Воцерковление филологии

Выход в свет второго тома исследования В. Н. Топорова пришелся по времени между присуждением первой Солженицынской премии крупнейшему гуманитарию современности^[3] и двумя юбилеями — семидесятилетием самого Топорова и восьмидесятилетием А. Солженицына. О времени, о Слове и о святости нижеследующие соображения.

О времени — о тех тридцати пяти — сорока последних годах, когда в литературу и филологию вошли имена А. Солженицына и В. Н. Топорова. Но сначала два слова о поколении рожденных в первое революционное десятилетие. Где больше всего проявили себя соотечественники, родившиеся между 1918 и 1928 годами, ныне здравствующие и почившие? Музыка: Ростропович, Светланов; балет: Плисецкая; актеры театра и кино: Смоктуновский, Евстигнеев, Леонов, Ефремов, Ульянов, Тихонов, Яковлев, Баталов; спортсмены — шахматисты, футболисты, хоккеисты, альпинисты; ученые — поколение Сахарова;писатели-“фронтовики” — от Самойлова до Астафьева; филологи — поколение Лотмана... Можно с уверенностью сказать, что в ближайшие два-три года ни восьмидесятилетия солженицынского масштаба, ни триумфов семидесятилетних не предвидится. “Промежуток” — по давнему слову Ю. Тынянова.

Но и среди тех, кто заслуженно и достойно отметил свое семидесятилетие, не многие положа руку на сердце скажут, что они прожили свою жизнь, в согласии с солженицынским призывом, “не по лжи”. Пожалуй, В. Н. Топоров в максимальной мере проходит через это “угольное ушко”^[4]. И дело не только в “непоминании” им ни разу за сорок лет “патриархов” марксистско-ленинской конфессии (в отличие от вполне досточтимых его сверстников и соратников).

Вопрос: “словесность или истина”, мучивший Вл. Соловьева и по конкретному поводу, в связи с ницшеанским соблазном, и в широком плане тех опасностей, что подстерегает “сверхфилологов” — определение вполне подходящее для первого поколения отечественных семиотиков, — попытка стать “философом будущего”, “пророком и основателем новой религии”, “чтобы так и пахнуло лингвистикой”, “перейти границы филологии классической, чтобы впасть в филологию ориентальную”^[5] и проч., — для В. Н. Топорова, видимо в согласии с российским отношением к евангельскому пониманию Слова, представляется ложно поставленным: словесность как истина — предмет его исследований.

“Математическая сушь” ранних работ В. Н. Топорова, как и манифесты и заклинания его сподвижников (“литературоведение должно быть наукой”, “о применении точных методов в литературоведении”), не только соответствовала общенаучному этапу, запечатленному в стихотворении Б. Слуцкого (“и величие степенно отступает в логарифмы”), но и, надо думать, осознанно или нет, была вызвана стремлением за деидеологизированным “метаязыком” укрыться от языка лживой и, что самое важное, недобровольной идеологии. Овладение методом математической лингвистики и переложение всего Знания на ее язык, с одной стороны, соответствовало вполне естественному для ученого стремлению уметь в предельно отчетливой и точной форме изложить познанное, а с другой, было подобием некой “интеллектуальной шарашки”, где укрыться от лжи было проще, чем на “зоне” традиционного гуманитарного языка.

Но уже конец 60-х годов прошел под другим знаком, нежели начало. Тот, кто регулярно посещал в те годы московские храмы, помнит, как изменился контингент прихожан в некоторых из них буквально за год-полтора. Недаром весной 1969 года отец Всеволод Шпиллер отметил, что в истории Церкви “начинается новая глава”, “только переворачивается сейчас одна из труднейших страниц, ни в коем случае ее не заканчивающая. Настало время... Все чаще и неотложнее встречаешь людей самых разных возрастов и положений, прошедших через внутренние глубокие духовные и умственные кризисы, иногда через трагические конфликты, оказавшиеся неразрешимыми для них на внерелигиозной почве... Так религиозная тема мысли верных Христу умов становится темой жизни вопрошающих Церковь то об одном, то о другом. Все чаще, все глубже, все серьезнее...”^[6]

Словом, примерно тогда же, когда Солженицын в качестве одного из мотивов публикации “Августа...” на Западе назвал невозможность на родине печатать слово “Бог” с большой буквы, именно с прописной оно было напечатано в одной из статей В. Н. Топорова. А к моменту появления статьи В. Н. Топорова о Софии (1980), вошедшей в первый том его двухтомного труда, стало ясно, что есть в твоей стране филолог-софиолог, что когда-нибудь он, быть может, будет восприниматься не только или не столько в контексте Лотмана — Иванова, сколько Шмемана — Мейендорфа (тоже из недавних “семидесятилетних”). Достаточно сравнить программную статью А. А. Зализняка, Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова “О возможности структурно-типологического изучения некоторых моделирующих семиотических систем”^[7], намечающую подход к изучению “знаковых систем религии”, “дифференциальных признаков божества”, “структурной типологии религий” и определяющую язык как “сильно формализованную (в логико-математическом смысле) религию”, с последними работами В. Н. Топорова, чтобы понять эволюцию одного из авторов статьи. Ритуал, “сакральные ситуации”, сакральное пространство-время и, наконец, святость и святые — темы и проблемы его последних работ. И если в начале 60-х мир может рассматриваться им как пассивная память машины, то теперь “величие” отступило от “логарифмов” и перешло в сферу иного “пространства-времени”, где “универсальным ответом может быть только спасение”, где “луч света выхватывает из тьмы... веру”, где через “образ Премудрости-Софии, которая изначально жертвенна и многоплодна и в которой слиты воедино Творец, творчество и тварь, обнаруживается связь христианской софиологии (русско-православная ветвь ее из числа наиболее плодоносных) с одним из ее важнейших истоков — библейской мифологемой о жизни и творчестве как радостном художестве”, где “в отрезке между 1040 и 1120 гг.” формируется “русская идея”, а в ее составе — “святость как высший нравственный идеал поведения, точнее — особый вид святости, понимаемой как жертвенность, как упование на иной мир, на ценности, которые не от мира сего”^[8]. Осмыслением этих идей, и особенно последней — о святости, и является двухтомный труд В. Н. Топорова — так ему видится, перефразируя заглавие статьи Вл. Соловьева столетней давности, “Россия через 1000 лет”, таким он видит “Русский вопрос к началу тысячелетия”, перефразируя заглавие недавней статьи Солженицына.

Двух томов, даже таких объемных, все же мало. Уж хотя бы потому, что если верны наблюдения В. Н. Топорова-лингвиста о связи языковых предпосылок святости с мотивами “набухания, роста и силы” (т. 1, стр. 144), то можно было бы сказать, что “русская святость” за тысячу лет так “набухла”, что просто не вместилась в изданный двухтомник — “осталось маленько и опричь его”, как говорил горьковский Лука по другому поводу.

Явно недостает “равноапостольных” Ольги и Владимира. Нет святителей: во втором томе отведено 34 страницы “московским митрополитам” ХIV века — маловато, и можно было бы назвать среди них Алексия святителем, не боясь вызвать “соблазн” (так откликнулся В. Н. Топоров на канонизацию Димитрия Донского, что требовало бы большей аргументации, а в контексте исследования отдает столь несвойственной ему публицистикой “МКомсомольского” пошиба, зато неправомерно большое место занимает Антоний Римлянин, нужный больше для развития темы открытости Западу).

Тут повод снова вспомнить Вл. Соловьева, в свое время писавшего о трех вопросах, стоящих перед Россией, — польском, восточном и еврейском. В известной мере эти же вопросы стоят и перед нашим автором: 1) “К ранним русско-еврейским культурным контактам” (т. 1); 2) “Из ранних русско-западных встреч” (т. 2); 3) место “восточного вопроса” занял “евразийский” (т. 2). Судьба Вл. Соловьева и русского религиозного возрождения ХХ века к указанным трем добавила и четвертый: о “христианском гнозисе” и его “страстотерпце” Авраамии Смоленском (т. 2) — характерное для воцерковленного интеллигента “избирательное сродство”. (Чувство вкуса разочек изменило Топорову не по этой ли причине? — речь идет о сравнении Серапиона Владимирского с Чаадаевым, да еще с несвойственным Топорову пафосом вообще и пафосом “прогрессиста” в частности: “И это за шесть столетий до Чаадаева!” Право же, звучит как “второй Чадаев, мой Серапион”. Полагаю, что это сравнение вряд ли порадовало бы и того, и другого.) И неким все же сомнительным итогом выдающегося исследования В. Н. Топорова, впрочем, если итогом, то предварительным, остановкой на пути, выглядит заключительная фраза книги: “Если угодно, это толстовское „трое вас, трое нас, помилуй нас” тоже — при заданной мере простоты и краткости — вариант Троичного учения, точнее — вариант, по которому можно идти дальше к уяснению смысла образа Троицы” (т. 2, стр. 598). Если прав был И. В. Киреевский, что “направление философии зависит в первом начале своем от того понятия, которое мы имеем о Пресвятой Троице”, то спустя две тысячи лет после Воплощения Второго Лица Троицы, через тысячу лет без малого, как “русская идея”, согласно В. Н. Топорову, так содержательно проявила себя в “Слове о Законе и Благодати” митрополита Илариона; спустя сто лет после Вл. Соловьева и В. В. Болотова — толстовское “трое вас, трое нас” не один из вариантов пути, а тупик, не “неслыханная простота”, а натужное упрощение, столь чуждое ошеломляющему богатству знания и сложности мысли Топорова. Впрочем, “здесь кончается” филология и начинается филокалия. Сейчас, когда вопрос, тревоживший Г. П. Федотова, — “будет ли существовать Россия?” — актуален как никогда за последние триста пятьдесят лет, когда самыми злободневными становятся строчки Ахматовой:

когда из двух свойств подлинного патриотизма, по Вл. Соловьеву, “тревожного” и “размышляющего”, “тревожный” явно возобладал над “размышляющим”, двухтомник В. Н. Топорова, не уменьшая “тревог”, напоминает “о великой щедрости Божьей”, о том, что мы не только потеряли, но и приобрели, о нашем богатстве не только “бывшем”, но и нынешнем, и, Бог даст, будущем.

^[3] Незадолго до смерти Ю. М. Лотман писал В. Н. Топорову в связи с его избранием действительным членом Академии наук: “Искренне и от души поздравляю Вас с званием академика. Я знаю, что для Вашей души это не столь уже важное событие, но для тех, кто знает Вас и Ваши труды и числит себя в числе Ваших друзей, это событие радостное, ибо бесспорно справедливое. Хочу верить в то, что Вы не сомневаетесь в моей искренности”.

^[4] То есть не “В. Н. Топоров”, коего я не имею чести знать, а его статьи и книги. Попутно и о знакомстве: лет пятнадцать назад, возглавив кафедру театроведения в ГИТИСе, я тут же позвонил С. С. Аверинцеву и В. Н. Топорову с предложением прочитать любой спецкурс. Аверинцев согласился, за что я ему бесконечно признателен, а Топоров отказался. Полагаю, что отказ (отчасти) связан с инстинктивным неприятием любой зрелищности, театральности, а значит, в известной мере и не-правды, что неизбежно связано с чтением лекций. Недаром Топоров, пишущий, казалось бы, обо всем, о театре не пишет, и из всех актеров лишь имя Федора Волкова попало на страницы его статьи, написанной в соавторстве с Вяч. Вс. Ивановым, да и то в связи с культурной ситуацией в Ярославле середины ХVIII века. Вряд ли случайно, что и такой тип святости, как “юродство”, не стал (пока?) предметом внимания и анализа ученого...

^[5] Соловьев Вл. С. Собр. соч. Т. 8. СПб., 1903, стр. 99 — 100.

^[6] Протоиерей Всеволод Шпиллер. Слово крестное. М., 1992, стр. 8, 9.

^[7] Сб.: “Структурно-типологические исследования”. М., 1962, стр. 134 — 143.

^[8] Топоров В. Н. Спор или дружба? — “Сборник памяти о. Александра Меня”. М., 1991, стр. 105, 111, 128 — 129, 130 — 131 соотв. Мне приходилось уже писать, что выражение “русская идея” сомнительно даже в кавычках и скорее им стоило бы пользоваться во множественном числе: “русские идеи”, — но это особая тема.