ВАЛЕРИЙ ЧЕРЕШНЯ. Сдвиг. СПб., Издательство “Абель”, 1999, 116 стр.
Сборники стихов “Пунктирная линия” Льва Дановского, “Сдвиг” Валерия Черешни, “Эдип” Владимира Гандельсмана издательство “Абель” выпустило отдельной серией, в привлекательных обложках цвета серебристого парашютного шелка. Из трех поэтов хорошо известен заинтересованному читателю лишь Гандельсман. Не исключено, что будущие литературоведы дадут имя этой эстетически цельной троице, сформировавшейся в дружеском общении и в стороне от неофициальных (тем более официальных) ленинградских литературных групп времен застоя. Лица вышеназванных поэтов отмечены “необщим выраженьем” и в сравнении с другими, и в сравнении друг с другом, но и общее выраженье, выраженье того, что связало троих, тоже наличествует. Родство их заметно — иногда в пластике языка, еще больше — в верности его тому, ради чего все это стихослагательство и затевается. Ради принятия реальности: для них “поэзия — форма принятия реальности” (В. Гандельсман). Для них реальность реальна, сколько бы вокруг ни стращали виртуальностью. В этом смысле они традиционалисты, витальные традиционалисты, как мне хочется их именовать: есть такая традиция — жизнь, где каждый живущий — новатор от рождения. Новаторство единожды живущего человека они всегда стремились передать своему языку и тогда, когда вокруг многие заходились от новейших языковых проектов. А тут и время вернулось личного языка, вернулось по спирали, закрученной концептуалистами. Точнее, закрученной диалектическим спором новаторов литературы и новаторов жизни — витальных традиционалистов. О стихах одного из них, чье существование в поэзии пока еще критики не тревожили, — этот отклик.
Новая книга Валерия Черешни “Сдвиг”, в отличие от двух предыдущих [1] , содержит не только стихи, но и прозу в жанре “мысли”. Одна из них выполняет почти всю работу критика в его попытке описать язык поэта:
“Что такое поэтический язык? Инструмент для достижения чуда, того, что не должно происходить в нормальном языке: совпадения смысла, ритма и звучания слов. К искусству вполне приложимо высказывание Николая Кузанского: „Недостижимое достигается посредством его недостижения”. Недостижимое, то есть полное совпадение смысла и звучания слова, достигается его недостижением, то есть особенностью и даже слабостью поэтического языка, в котором должна быть только искренняя, своя попытка достигнуть этого совпадения, обреченная на неудачу. Но чуткий читатель в самой мере недостижения узнает образ недостижимого, а большего от искусства и не требуется...”
В. Черешня пускается торными и неторными подходами к своей недостижимой вершине. Чаще всего он полагается на испытанную технику речи. Новизна здесь не в форме, а в безошибочном ее выборе для поэтического поступка. Где еще мы слышали, например, такое:
Ну, какой Ты? Стоишь, наклоняясь,
Обернувшись к Себе, словно смотришься
Зачеркнем лепет слов, означающих чувство,
Это здесь не подходит; оставим искусство
В точном смысле — уменья любого рода,
Взглянем прямо в Твои бесконечные своды.
Анфилада пустот. Пролетая раскрытые
Расстояние жизни рассудочным взглядом
Я смиряюсь, Тебе предоставив слово.
Ты молчишь — это более чем сурово.
Это более чем сурово, но это — прекрасно:
Если жизнь и ее проявления столь же
Сколь напрасны цветы в индевеющем
Значит, мы так свободны, что хоть подыхай
Ты молчишь, Ты молчишь и даешь этим
На молчание мне и моей безразмерной
Где-то там, вдалеке, в леденеющей вспышке
Мы с тобой погружаемся в смежные наши
Осязая бесстрастье Твое, высоту,
Я уже никогда не умру от удушья,
Задыхаясь вопросом, ответов не узнавая...
Ты свободен совсем, я Тебя отпускаю.
Бесконечна здесь “мера недостижения” Недостижимого. Смирение и смелость человека в некой немыслимой гармонии даруют ему последнюю свободу...
Прозаические интерлюдии В. Черешни примечательны все той же выношенной глубиной, что и воспроизведенные только что “Вариации на вечную тему”. “Несчастье — освобождение для тех, кто дорос до этого”. Вчитываясь в стихи В. Черешни, родившиеся на границе страдания и свободы, веришь, что “дорасти” можно. Переход из одного состояния в другое иногда гарантирован верой в неокончательность приговора “Снег — это снег. Смерть — это смерть”, догадкой об ином бытии, а иногда, напротив, силы для земной жизни поэт находит только в ней самой, в самой ее тяжести. И когда в нем одновременно и то и другое, звук его стиха особенно гулок (“На тему Гамлета”).
Принятие мира как есть мало сказать доминирующий — исступленный мотив поэзии В. Черешни, тихо исступленный. Мира и с такими чертами, что предстают, например, в стихах о приюте престарелых, “где смерть, как малолетний хулиган, / скорее ищет повод, чем причину, / чтоб посетить кого-нибудь из них / (а остальные робко затихают)”...
Не во всех стихах В. Черешни так задевает каждая строчка. На совести автора или читателя неприметность некоторых из них. Заглянем в его прозу: “Бог не знает эпитетов. Вещь существует — и все. Эпитеты — это наша неспособность принять вещи в полноте их существования”. Не потому ли принимающий мир “в полноте” В. Черешня иногда подбирает эпитеты спустя рукава: мол, невелика важность?! А серьезно говоря, его поэтика не работает на прилагательном, тем более — изысканном, того более — на оксюморонном, невротическом, самоотрицающем сочетании эпитета с существительным — сочетании, столь характерном для современного стиха. В. Черешня не боится быть “нормальным”, неярким. Он боится только одного: быть ярким за чужой счет, то есть за счет средств, неорганичных для него. Он не форсирует стихию, все выбросы и заострения слова явно проходят контроль совести его ремесла.
Философ, то есть любящий мудрость, — в стихах он поэт, то есть конкретен. Стихотворение “Южанин” красноречиво представляет обе стороны монеты. “Расставив ноги, распустив мотню, / Он мочится привольно, орошая / Притихшую от ужаса траву / Под каменными стенами сарая. ...Он плоть от плоти этих грозных гор / И с ними бессловесно совпадает, / Покуда Замысла горячечный задор / В природу эту пышную играет”. Обратите внимание на зависть поэта кбессловесному совпадению в его поисках словесного совпадения, оно тут ему удается — и не потому ли становится формой принятия реальности? Реальность принимается точностью речи о ней.
Книгу “Сдвиг” с эпиграфом-автоцитатой “...сдвиг — мертвого в живое” можно прочесть и как описание пути от состояния, когда “ты не готов еще принять / такую бездну безразличья”, — к жесткой правде: “Твой мир — всего один из многих, / И вовсе он не в центре мира”. Через попытку невозможного — видеть мир без себя, как в пейзаже с “золотистой молью” (“Без меня”).
Такое гибкое “я”, личное и безличное одновременно, — вещь сравнительно редкая в лирической поэзии, поэзии эгоцентрической по определению. Лиризм неуничтожим, и поэзия Валерия Черешни — еще одно живое тому свидетельство. Но она свидетельствует и о силе лирического слова преодолевать притяжение ко все тому же центру — эго:
(Запах летнего вечера хочет занять эту
И смотрел на себя просто так, ни с какой
Как на небо без облака, где не задумаешь
Лиля ПАНН.
Нью-Йорк.
1 Черешня В. Свое время. Нью-Йорк, “Эрмитаж”, 1996; Черешня В. Пустырь. СПб., “Феникс”, 1998.