Взбивая винтом мутную пену, наша моторка подчалила к берегу. Я подождал, пока нос ее не ткнулся в мокрый песок, и тогда спрыгнул в воду. Вокруг сапог, мягко ударяясь о них, тут же заструился, заластился гальян, франт северных мелководий, глупая рыбешка с серебристыми и темно-зелеными плавниками. Можно было, конечно, окунуть руку и выхватить ее из воды в зажатом кулаке. Но в это время неподалеку от нас раздался громкий, тугой плеск, и из притихшего омута вскинулась здоровенная рыбина. Хищный крючковатый нос, золотисто-оранжевые в крапинку плавники и хвост...
— Сем-га! — в один голос закричали моторист с рыбинспектором и хлопнули себя по бокам. Мне показалось, что они сейчас умрут от разрыва сердца, такая боль, ярость и азарт плескались в их глазах. Не случайно в одной почтенной монографии говорится, что поймать семгу “доставляет славу и гордость охотника — это все равно что убить льва”.
— Вот бы нам ее... — легкомысленно предложил я, смелея от собственных слов.
— Что вы... никак нельзя, — после мучительной паузы прошептал страж речного порядка, понемногу приходя в себя и, кажется, впервые осознавая, что перед ним незнакомый, в сущности, человек, из столичной пишущей братии, лицо вполне официальное, которому бог весть что может взбрести в голову. К тому же приехал он сюда, на Печору, по личному приглашению самого Коврижных, директора природного национального парка “Югыд ва”, на территорию которого и причалила рыбнадзоровская лодка.
И тут словно по заказу взорвался новый сноп воды, сверкнул золотистый бок. Рыба торпедой выпорхнула из реки, сбрасывая с себя белоснежную пену, оперлась на хвост и снова плюхнулась в омут. Водное зеркало колыхнулось от удара, будто его приподняли, и долго еще дрожало и выгибалось под напором уходящих от нас мощных рыбьих тел. Вспарывая поверхность плавниками, семги шли к противоположному берегу, видимо, в исконную родовую яму, и мои спутники провожали их оцепенелыми от восторга взглядами.
— Все, кончилась наша спокойная жизнь! — упавшим голосом объявил рыбинспектор и повернулся ко мне. — Семга пошла! Начинается осенний браконьерский сезон.
Я засмеялся. Сколько раз — и здесь, на Печоре, и на Пинеге, Мезени, Онеге — приходилось слышать эти слова и сколько раз замечать, как менялись лица людей при одном только известии: “Семга пошла!” — и наблюдать суетливо-радостное беспокойство во взоре, которое передавалось, как эстафета, от человека к человеку, выражая тем самым какую-то грань северного характера — неутолимую рыбацкую страсть. Если ты не рыбак — то ты вроде и не северянин. Рыба — его второй хлеб, с рыбой он родился, вырос и отказываться от нее не собирается. Будь ты семи начальственных пядей во лбу или самый распоследний пропойца с неустойчивой психикой, на каких бы ступенях социальной лестницы ты бы ни стоял, — при словах “Семга пошла!” все уравниваются в правах, все становятся заговорщиками, “нелегалами”, сбиваются в компании, говорят шепотом и озираясь...
Жители печорских берегов — это некая корпорация, особый биологический феномен, способный вынести любые лишения, лишь бы посидеть с удочкой на берегу, или забросить бредень на лесном озере, или побаловаться спиннингом, или, не ведая страха, под носом у рыбнадзора пройтись с незаконным “поездком” вдоль каменистой щельи, где по обыкновению любит отдыхать северная царь-рыба. И если кто-нибудь скажет, что это не так, пусть бросит в меня камень...
Настоящий рыбак — если это, конечно, не бич, не нахрапистый перекати-поле — отдается промыслу без остатка, с воспаленным жаром в глазах. С лицом, обожженным солнцем и ветрами, в сапогах-ботанцах и потертом брезентовом дождевике, не зная усталости, он забрасывает свои сети и мережи, дожидаясь удачи. Ему не знаком мелкий прибыльный расчет, он бесхитростен, работает основательно, на совесть, не замечая ни дождя, ни снежных осенних зарядов, абсолютно равнодушный к погодному неустройству и весь обращенный в свою неутихающую страсть. Охотника ноги кормят, рыбака — терпение и азарт.
Однако вот, если разобраться, именно этот рыбак, в силу своей массовости и природного простодушия, и является главной добычей рыбной инспекции. Шалый, приблудный ловец, исповедующий волчьи законы на реке, человек с гибкой совестью и позвоночником, — и коренной житель земли коми, не ведающий хитрости и корысти, занятый рыбным промыслом исключительно ради семейного прокорма, — почему-то они уравниваются в правах, когда накладывается штраф, и ставятся на одну доску. Вспоминается не столь давняя история с кичливым московским поэтом, эдаким воителем-громовержцем за чистоту русской нации и русской природы. Взяли его, голубчика, с семгой в руке, в кустах нашли еще полдюжины крупных рыбин — ну, казалось бы, охолонись, покайся, дорогой товарищ. А он кулаками потрясать, права качать и красной писательской книжицей размахивать — насилу уняли его вельможный гнев. И, что самое несправедливое, такой же штраф наложили на его напарника, многодетного мужика с низовьев, который привез поэта на семужье-нерестовую речку... Вообще разговоры о семге — самая распространенная тема в кругу доверительных собеседников. Даже такой закоренелый природолюб, как директор нацпарка Коврижных, можно сказать, выходит из берегов, стоит лишь заикнуться о красной рыбе. Глядя на фанатичный блеск в его глазах, на нервное потирание ладоней, слушая его сбивчивые словесные пассажи, я чувствую, что Николай Васильевич готов тут же сорваться с места и рвануть на моторе к ближайшему омуту... Семужьи разговоры — любимейшая услада для печорского уха, и кто слаще зальет, нафантазирует, наплетет с три короба, того и больше слушают. Хотя при этом все отлично понимают, что с семгой лучше не связываться: штраф — три минимальных оклада (это за одну только рыбину!), да еще снасть заберут, да в местной газете пропечатают. Дорога нынче стала семужка, не по карману истинному рыбаку!
Однако запрет запретом, а рисковая страсть берет свое, особенно в сентябре — октябре, когда семга идет на нерест. Не переводятся любители острых ощущений, которые сетями шарят по семужьим омутам, выставляют пикеты по ночам. Придумали даже систему сигнализации, чтобы не застал их врасплох всевидящий рыбнадзор. Одним словом, организация отлажена как часы.
— Я ведь, когда в рейс ухожу, почти всегда знаю, кого встречу, — откровенничал мой спутник-рыбинспектор. — Все они, дорогуши, у меня тут будут. — Он похлопал по своей походной сумке, где хранились чистые бланки протоколов. — Вы, наверное, думаете, только мы следим за браконьерами? Э-э-э не-е-т! Браконьеры тоже следят за нами. И прямо скажу — у них это получается лучше. Поэтому наши действия всегда должны быть внезапными и неординарными.
Никогда не забуду, как лет пятнадцать назад плыл я на лодке, закутанный в... женский платок с красными розочками. Так уж распорядился начальник рыбоохраны, любитель неординарных действий в борьбе с браконьерами, — сам он при этом вырядился в платье своей жены. “Бороду, бороду прячь!” — покрикивал он на меня, когда наша моторка, заложив крутой вираж, мчалась к высокой щелье. Там как ни в чем не бывало шла охота на семгу. Внушительного габарита мужики на двух лодках с выключенным мотором тащили сеть-поездок и очень удивились, когда “женщина” стала раздеваться перед ними, стаскивая через голову сарафан. Инспектор взял в полон целый руководящий синклит — второго секретаря райкома, директора лесопункта, профсоюзного деятеля, милиционера-майора и, что самое удивительное, ответственного товарища по охране природы... Конечно, все это очень весело и довольно изобретательно, но я не сторонник такого карнавала: если уж ты поставлен на страже рыбьего поголовья, то и веди себя соответственно должности, на то тебе зеленая фуражка выдана, бланки протоколов и на крайний случай — пистолет... Все это я без обиняков высказал своему ряженому другу, но он и глазом не повел, только ухмылялся: у каждого, мол, своя метбода, главное — результат... (Между прочим, через год его сняли с работы: всесильный партийный босс обиды не простил.)
Некоторые рыбаки, из наиболее ретивых, прикрываются сомнительными рассуждениями о том, что как ты ее ни оберегай, эту семгу, какими штрафами ни обкладывай нашего брата, а она, царь-рыба, всегда найдет себе дорогу на обеденный стол. “Чтоб на реке жить да красной рыбки не кушать — самое последнее дело! — откровенничали передо мной лихие братья Мезенцевы. — У каждого, почитай, лодочный мотор имеется и две-три капроновые сетки. Так что соображай!” И действительно — соображают: во многих печорских домах вопреки грозным запретам не переводится свежепросольная семга. Но ловят ее, заметьте, только для себя, для семейного стола: случаи спекулятивной перепродажи довольно редки. Это ЧП, весть о котором становится достоянием гласности. И поэтому многие общественные организации Республики Коми, да и некоторые представители рыбоохраны, вполне резонно ставят вопрос: не шельмовать следует любителей рыбалки, а создавать им нормальные условия, принятые в цивилизованных странах. Ведь нынче не то что в Сыктывкаре или в ином райцентре, — теперь ни в одном сельмаге речной рыбы не купишь. Поэтому пора снять с семужьей темы завесу таинственного умолчания, пора говорить об этом в открытую! Ловят семгу на северных реках? Ловят — и еще как! Так давайте установим регламентирующие нормы любительского лова. Давайте будем продавать специальные лицензии на право поймать пару-другую сёмог — по примеру того, как это делается в охотинспекции. Отведем, допустим, некоторые места на Печоре и ее притоках — Усе, Подчерье, Щугоре, Кожиме, Пижме. А вы, граждане, заплатив установленную пошлину, берите поплавную сеть в пределах 50 метров, с размером ячеи не более 60 миллиметров — и ловите себе на здоровье в течение часа. И государству будет выгода, и вы, рыбаки-любители, не будете дрожать, как мелкие воришки. Ну а кто нарушит установленное законом правило, с того будем драть втридорога...
Однако запасы семги за последние годы сильно поубавились. Эту тенденцию к сокращению поголовья еще тридцать лет назад подметил В. Архангельский, автор знаменитого очерка “На Печору, за семгой”1. “Большая северная река превращается в отстойник грязных вод, — писал он о страдалице Двине, — дно ее местами напоминает торцовую мостовую: впритык лежат на нем топляки. А на „мостовой” семга не хочет нереститься. Так же бревном извели семгу и в реке Мезень. Если исключить некоторые реки Кольского полуострова, единственным пристанищем для лососевых осталась матушка Печора”... Но сегодня назвать ее “матушкой”, честное слово, язык не поворачивается.
Как считают ихтиологи, “основной причиной сокращения семужьих стай является ухудшение условий воспроизводства в связи с хозяйственным использованием реки”. Ни один класс животных не относится так чувствительно ко всему окружающему, как рыбы. И здесь главную роль играют промышленные и бытовые отходы, смываемые в реку калийные и фосфорные удобрения, заготовка леса в водоохранных зонах. А земснаряды? Они срывают со дна песок и гальку, в результате ухудшается гидрологический режим, зообентос и ихтиофауна. Об этом много говорят и пишут, дискутируют на разного рода собраниях, конференциях и активах. Но, как остроумно заметил один ученый, “количество обсуждений и публикаций растет обратно пропорционально запасам семги”.
Глухой осенью, когда семга возвращается из моря, над Печорой стоит сплошной моторный гуд. Спрашивается: если нельзя ловить эту драгоценную рыбу, то зачем вообще выезжать на реку?
— Я тоже задавал этот вопрос владельцам лодок, — с ехидной усмешкой отреагировал рыбинспектор. — Чего, говорю, шумите понапрасну? Из-за вашего грохота семга сбросит икру не доходя до нерестилищ. Отдельные перепуганные особи вообще не смогут произвести потомство... А мне в ответ: “Мы, шеф, ездим закатами любоваться, природу учимся понимать. Разве это запрещено?”... Вот такие у нас “лирики-шутники”! А ведь за каждым не уследишь, в каком месте и в какой час он станет “закатом любоваться”...
По некоторым данным, по реке раскатывают более двадцати тысяч личных катеров и лодок, владельцы которых зачастую неуправляемы. По сути дела, это потенциальные браконьеры. Если каждый “водоплавающий” выловит за год семь — десять килограммов ценной рыбы, это может обернуться ощутимыми потерями в рыбовоспроизводстве. Так что есть смысл говорить о рыбаке-любителе серьезно, учитывать его роль в балансе положительных и отрицательных факторов воздействия на природу...
Мы сидели с Коврижных в лесной избушке под горой Сундук и гоняли долгие чаи. Впереди белым медвежьим хребтом щетинился Приполярный Урал, из полумрака зарослей тянуло терпким запахом прелого листа, влажным мхом, грибами. И не было необходимости подгонять себя, планировать, рассчитывать — словом, спешить было некуда и незачем, и мы понемногу проникались безвременьем, растворялись в нем, пытаясь растянуть его, как блаженство, и запомнить каждое мгновение. Такое вот настроение навевала турбаза “Озерная” с ее двумя десятками жилых избушек, прилепившихся к склону горы Сундук, что в самом центре крупнейшего в Европе Коми национального парка “Югыд ва” (в переводе — “светлая вода”). Буквально из-под нас, в радиусе каких-нибудь трех — пяти километров, били из расщелин кристальные ручьи, которые, пройдя положенный срок и слившись с другими ручьями, станут впоследствии Косью, Вангыром, Патоком, Большой Сыней и другими печорскими притоками.
— Все... спать! — в который раз произносил Коврижных, задувая свечу, но спать почему-то не хотелось, и мы, ворочаясь на жестких матрасах, вновь и вновь возвращались к двенадцатилетней давности путешествию, когда открывали с ним Берендееву Чащу.
Кряжистый и круглоголовый, с неизменными очками на коротком носу, затерявшемся среди толстых мясистых щек, Николай Васильевич располагал к себе с первого взгляда. При знакомстве я не уловил ни малейшего намека на его служебное положение: все он делал сам, все с ходу, с налету, все чуть не бегом. И полная определенность во всем: да — так да, нет — так нет, а остальное от лукавого... “Я на положении английской королевы, — подтрунивал над собой Коврижных, — пост высокий, а власти нет”.
Пройдя всю иерархию лесного специалиста — от рядового обходчика до директора лесхоза, — он, кажется, уже привык к тому, что по его следам шли орды лесозаготовителей, сводя один таежный гектар за другим, и все-таки не мог смириться с тем, что они делали с этими лесами. Коврижных учился понимать язык деревьев, искать в этом растительном беспорядке причинно-следственные связи. А вместо этого ему приходилось выписывать порубочные билеты леспромхозам и видеть, как смертоносная техника вламывалась в леса, сокрушая вместе с деревьями звериные норы, гнездовья и муравейники. С зоркостью следователя он контролировал расчетную лесосеку — есть такой термин в лесной экономике, регламентирующий объем и качество рубок. Но его обводили вокруг пальца, били рублем, одергивали выговором и начальственным окриком — и все ради того, чтобы заготовители могли бы досрочно отрапортовать о сверхплановых “кубиках” древесины, сулящих награды и премиальные.
Тогда, в 1986 году, я искал себе попутчика в пришвинский лес. В раннем детстве, подобно сказочной жар-птице, Михаил Пришвин создал в своем воображении некий заповедный бор, где еще не ступала нога человека, и назвал его Берендеевой чащей. С наивностью ребенка писатель верил в придуманный им лес, хотя и сознавал, что трезвая лесозаготовительная практика давно развеяла эти иллюзии. Но вот однажды случайный попутчик на реке Сухона сказал Пришвину, что такая чаща существует на самом деле. И Михаил Михайлович отыскал ее весной 1935 года. Отыскал не где-нибудь в срединной России, под благодатным солнцем и мягкими ветрами, — а в северной подзоне тайги, в кольце болот и топей, на границе Архангельской области и автономной республики Коми, в каких-нибудь 150 километрах от Полярного круга. “Лес там — сосна за триста лет, там стяга не вырубишь! И такие ровные деревья, и такие чистые! Одно дерево срубить нельзя, прислонится к другому, а не упадет”, — писал он в очерке “Берендеева чаща”.
По правде говоря, такие мощные сосновые леса в этом климате расти не могут. Поэтому все, к кому я обращался за разъяснениями, — а это были лесоводы-ученые и чиновники из Минлесхоза, — говорили примерно следующее:
— Мы все любим Пришвина. О кусте крапивы он мог сложить дивное стихотворение в прозе. Но можно ли слепо доверять писателю, пусть даже маститому, когда речь идет о продуктивности и уникальности леса? В европейской части страны такие леса давно вырублены.
— Но ведь есть какие-то исключения... реликты... аномалии, наконец? — запальчиво настаивал я.
— Ну, разумеется. Линдуловская роща под Питером, например. Теллермановская корабельная дубрава и Шипов лес в Воронежской, Бузулукский бор в Оренбургской областях, Шатилов лес на Орловщине. Чтобы перечислить все уникальные лесные массивы, хватит пальцев одной руки...
— А как же Берендеева Чаща?
— Нет никакой Чащи! Вы, молодой человек, попались на удочку Пришвина. Ваша Чаща — это мнимая величина, раздутая народным воображением! Поймите, если бы пришвинский лес обладал такой ценностью, какую вы ему приписываете, мы бы узнали об этом в числе первых...
Берендееву Чащу забыли столь прочно, что ее приходилось открывать заново. Самое любопытное, что даже в научной брошюре “Сосняки Крайнего Севера” о ней не было никаких упоминаний. Несмотря ни на что она продолжала жить во мне, как некое отражение смутной недосягаемой мечты...
После долгих месяцев переписки, хождений по разным инстанциям, томлений и ожиданий на мой письменный стол легло письмо из поселка Благоево Республики Коми: “Берендеева Чаща — она у меня, это точно. Лес нетронутый, первобытный, относится к категории эксплуатационных, входит в лесосырьевую базу МВД. Стыдно признаться, но я там еще не бывал. Лесхоз большой, по площади примерно пять герцогств Люксембург, при всем желании везде не поспеешь... Приезжайте! Брошу все дела — и в дорогу! О вертолете позабочусь”. И внизу подпись: Коврижных Н. В., директор Ёртомского лесхоза.
Было бы вполне естественно, если бы на мой зов откликнулся кто-либо из местных охотников или краеведов-природолюбов, людей с неугомонной поисковой жилкой, но этим поисковиком, как ни странно, оказалось лицо руководящее, лесной начальник с брюшком, оплывшим бюрократическим жиром, который сам рвался в заповедную Чащу. И мы, проплутав часа два на вертолете, нашли с ним этот лес — вернее, сосновый оазис, случайно уцелевший посреди заболоченной лесотундры и набирающих силу лесозаготовок. Лес — словно сошедший с полотен старых мастеров, с бронзовыми в два обхвата стволами и сиреневым ковром ягельника вокруг. Где-то высоко-высоко ветер играл вершинами деревьев, а внизу было так тихо, что слышалось собственное дыхание.
Я вырос в северном поселке Сосновка среди сосновых лесов, но такого леса никогда не видел. Некоторые деревья рванули явно за сорок метров, обросли седыми космами, заплелись общими корнями и все вместе представляли собой нерасторжимое братство. Стволы были без единой извилины, с бесформенными тяжелыми наплывами, благодаря которым они держали свою царственную крону. Мы смотрели вверх, ухватившись за чешуйчатую кору, чтобы не упасть, и поражались силе земного естества. Как выжили и сплелись эти задремавшие сосны-богатыри?.. Коврижных сказал, что моренная гряда, на которой взметнулась Чаща, — это работа скандинавского ледника. И конечно же, прошла тьма веков и сменилось несколько поколений деревьев, прежде чем природа выпестовала в своем чреве эту многосотмачтовую колоннаду. На языке лесовода, это самые высокопродуктивные сосновые древостои, равные элитным насаждениям, и другого такого бора, по всей видимости, на европейском Севере нет. В будущем этот массив, добавил Коврижных, можно было бы использовать как генетический фонд для создания новых сосновых чащ...
Мы прожили там трое суток, а потом через разливанные болота и еловые дебри со сплошным повалом деревьев вышли к реке Вашке. Уже в Москве я узнал о том, что Николай Васильевич обратился в республиканский Совмин с официальным ходатайством об исключении этого массива из лесосырьевой базы треста “Спецлес” (МВД) и о создании здесь особо охраняемой территории на правах ландшафтного заказника. Он настаивал на запрещении в Чаще всякой хозяйственной деятельности, исключая охоту и рыбалку.
Самое, казалось бы, неслыханное для нашего времени: ходатайство Коврижных было удовлетворено с первой же попытки, без всякой нервотрепки и абсолютно единогласно. “Постановлением Совета Министров Республики Коми № 193 утвержден ботанический заказник республиканского значения площадью 1182 гектара с уникальным участком спелых сосновых лесов”. По единодушному мнению, заказнику дали имя последней повести М. М. Пришвина — “Корабельная чаща”2...
Вступая в должность директора Коми национального парка, Коврижных втайне рассчитывал, что удача будет сопутствовать ему и дальше. Будто индустриальная агрессия по отношению к природе отступит как-нибудь сама собой, без борьбы и подковерных ухищрений. Как в расхожей частушке: “Утром встали — здрасьте! Нет советской власти”... Но уже на первых порах он почувствовал, что обложен вокруг красными флажками в виде разного рода промышленных ведомств. И прежде чем браться за охрану территории, ему пришлось отбиваться от наседавших со всех сторон лесозаготовителей, добытчиков недр, строителей газопроводов, а также ушлых и разбитных людишек, для которых урвать лишний кусок от природы — “дело чести, доблести и геройства”.
Для некоторых местных руководителей Коврижных стал костью в горле, потому что раньше они пользовались средой обитания совершенно бесконтрольно. Ряд лесных участков, особенно в водоразделах печорских притоков, в сущности, стали зонами экологического бедствия. Картина везде была примерна одинакова: будто Мамай прошел! Обезображенные берега, торчащие остовы бревен посередине рек, замойные косы, мели, груды усопшей, измочаленной древесины, напоминающие тюленьи лежбища. А на лесных делянках — хаотичные нагромождения хвойных обрубков, пней и коряг. Черные окна мазутной жижи по обочинам тракторного волока. Завалы глины и торфа, перелопаченные гусеницами. В засасывающей, нередко изматывающей душу и мускулы работе человек подчас не осознавал, что творил, во имя чего жал на кнопки и рычаги своих звероподобных машин (один лесопогрузчик ЛП-49 с его смертоносным хоботом-манипулятором чего стоит!), не щадя леса и сводя безжалостно один гектар за другим. Ландскнехты лесоповала не пощадили даже молодые сосенки, которые в силу своего роста и возраста не подлежали вырубке. Кому они мешали? Им бы еще расти и расти. Но никто не спросит за содеянное...
— Что такое национальный парк? — рассуждал Николай Васильевич. — Это такая форма охраны природы, которая сочетает в себе черты заповедника, заказника и рекреации. Это цельный неделимый природный комплекс, который нужно держать на замке. Здесь должны претворяться в жизнь экологические, социально-оздоровительные и просветительские задачи. А в действительности?..
В действительности Коврижных начал свою жизнь в нацпарке с ремонта комнаты в рабочем общежитии. Долгое время ему не выплачивали зарплату. Не было сметы, служебных помещений, телефона, не хватало инспекторов и лесников-обходчиков. Ну а те, что числились по штатному расписанию, слишком увлеклись “коммерцией” и давно позабыли, что такое охрана природы.
Идея создания национального парка в центре Коми носилась в воздухе еще с середины 60-х годов. Обеспокоенные бурным обвалом лесозаготовок, наращиванием разведочно-буровых работ, республиканские власти стали искать защиту от промышленного бума. Разноцветные скалы, гроты, ущелья, гордые одиночки-кедры, сосновые и лиственничные боры поразили своей красотой чувствительных чиновников из Москвы и Сыктывкара. (“Печорская Швейцария!” — воскликнул один из них.) Совет Министров Коми принял постановление о выделении охранной территории на склонах Северного и Приполярного Урала — уникального уголка живой природы протяженностью с севера на юг более 300 километров. Это едва ли не последнее девственное (за исключением “Корабельной чащи”, конечно) место на европейском Севере, куда еще не добрался “топор дровосека” и где сосновый воздух, субальпийская флора, шум ручьев и водопадов, ликование птиц создают иллюзию первобытной жизни. Территория нацпарка “Югыд ва” вместе с примыкающим к нему на юге Печоро-Илычским государственным заповедником и его буферной зоной были включены в список Всемирного природного наследия ЮНЕСКО. Это первый из национальных парков Российской Федерации, получивший такой статус, и чиновники поначалу надеялись на щедрые иностранные инвестиции.
Но... не скоро дело делается. Прошло более двух десятков лет, трижды или четырежды сменились влиятельные хозяева кабинетов в Москве и Сыктывкаре, прежде чем идея стала обрастать реальным содержанием. Только в апреле 1994 года Правительство РФ (Постановление № 377) удосужилось признать границы нацпарка, а институт “Союзгипролесхоз” приступил к проектно-изыскательским работам. Была узаконена площадь в 1,9 миллиона гектаров с экзотическими ландшафтами тайги и тундры, горными реками и величественными уральскими вершинами. Как чрезвычайно неустойчивые к антропогенному прессу, истоки семужье-нерестовых рек Большая Сыня, Щугор, Подчерье объявили заказниками. Вместе с Кожимом, Вангыром и Косью, словно самой природой задуманных для путешествий, руководство “Югыд ва” решило рекомендовать их для водных туристов и оборудовало по берегам избушки для отдыха.
Организованный туризм — дело весьма прибыльное и наименее разрушительное по сравнению с любой другой деятельностью гомо сапиенса. Правда, до тех пор, пока турист не возомнит себя “венцом природы”, которому все дозволено. До тех пор, пока он не возьмется за топор и не поднесет спичку к дровам. При виде огня у иного поклонника луны и солнца вдруг просыпаются пещерные инстинкты, а топор в руке проявляет неутолимую страсть к разрушению. Страсть, нередко подогретую спиртным. И тогда падают как подкошенные молоденькие сосенки и пихты, обрубается лапник у елей, летят направо-налево разные бутылки и банки. Наверное, не всем известно, что, аккумулируя солнечные лучи, донышко бутылки выполняет роль увеличительного стекла, и если поблизости хворост или сухой мох, то легко догадаться о последствиях. Особенно опасны “волчьи стаи” из начальствующих лиц вместе с их родственниками и приближенными, которые нанимают вертолеты и залетают в самые глухие, богатые рыбой и дичью места. После них — вытоптанные ягодники, не потушенные кострища, груды битого стекла, загаженные и изломанные избушки.
“Конечно, наивно предполагать, что после выхода Постановления вся эта обширная территория сама собой преобразуется в национальный парк, — писал Н. В. Коврижных в “Экологическом вестнике”, который выходит в городе Печора. — Создание туристских баз, экологических троп, музея природы, гостиничных комплексов потребует и времени, и миллионных вложений. Но контроль за территорией... необходимо наладить сразу. Неужели снова отложим свои дела на неопределенное время?”
...С завхозом турбазы “Озерная” Иваном Казимировичем Юркевичем и юным туристом из Екатеринбурга Сашей мы отправились по грибы-ягоды. Узкая, осыпающаяся тропинка, огибая горный склон, вывела нас на захламленное, наполовину вырубленное пространство с угнетенными елками. Они стояли с ободранными стволами, истекая смолой, словно доживали свой век. А кругом валялись консервные банки, склянки, куски промасленной ветоши, запчасти от мотора, ржавые кастрюли. С веток свешивалась грязная липкая паутина; не слышно было ни шороха, ни свиста птиц. У кострища земля была вытоптана и утрамбована так, будто здесь прошел асфальтовый каток.
Я пересек топкое болотце и увидел большую свежесрубленную избу с оторванной дверью и выбитыми окнами, приют современных дикарей. Пришли, увидели, наследили! Стекло они били с каким-то мстительным удовольствием, измельчая его до крошева. Но и этого им показалось мало. До какой степени нравственного одичания дошли люди, если испоганили битым стеклом не только площадку вокруг избы, но и муравейник, тропу, родник! Чахлая хвоя пыталась как-то заслонить следы изуверства.
— Туристы? — спросил я неуверенно.
— Нет, буровики, — угрюмо откликнулся Иван Казимирович. — Экспедиция Ухтинского геологического управления. А может быть, “Интагео”. Они тут скважины бурили, в двух километрах отсюда. В лесу и на склонах работали, а здесь развлекались... Но это еще не все!
Мы поднялись на пригорок, и он показал на груду ящиков, поставленных один на другой, из которой тоненькой струйкой сочился серый мучнистый порошок. Кернохранилище, забытый клад из древней толщи Урала! В заполненных доверху деревянных емкостях лежали образцы горных пород — известняки, доломиты, базальты, аргиллиты. Когда-то их доставали из скважин, бережно собирали на приемном мосту буровой, ставили метки и относили в кернохранилище. Своеобразный отчет о проделанной работе, незаменимый источник знаний о недрах Приполярного Урала.
Каждый камешек был завернут в бумагу, на которой угадывались какие-то столбцы цифр. Но теперь многие цифры “съели” дожди и весенняя оттепель, бумага превратилась в лохмотья, ящики прогнили — и некоторые образцы оказались на земле. Штабель качался на ветру, толкни — и рассыпется. Никому он теперь не нужен!
Отчитались люди, отрапортовали кому следует, поставили закорючку в зарплатной ведомости — и аллюр три креста: “После нас хоть потоп!”...
Саша притащил сухую елку, закамуфлированную под человека. Кто-то из здешних остроумцев надел на нее рваную брезентовую робу с капюшоном, смастерил подобие лица, а на грудь повесил дощечку с надписью: “Осталось тело, а душа отлетела”... Манекен был сделан на совесть, ничего не скажешь, но смеяться почему-то не хотелось. Душа действительно улетела из этих заповедных, богом отмеченных мест.
Кто они были, эти скитальцы-буровики, геологи перекати-поле? Может быть, даже неплохие работники, дельные специалисты. Год или два назад они бурили здесь скважины, рубили и калечили лес — а в результате искалечили себе душу. Разум стал неодушевленным, глаза перестали удивляться, воспринимать радость и красоту жизни. И нельзя сказать, чтобы сильно пили: на всей территории мы нашли пару-другую пустых бутылок. А вот произошел какой-то медленный надлом души, и жизнь пошла наперекосяк. Думаю, что все их “художества” были результатом бездуховного труда во имя шальной копейки. Где они сейчас, эти ухтинские пещерные люди, по каким падям и урочищам пошли мыкать свою судьбу, Юркевич не знал...
Проработав бульдозеристом более двадцати лет, Иван Казимирович излазил, кажется, чуть ли не каждую пядь коми земли, оттого, наверное, не было у него пустых мест в природе. Он показывал мне свои записи, из которых я узнавал, как он предсказывает погоду, как определяет, подскочит ли давление в течение суток и долго ли еще дуть ветру-сиверку в эту переменчиво-зыбкую пору куцего северного лета. Узнавал также о повадках осенней и весенней дичи, о ее излюбленных токовищах и галечниках, чем болеет белая куропатка и какой корм предпочитает, где, когда и на какую приманку берет семга и хариус и уйму других полезных и занимательных сведений...
По поводу хариуса Юркевич едко заметил:
— Об этой рыбе столько всего понаписано, а толку чуть да маленько! Ловиться-то она ловится — да не так, чтобы очень. А все почему? Дикое неблагополучие в природе!.. Год назад пришел окунь в Базовое озеро и вытеснил хищника хариуса. Что случилось, по каким таким законам? А ведь еще недавно наши озера буквально кипели от этой рыбы. И не только хариуса брали, но и драгоценную кумжу. Нынче пяти-семикилограммовую кумжу ни за что не поймать. Можно сказать, реликтом стала. А все почему? Кругом варварство творится — и в основном “гео”. То скважину не закупорят, и оттуда глинистая жижа хлещет. То трактор бросят сломанный, то емкости из-под горючего. Туда-сюда мотаются по предгорьям арттягачи АТС-72, горные ручьи баламутят, давят гусеницами и дикий пион, и золотой корень — родиолу розовую по-научному... А тут еще зимой со стороны Печоры ринулся на “Буранах” вооруженный люд, который дырявит выстрелами все, что летит и бегает. Такой разор оставляет, что боже ты мой! Кричишь, доказываешь, уговариваешь... эх! — Он в отчаянии махнул рукой. — Бандиты приходят и уходят, а банда остается...
Сказано, конечно, сильно. Но если под словами Юркевича подразумевать события, происходящие в районе реки Кожим, что на севере национального парка, где горно-геологическое предприятие “Терра” ведет добычу россыпного золота, это не будет слишком большим преувеличением.
О том, что Кожимский бассейн является объектом промышленного варварства, читать и слышать приходилось неоднократно. За последние лет восемь — десять не было, наверное, ни одного органа печати, который бы не прошелся по поводу необузданных аппетитов здешних “покорителей недр”. Притчей во языцех стали деяния некогда знаменитой артели “Печора”, которую возглавлял тогда энергичный бизнесмен Вадим Туманов. Тот самый Туманов, друг Высоцкого, что мыл с корешами золото на Колыме, реконструировал Московскую кольцевую автодорогу, добывал тиманские бокситы, а теперь, по слухам, обосновался в столице. Еще недавно вся российская пресса как бы поделилась на две партии: одна “носилась с этим Тумановым как с писаной торбой”, другая его на дух не переносила. В категоричных “за” и “против” всегда есть элемент натяжки, преувеличения, но факт остается фактом: после тумановских вскрышных работ в районе Кожима сотни гектаров прирусловых террас превратились в лунный пейзаж. Козни конкурентов и протесты общественности вынудили артельщиков “Печоры” спешно покинуть облюбованную территорию.
Но пришли другие добытчики — и что же? Убрали горы щебня, торфа и обезображенных деревьев? Провели обещанную техническую и биологическую рекультивацию почвы? Как бы не так! Горно-геологическое предприятие “Терра” взялось за кожимскую землю с таким несокрушимым хамством, что на ее фоне тумановские деяния выглядели шалостью неразумного дитяти. Масштабы вскрышных работ выросли многократно. Были задействованы шесть месторождений золота — и все на территории “Югыд ва”. В приуральской тайге появились пять передвижных поселков с вахтовым режимом работы. И это вопреки Постановлению Правительства РФ о запрещении здесь геологоразведочных работ и добычи полезных ископаемых. Скалистые кожимские берега, те самые, что ученый-путешественник прошлого века по справедливости сравнивал со Швейцарскими Альпами, ползут в воду вместе с отходами нефтепродуктов, рискуя окончательно отравить реку с ее семгой и хариусом.
Правда, на ограниченном участке Институт биологии из Сыктывкара ведет опытные работы по рекультивации, высаживает травку мятлик, но о результатах можно будет говорить лишь через несколько лет, когда посеянный злак закрепится окончательно. (Понятие “экология” в данном случае сведено к функции пресловутой потемкинской деревни.) При добыче золота грунты на большой площади вскрываются до сланцев, до коренных пород. Весь вскрытый слой земли относится к так называемой вечной мерзлоте — и что с ним станет летом, когда он превратится в талый?..
Между тем “Терре” передаются все новые и новые участки, увеличиваются ассигнования, и угроза природной катастрофы встает со всей очевидностью. Какой же во всем этом смысл? Неужели ради 400 килограммов золотого песка в год нужно подвергать насилию такой уникальный регион? К тому же затраты на восстановление почвы и растительности, как подсчитали экономисты, станут намного дороже добытого здесь золота.
Первое время республиканские власти делали вид, что не замечают происходящего. С одной стороны, утвердив национальный парк с его границами и функциональными зонами, они на словах всячески способствовали его деятельности. С другой — продолжали распоряжаться кожимским полигоном так, словно самого “Югыд ва” вовсе не существует в природе. Разумеется, такое, мягко говоря, “подвешенное” состояние долго продолжаться не могло. И вот в Москву за подписью главы Республики Коми Юрия Спиридонова летит документ об “уточнении границ” нацпарка с предложением отсечь от него 200 тысяч гектаров кожимских земель, расположенных на границе Европы и Азии, чтобы продолжить там разработку месторождений золота. Елейно-циничной формулировкой об “уточнении границ” руководитель республики по существу вводил в заблуждение Правительство России, нарушая его же Постановление от 23 апреля 1994 года.
“Зеленые” из числа печорских жителей немедленно забили тревогу. Коми топоним “Кожим” получил, можно сказать, мировую огласку. Отечественные гринписовцы показали членам комитета Всемирного наследия ЮНЕСКО шокирующую воображение видеозапись изуродованных “Террой” ландшафтов. В Москве у представительства Коми был проведен пикет и выставлен у входа огромный пень из нацпарка, как бы символизирующий “масштабы преобразований”, за что три девушки, участницы пикета, были немедленно задержаны доблестной столичной милицией.
Соответствующее заявление сделал министр иностранных дел РФ Е. Примаков, находясь в городе Денвере (США) во время встречи руководителей стран Большой Семерки. Отвечая на вопрос сотрудника “Гринпис”, он сказал, что страна не собирается отказываться от своих международных обязательств в области охраны природы и готова принять меры по пресечению фактов их нарушения золотодобытчиками на территории “Югыд ва”, входящего в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. В свою очередь, члены этой организации недвусмысленно предупредили, что если вдруг российское правительство утвердит новые границы (с явным нарушением своего же — национального — законодательства!), то ЮНЕСКО включит “Югыд ва” в число объектов, находящихся в опасности. Для России это будет страшным позором, потому что в такого рода анналы попадают территории, которые пострадали в результате каких-либо непредвиденных катаклизмов.
Как заявил в печати координатор кампаний “Гринпис” Российской Федерации Иван Блоков, подобные санкции выглядят не такими уж безобидными, как кажутся с первого взгляда. “Во-первых: ни одна солидная западная фирма не рискнет после этого вложить и доллара в освоение территорий, выведенных из нацпарка. Во-вторых, почти наверняка с Республикой Коми разорвут экономическое сотрудничество правительства Великобритании, Германии, Голландии, Швейцарии и ряда других стран, в которых сильно „зеленое” движение... Ну и, в-третьих, у правительства Коми могут возникнуть сложности с получением кредитов для развития экономики республики, так как уважающие свою репутацию международные коммерческие банки предпочитают не финансировать государственные образования, где уничтожаются природные объекты мировой значимости”.
...Туман плотным одеялом укутал речку: почти от самой лодки стелилось над водой сплошное молочное поле. И только перекат с его негромким мелодичным боем напоминал о том, что Подчерье, приток Печоры, движется и течет согласно своей природе, как текла речка, должно быть, миллионы лет назад, еще в доледниковую эру, и нет ей никакого дела до людей. Белая тишина пала на землю.
Мы устроились с удочками в укромном месте, и Женя Фефилов, главный охотовед нацпарка, закинул свою замечательную леску. Она тут же натянулась тугой струной, на перекате что-то булькнуло, хлопнуло, и из молочной мглы вылетело серебряное рыбье тело. Женя тащил хариуса, и руки его дрожали. Рыба пялила на нас белые каменные глаза, разевала рот, словно помогала побыстрее освободить себя от крючка-тройника... Второй, третий и четвертый хариусы, которые он вытянул следом, показались мне точной копией первого, будто их штамповали на речном дне.
— Вот бы еще и семужку поймать, — размечтался я.
— А что семга?! Так... баловство. — Фефилов вяло махнул рукой. — Вы согласитесь три раза в день есть пирожное с кремом или зефир в шоколаде? Так и тут. Семга — это не еда, а закуска для утонченных гурманов. Особенно под водочку хороша. Что смеетесь? Я вам правду говорю. Еда — это хариус, щука, язь, треска. А у вас, горожан, сложилось мнение, будто на Севере все только семгу и трескают. На самом деле от нее грех один и искушение. К тому же болеет рыба. Что, не верите? Это не только я говорю, это вам любой ихтиолог подтвердит. Многие взрослые особи уже не уходят в море на откорм, как прежде, а остаются жить в реке. И это сказывается на их биологии и росте: вид мельчает, деградирует. Чем “речнее” семужий образ жизни, тем больше детского, недоразвитого в облике рыбы. Да и вкусовые качества ее страдают. А для знатоков чувственных удовольствий, а также для фирм, торгующих с Западом, — это сущая потеря...
Работники Комирыбвода, ежегодно приезжающие на Печору для подсчета семужьих копов, говорят о том, что определить рыбопродуктивность реки и ее притоков пока очень трудно, статистика уловов практически отсутствует. Они тычутся в эту Печору, как слепые котята: примерно... приблизительно... ориентировочно... Река постепенно утрачивает способность к самоочищению. По этой причине нередко происходят заморы: в зимний период при дефиците кислорода в воде гибнет не только семга, но и сиг, хариус, нельма, другие — менее ценные — породы.
И в то же время фактически “простаивают” многочисленные лесные и горные озера, кипящие прожорливыми щуками и окунями; в Припечорье таких озер насчитывается более тысячи, в одном только “Югыд ва”, особенно в уральской части, их около восьмисот — настоящее золотое дно. В сущности говоря, эти водоемы не имеют никакого официального статуса — они попросту ничейные, бросовые, никому не нужные и никем не охраняемые. Если с ними вдруг что-то случится, никто никакой ответственности не понесет: по закону их как бы не существует.
Конечно, озерный лов обилен — это знает каждый рыбак, но уж слишком дорого обходится доставка. К тому же не каждый любитель-одиночка способен унести на плечах, через мхи и болота, сотню-другую килограммов скоропортящегося продукта. Да и бензин нынче не дешев — много не наездишься на “Вихре” или “Буране”, если у кого такие имеются. Здесь требуется кооперация, трезвый предпринимательский подсчет, но здешний народ что-то долго раскачивается — видимо, ждет подсказки сверху. Как тут не вспомнить прошлые времена, когда с этих озер печорские жители брали рекордные урожаи плотвы, щук, окуней и везли их по зимнику к железной дороге. Рассказывают, обозы выстраивались из двадцати — тридцати саней, и никого это не удивляло. Везли рыбу соленую, копченую, вяленую — на любой вкус и спрос, да и у самих хозяев оставался солидный приварок к семейному бюджету. А теперь многие водные плантации зарастают осокой и водорослями, дороги и тропы к ним заболачиваются, старожилы умирают, и некому уже расшевелить молодежь, увлечь ее прибыльным делом.
Да и охота стала уделом одиночек. А ведь охотничьим промыслом, сказал Фефилов, занималось почти все мужское население Печоры. Была в них, таежных искусниках, какая-то особая отличка — рисковая страсть, звериное чутье и меткий глаз. Лесная тропа — путик — являлась родовой собственностью охотника и переходила по наследству из поколения в поколение.
Едва выпадет снег, выходил он на тропу, перебирался от избушки к избушке, замыкая тем самым кольцо своих владений. И когда через месяц-другой возвращался домой, нес на себе дорогую добычу — шкурки белок, росомахи, куницы, лисицы, выгодно сбывая их в местный рыбкооп.
Ничего не боялся печорский охотник, никакие напасти бесовские или звериные не мерещились ему во время долгих ночевок в продымленных клетях-избушках, потому что постоянно был в деле и помыслы свои обращал ко дню завтрашнему: в каком месте поставить силки и капканы, да как сэкономить дефицитные свинец и порох, да как половчее развести нодью, если вдруг ночь застанет в лесу, да как побыстрее до следующей избушки добраться и приготовлены ли в ней дрова?.. А когда спрашивали у такого охотника, не страшат ли его муки одиночества, не боится ли заблудиться в тайге, то вопрос чаще всего сопровождался смехом или немым удивлением: “Не боимся ни тропы западающей, ни волка рыскучего, ни медведя ревучего, а боимся только человека бродячего. От него вся пакость!”...
Каждый охотник — это как бы сочинитель собственной тропы, с удовольствием рассуждал Женя, забыв о рыбалке. Он творит эту стежку-дорожку по образу и подобию своему. Все замечает, все чует, ни одна деталь не укроется от его всевидящего глаза. Характер у тропы тот же, что и у охотника. Угрюмый, недоверчивый, обиженный жизнью человек прокладывает ее в густой чаще, буреломе, чтобы никто из чужих не заметил его следа. Наоборот, добрый и некорыстный, не ведающий расчету добытчик выведет свою тропу по открытому, привольному месту, в светлый бор или вдоль игривой речки, поставит на угоре что-то вроде лавочки-завалинки, чтобы можно было где покурить, отдохнуть, почаевничать или поразмышлять сам с собой. Лавочка — что-то вроде привала перед большим броском к очередной избушке. В таких избушках, крытых дранкой, всегда не закрыта дверь, всегда в порядке каменка-печь и фитиль сдобрен керосином, и сухари есть, и спички, и махорка, и крупа — живи, располагайся по-домашнему, грейся у жаркого очага. В красных пляшущих язычках пламени преобразится убогий приют, и после долгого блуждания по лесам и болотам ты почувствуешь, сколь велика душа у неведомого тебе охотника-добряка, срубившего эту избушку у тропы, открытую для всех. Некоторые еще книгу отзывов заводят, и в ней непременно нужно отметиться, чтобы хозяин знал, кто ты был, добрый человек, сколько дичи настрелял, сколько ловушек поставил и в каких местах, заготовил ли дров про запас, завязал ли соли в тряпицу, чтобы другой усталый гость, что придет следом, почувствовал бы себя так же, как и ты...
По лицу охотоведа пробежала тревожная тень, что-то дрогнуло в нем внутри, переломилось, и он заговорил на нервной, вспыльчивой ноте... Кончились, мол, гостеприимные времена — редеют избушки в тайге, сиротеют родовые тропы-путики, зверь и птица выводятся — а кто виноват? Человек! Вершина, так сказать, эволюции, высокоорганизованная генетическая мутация млекопитающих с переразвитым мозгом. О чем-нибудь она думает, эта мутация? Ведь есть леса вокруг деревень, где еще топор не гулял. Где все родники, болота, тропы и пожни испокон веков были расписаны по именам, как в домовой книге. А нынешнему люду на все это наплевать, ему бы только в видик уткнуться. Идут по грибы-ягоды и не знают, где были и что видели. Тропы не чуют, какие мхи и деревья — не ведают. Обезличились сами и всю природу вокруг себя обезличили. А охотники стбоящие, у которых нюх звериный и солдатская беговая нога, — те давно уже повывелись. Как, впрочем, большие и малые лесные селения, что кружились вдоль рек. На одном только Подчерье их насчитывалось не менее десятка: Данько, Орловка, Залаздибож, Пилякерка, Тиминка, Петный, Камчатка, Большой Емель, Бабушка Ефимья... А теперь, кроме Орловки с двумя уцелевшими домами, нет никаких деревень. Угасает лесное сословие, уходит в небытие порода добытчика и ходока, та самая корневая порода, которая памятна всем по минувшей войне. И как знать — не отразится ли ее исчезновение для человека вообще, не потеряем ли мы какую-то частицу нашего национального характера?..
Здесь, на Подчерье, не слышно было рокота лесовозных машин и электрических пил на лесосеках, не ухали взрывы вскрышных работ с кожимских золотых месторождений. Но их приближение, возможно, чувствовали сосны и ели-долгожители, чувствовали своими корнями и кронами, ощущали иголками и корой. Если человек способен принимать мысли на расстоянии, то неужели деревья, мхи и животные не могут реагировать на агрессию издалека? Они ведь во сто крат чувствительнее нас!.. Вот и Женя сказал, что все меньше и меньше встречается дикой герани и лютиков на горных площадках, вырождаются нигде больше не растущие ветреница пермская, лен северный, на пределе сил находится некогда царствовавший в этих местах сибирский кедр. Рост у многих деревьев прекратился, и питание в основном идет для поддержания слабеющей жизни... А что творится “в мире животных”?! Белки в тайге развелось тьма-тьмущая, а заготовители пушнины ее не принимают: говорят, мода прошла. Зайцы и лисы в деревнях на помойках копаются, лоси по улицам запросто расхаживают. Бродячие собаки сбиваются в стаи и становятся опаснее волков... А еще, говорят, в некоторых таежных озерах появились мерзкие рыбы-мутанты. Не поймешь: то ли щука это, то ли сиг, то ли язь — все с раздутыми животами, больной печенью и без плавников...
Что это — знак беды, сигнал неблагополучия?