Кабинет
Лиля Панн

Валерий Черешня. Сдвиг

Валерий Черешня. Сдвиг

ВАЛЕРИЙ ЧЕРЕШНЯ. Сдвиг. СПб., Издательство “Абель”, 1999, 116 стр.

Сборники стихов “Пунктирная линия” Льва Дановского, “Сдвиг” Валерия Черешни, “Эдип” Владимира Гандельсмана издательство “Абель” выпустило отдельной серией, в привлекательных обложках цвета серебристого парашютного шелка. Из трех поэтов хорошо известен заинтересованному читателю лишь Гандельсман. Не исключено, что будущие литературоведы дадут имя этой эстетически цельной троице, сформировавшейся в дружеском общении и в стороне от неофициальных (тем более официальных) ленинградских литературных групп времен застоя. Лица вышеназванных поэтов отмечены “необщим выраженьем” и в сравнении с другими, и в сравнении друг с другом, но и общее выраженье, выраженье того, что связало троих, тоже наличествует. Родство их заметно — иногда в пластике языка, еще больше — в верности его тому, ради чего все это стихослагательство и затевается. Ради принятия реальности: для них “поэзия — форма принятия реальности” (В. Гандельсман). Для них реальность реальна, сколько бы вокруг ни стращали виртуальностью. В этом смысле они традиционалисты, витальные традиционалисты, как мне хочется их именовать: есть такая традиция — жизнь, где каждый живущий — новатор от рождения. Новаторство единожды живущего человека они всегда стремились передать своему языку и тогда, когда вокруг многие заходились от новейших языковых проектов. А тут и время вернулось личного языка, вернулось по спирали, закрученной концептуалистами. Точнее, закрученной диалектическим спором новаторов литературы и новаторов жизни — витальных традиционалистов. О стихах одного из них, чье существование в поэзии пока еще критики не тревожили, — этот отклик.

Новая книга Валерия Черешни “Сдвиг”, в отличие от двух предыдущих [1] , содержит не только стихи, но и прозу в жанре “мысли”. Одна из них выполняет почти всю работу критика в его попытке описать язык поэта:

“Что такое поэтический язык? Инструмент для достижения чуда, того, что не должно происходить в нормальном языке: совпадения смысла, ритма и звучания слов. К искусству вполне приложимо высказывание Николая Кузанского: „Недостижимое достигается посредством его недостижения”. Недостижимое, то есть полное совпадение смысла и звучания слова, достигается его недостижением, то есть особенностью и даже слабостью поэтического языка, в котором должна быть только искренняя, своя попытка достигнуть этого совпадения, обреченная на неудачу. Но чуткий читатель в самой мере недостижения узнает образ недостижимого, а большего от искусства и не требуется...”

В. Черешня пускается торными и неторными подходами к своей недостижимой вершине. Чаще всего он полагается на испытанную технику речи. Новизна здесь не в форме, а в безошибочном ее выборе для поэтического поступка. Где еще мы слышали, например, такое:


Сам скажи о Себе, а я — устраняюсь.
Ну, какой Ты? Стоишь, наклоняясь,
Обернувшись к Себе, словно смотришься
в воду.Ну, какой Ты без лирики? Кроме погоды?

Зачеркнем лепет слов, означающих чувство,
Это здесь не подходит; оставим искусство
В точном смысле — уменья любого рода,
Взглянем прямо в Твои бесконечные своды.

Анфилада пустот. Пролетая раскрытые
двери,

Расстояние жизни рассудочным взглядом

измерив,

Я смиряюсь, Тебе предоставив слово.
Ты молчишь — это более чем сурово.

Это более чем сурово, но это — прекрасно:
Если жизнь и ее проявления столь же

напрасны,

Сколь напрасны цветы в индевеющем

здании морга,

Значит, мы так свободны, что хоть подыхай

от восторга.


Ты молчишь, Ты молчишь и даешь этим

право

На молчание мне и моей безразмерной

державе:

Где-то там, вдалеке, в леденеющей вспышке

зарницы,

Мы с тобой погружаемся в смежные наши

границы.


Осязая бесстрастье Твое, высоту,

равнодушье,

Я уже никогда не умру от удушья,
Задыхаясь вопросом, ответов не узнавая...
Ты свободен совсем, я Тебя отпускаю.

 

Бесконечна здесь “мера недостижения” Недостижимого. Смирение и смелость человека в некой немыслимой гармонии даруют ему последнюю свободу...

Прозаические интерлюдии В. Черешни примечательны все той же выношенной глубиной, что и воспроизведенные только что “Вариации на вечную тему”. “Несчастье — освобождение для тех, кто дорос до этого”. Вчитываясь в стихи В. Черешни, родившиеся на границе страдания и свободы, веришь, что “дорасти” можно. Переход из одного состояния в другое иногда гарантирован верой в неокончательность приговора “Снег — это снег. Смерть — это смерть”, догадкой об ином бытии, а иногда, напротив, силы для земной жизни поэт находит только в ней самой, в самой ее тяжести. И когда в нем одновременно и то и другое, звук его стиха особенно гулок (“На тему Гамлета”).

Принятие мира как есть мало сказать доминирующий — исступленный мотив поэзии В. Черешни, тихо исступленный. Мира и с такими чертами, что предстают, например, в стихах о приюте престарелых, “где смерть, как малолетний хулиган, / скорее ищет повод, чем причину, / чтоб посетить кого-нибудь из них / (а остальные робко затихают)”...

Не во всех стихах В. Черешни так задевает каждая строчка. На совести автора или читателя неприметность некоторых из них. Заглянем в его прозу: “Бог не знает эпитетов. Вещь существует — и все. Эпитеты — это наша неспособность принять вещи в полноте их существования”. Не потому ли принимающий мир “в полноте” В. Черешня иногда подбирает эпитеты спустя рукава: мол, невелика важность?! А серьезно говоря, его поэтика не работает на прилагательном, тем более — изысканном, того более — на оксюморонном, невротическом, самоотрицающем сочетании эпитета с существительным — сочетании, столь характерном для современного стиха. В. Черешня не боится быть “нормальным”, неярким. Он боится только одного: быть ярким за чужой счет, то есть за счет средств, неорганичных для него. Он не форсирует стихию, все выбросы и заострения слова явно проходят контроль совести его ремесла.

Философ, то есть любящий мудрость, — в стихах он поэт, то есть конкретен. Стихотворение “Южанин” красноречиво представляет обе стороны монеты. “Расставив ноги, распустив мотню, / Он мочится привольно, орошая / Притихшую от ужаса траву / Под каменными стенами сарая. ...Он плоть от плоти этих грозных гор / И с ними бессловесно совпадает, / Покуда Замысла горячечный задор / В природу эту пышную играет”. Обратите внимание на зависть поэта кбессловесному совпадению в его поисках словесного совпадения, оно тут ему удается — и не потому ли становится формой принятия реальности? Реальность принимается точностью речи о ней.

Книгу “Сдвиг” с эпиграфом-автоцитатой “...сдвиг — мертвого в живое” можно прочесть и как описание пути от состояния, когда “ты не готов еще принять / такую бездну безразличья”, — к жесткой правде: “Твой мир — всего один из многих, / И вовсе он не в центре мира”. Через попытку невозможного — видеть мир без себя, как в пейзаже с “золотистой молью” (“Без меня”).

Такое гибкое “я”, личное и безличное одновременно, — вещь сравнительно редкая в лирической поэзии, поэзии эгоцентрической по определению. Лиризм неуничтожим, и поэзия Валерия Черешни — еще одно живое тому свидетельство. Но она свидетельствует и о силе лирического слова преодолевать притяжение ко все тому же центру — эго:

Я сумел отстраниться от боли отдельнойсудьбы

(Запах летнего вечера хочет занять эту

строчку)

И смотрел на себя просто так, ни с какой

стороны,

Как на небо без облака, где не задумаешь

точку.

Лиля ПАНН.

Нью-Йорк.

1 Черешня В. Свое время. Нью-Йорк, “Эрмитаж”, 1996; Черешня В. Пустырь. СПб., “Феникс”, 1998.


Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация