В. С. Елистратов. Язык старой Москвы. Лингвоэнциклопедический словарь

Было время, когда по говору я мог определить, хотя и приблизительно, откуда человек родом. На столичной Комсомольской площади, куда стекаются пассажиры со всех концов страны, когда-то разливался шумный океан непривычной для московского уха речи. Волжан, владимирцев можно было узнать по полному, открытому звуку “о” (с гордостью восклицал поэт С. Марков: “Всю жизнь я верен звуку „о” — на то и костромич! Он — речи крепкое звено, призыв и древний клич...”). Жители Рязани и Смоленска “якали”, вологжане, архангелогородцы завязывали человеческую речь в ядреные узлы и извлекали при этом круглые, как горох, “скорострельные” звуки с вопросительной интонацией. Диалектных черт в русском языке великое множество. Известны даже дразнилки, в которых обыгрывались особенности речи жителей того или иного региона. Так, в дразнилке о рязанцах: “у нас в Рязани грябы с глазами, их ядять, а они глядять” — указаны и яканье, и мягкое “т” в третьем лице глаголов. О жителях города Зубцова Тверской области, употреблявших “ч” вместо “ц”, говорили: “Ты кто, молодеч? Зубчовский купеч”.

Не обойден народным вниманием и вальяжный говор москвичей, который, по свидетельству лингвистов, является промежуточным между северными и южными наречиями. Озорных частушек на сей счет, правда, не сохранилось, но есть отзыв острой на язычок бабушки из вятской глубинки, которая всего лишь однажды побывала в Москве: “Там даже балакают не по-нашему, а с вывертом и наособицу. У нас говоря скорая, круто замешенная, а у их с ленцой и потягушками. Вроде как не выспались люди али не опохмелились. Мы, вятские, больше на „о” упираем, вроде как на обруче катаемся, а Москва дак все „а” да „а”. Как по животу себя гладит...”

Словарь В. Елистратова, к сожалению, не приводит примеров фонетической транскрипции старых слов, но и этого количества лексического материала (4000 единиц) вполне достаточно, чтобы судить о том, насколько богата, подвижна, щедра и прихотливо-изменчива московская разговорная речь. Вообще язык города исследован гораздо меньше, чем язык деревни. Отечественная диалектология всегда была нацелена на изучение крестьянских говоров, что совершенно справедливо, но город при этом оставался как бы в тени. Между тем именно скопления разнородных масс представляют собой особую, свободно развивающуюся стихию, в которой наряду с элементами древними, унаследованными от прошлого, прослеживаются новые речевые процессы, завязываются оригинальные языковые модели для выражения общепринятых понятий. Не скованные нормами книжно-письменной речи, городские говоры имеют множество словообразований, синонимов, смысловых оттенков, которые совершенно отсутствуют в литературном языке. “Основная масса текстов, ставших источниками для словаря, — это тексты московских писателей, очеркистов, мемуаристов и т. п. о Москве, — пишет в предисловии Елистратов. — Но Москва — это не остров и не „зона”. Специфика ее как раз в том и заключается, что она в своей специфике универсальна, и наоборот: в своем универсализме — специфична. Никакого противоречия здесь нет... Ежегодно Москва наполнялась десятками тысяч людей со всей России и со всего мира, которые тут же, как тогда говорилось, „намосквичивались” и, продолжая быть китайцами, татарами, нижегородцами, белорусами, можайцами, персами, немцами и т. д., становились вместе с тем москвичами”.

Словарь описывает язык и быт старой Москвы в самых разных социальных ипостасях конца XIX — начала ХХ века. Это было время, когда парикмахер и извозчик, студент, нищий и банщик, букинист, вор и портной, мелкий чиновник, кухарка, трактирный половой и базарный торговец владели своей, свойственной исключительно его занятиям терминологией, вырабатывали и совершенствовали свое профессиональное арго, нисколько не заботясь о “благозвучности” некоторых выражений.

Любопытно, что еще со времен Карамзина мы встречаемся с высокомерным и порой язвительным отношением к языку, услышанному на улице, на рынке или “в чистом поле от добрых поселян”. Некоторые простонародные выражения, как писал автор “Бедной Лизы”, услаждают слух, возбуждая в душе “любезные идеи: о свободе и сельской простоте”. Другие же слова — как, например, “парень” — рисуют в воображении облик “дебелого мужика, который чешется неблагопристойным образом”. Искусственное разделение простонародной лексики на “бурлацкую”, “мужицкую”, “неприличную для дамских ушей” — с одной стороны, и изысканную, “нравственную” — с другой, вызвало в свое время ироничную реакцию А. С. Пушкина, заявившего, что “разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава Богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований”. Вслушиваясь в народную речь, поэт отмечал в ней “какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться”.

Зазывы, выкрики, балаболки, матюки, прибаутки, острословицы — весь этот словесный материал, как семечко на ветру, разлетался по окраинам Москвы, рекламировал свой товар, комментировал производственные, коммерческие и любовно-семейные связи, лепил человеческие образы, обличал пороки. Смешил, ёрничал, издевался, огрызался, переиначивал иностранные слова на свой лад — в результате получилось нечто живописное, искрящееся гранями, обладающее магической силой и даром внушения.

Что, к примеру, означало прилагательное “теплый”? Среди известного нам значения было и такое: склонный к воровству, мошенничеству — “теплый народец”, “теплая публика”, “теплая компания”. Кого в Москве называли “слесарем”? Далекого родственника, седьмую воду на киселе (“нашему слесарю двоюродный кузнец”). А что такое “сливки”? Остатки пива и вина, слитые вместе. “Читалка” — женщина, читающая молитвы над гробом.

Городской топоним “Чистые пруды” вызывал у жителя Москвы XVIII века совсем не те ассоциации, что у нынешнего москвича. Дело в том, что в этот пруд годами выбрасывали отходы мясной торговли; место считалось самым зловонным в городе. Но после того, как в начале XVIII века пруд очистили, его стали называть “Чистым”, хотя прохожие по инерции продолжали зажимать носы... “Ландрин” — разновидность конфет, которые благодаря случайности изобрел Федор Ландрин. “Стали конфеты называться „ландрин” — слово показалось французским... ландрин да ландрин. А сам он новгородский мужик и фамилию получил от речки Ландры, на которой деревня стоит” (В. Гиляровский)...

А вот что касается словечка “ад” (так назывался трактир-притон на Трубной площади, место тайных встреч московских террористов, где разрабатывались планы покушения на Александра II), мне хотелось бы дополнить автора словаря: здесь не вскрыты смысловые значения и оттенки этого диалектизма... “Адом брать”, “драть ад” — значит криком отстаивать свои интересы (“Чего ад-от дерешь?”), чрезмерно громко говорить, широко раскрывая рот, возмущаться действиями партнера (“Чего ад открыл, бессовестный?”). Так ворчала на меня моя няня — Василиса Тихоновна Лебедева, родом из деревни Дубровка Серпуховского уезда, всю жизнь прожившая в Москве, когда укладывала меня, пятилетнего, спать, а я капризничал или баловался.

Слово не может навсегда кануть в Лету. Оно как бы притаивается, помалкивает до поры до времени — и в любой момент может вырваться из темных глубин памяти и засверкать свежими красками, новыми значениями. Все время, вопреки мнению скептиков и нашествию всяческих “менталитетов” и “толерантностей”, идет процесс обогащения нашей устной и письменной речи народными говорами, хотя их влияние не всегда наглядно, ощутимо. Диалект, если так можно выразиться, держит под прицелом литературный язык, атакует его, до неузнаваемости трансформирует, подгоняет под себя, приручает, как норовистую лошадь, и, если новое слово ему по душе, отправляет его в жизнь. Слушай, впитывай, запоминай!..