что такое “волна истории”, повествуется, как “она вынесла Сашу Галича, маленького, слабого, неумного, тщеславного человека, в большую историю”. И дело тут совсем не в том, что та же Ахматова или, предположим, Чуковский оценивали личность и творчество Галича иначе. Тут дело, понятно, в тогдашнем именно взгляде (кстати, распространенном в “окололитературных кругах”^[3]). Так и Гладков думал.

Но как думал уважаемый публикатор, который в своем обширном предисловии не поленился, например, увлеченно положить рядом для текстологического сравнения черновые и чистовые дневниковые записи с подробным описанием того, как в день начала войны автор дневника лишал невинности некую свою знакомую? Неужели в его, публикатора, подробных пояснениях к гладковскому дневнику не нашлось места для короткой фразы о субъективности восприятия и т. п.?

Между тем А. К. Гладков — важная для истории литературы фигура, его дневник (может быть, главное занятие жизни!), к сожалению, еще не вошел в исследовательский и читательский обиход. История человека, находящегося одновременно в центре ина периферии внутренней и внешней литературной жизни, более чем иллюстративна. Закончим рядовой цитатой, за которой волей-неволей проступает многое: и эпоха, и масштабы людей, и даже будущие сатирические книги, которые еще не написаны. “29 декабря 1973. Вчера звонили из Дома ученых: звали выступать на мейерхольдовском вечере 11 января. Ответил уклончиво, что-то вроде „я подумаю”. По радио: в Париже, в издательстве „ИМКА-пресс”, вышла книга Солженицына „Материк ГУЛАГ”, о которой давно уже шли слухи. Ходил за шапкой в ателье Литфонда. Еще не готова. После праздников. У директора в кабинете почему-то висит портрет К. Симонова...”

Впрочем, куда деться от личного восприятия? Читая кропотливую публикацию Дмитрия Зубарева “Три выпускника (Борис Пастернак, Роман Якобсон и Вяч. Вс. Иванов в документах партбюро филологического факультета МГУ)”, сожалеешь о том, что в поле зрения публикатора не попала давняя тематическая страница “Независимой газеты” от 24 июля 1992 года. Именно там впервые публиковались документы из университетского дела Вяч. Вс. Иванова, и в частности, итоговое решение ученого совета филфака МГУ (от 24 декабря 1958 года), инспирированное тем самым партбюро. Здесь публикация заканчивается словами из очередного протокола от 15 декабря: “Поручить членам партии... подготовить окончательный текст справки и проект решения для вынесения на Ученый совет...”

Но это, наверное, “личное”, так как готовил ту полосу автор настоящей рецензии.

Кстати о газетных полосах. В 1993 году на знаменитой полосе “Искусство” газеты “Сегодня” некий Марлен Маслов, человек, похожий по стилю письма на известного в недавнем прошлом историка литературы, философской и общественной мысли, а ныне — на крупнейшего мецената, пиар- и интернетмагната, в своей авторской колонке “Всякие науки” разнес очередной, 14-й, выпуск “Минувшего” в пух и прах^[4]. Ему, как выяснилось, было не по душе, что книга исчезла с прилавков, что альманах “по-прежнему претендует на изображение полноты России ХХ века”, что здесь “привычные руки мастеров (очевидно, литературоведов и славистов вроде А. Парниса, Н. Богомолова, А. Лаврова, Д. Мальмстада и прочих. — П. К.) лепят образы „литературной жизни””.

“Не так важно, — пишет г-н Маслов, — что заурядные статейки в „Минувшем” есть привилегия лишь импортных славистов... Грустно, что все это, претендующее на изучение „институций”, но не сменившее интеллигентского тона более соответствующей скукой научной бюрократической прозы, звучит фальшиво...”

Замечу, однако, что человек, похожий на Марлена Маслова, печатался в одном из аллоевских изданий. Впрочем, историку — историково. В сборнике “In memoriam” с научной прозой настолько все в порядке, что те или иные публикации невидимым образом вступают под читательским глазом в своеобразную художественную перекличку, и расчетливо-простодушное письмо Зинаиды Гиппиус В. Д. Комаровой (публикация Н. А. Богомолова), уверяющей свою корреспондентку, что она не показывает писем мужу, перекликается с пронзительным финальным посланием К. И. Чуковского Р. Н. Ломоносовой (публикация Ричарда Дэвиса). Чуковский горько сожалеет, что жена писателя обнаружила дружеское письмо, в котором ее “поразило то, что я жалуюсь... на одиночество и поверяю Вам такие мысли, которых не поверял ей”. Личность самой Ломоносовой перекликается с фигурой Ольги Ресневич-Синьорелли, еще одним европейским ангелом-хранителем русских литераторов (публикация Э. Гарэтто писем В. Ходасевича и Н. Берберовой).

В принципе, любая публикация в сборнике “In memoriam” (читай — последнем томе “Минувшего”) может быть темой отдельной рецензии: сюжет о двухсотлетнем юбилее Академии наук и “деле Масарика — Якобсона” (публикация М. Ю. Сорокиной) или последнюю работу Александра Добкина о С. А. Соколове-Кречетове периода “Русской правды”. Темой для разговора может стать и обширная переписка семьи Набоковых с Романом Гринбергом, подготовленная Рашитом Янгировым, — действительно важнейшая краска в исследовании “русской” ипостаси Набокова за границей...

“Минувшее” стало минувшим в прямом смысле слова. Сборник “In memoriam” — если угодно, последний постскриптум к этой книжной серии. Несмотря ни на что, наша полка заполнилась альманахом “не в будущем, в этом веке”. Теперь томики “Минувшего” стали частью истории. И не только литературной.