* *
*
Бывало, говорю себе:
— Осенний воздух густ?
Да нет, обычен. Просто холодает.
Бывало, говорю себе:
— Земля не обладает
Ни божьей памятью живой,
Ни органами чувств.
И глупо это — на краю села
Остановиться вдруг
И с грустью умиленной
Колодец, вербу окликать
Иль спрашивать у клена:
Ну как живешь, старик,
И как твои дела?
Вот так, бывало, говорю себе,
И в сердце заползает мгла
Тягучая, как смертная смола.
И так я в целом свете одинок,
Так переполнен тьмой,
Какой-то древней, не моей тоскою,
Как будто сам я этот клен,
Колодец, верба над рекою.
И вот стою, шепчу:
— Не торопись, постой, поговори со мною,
Счастливый, младший брат мой – человек живой!..
* *
*
Когда наелись гости и уснули,
Я запер дом, забрался на чердак.
И долго там сидел на колченогом стуле,
Неторопливый, вдумчивый дурак.
Я вспоминал судьбу свою большую,
Коней сапатых, серую козу.
Я вспоминал, кому свояк я
И кому я шурин.
И то смеялся, то ронял слезу.
И так мне было хорошо,
И так я был доволен,
Так что-то пыльной памятью постиг,
Что громко застонал
И зубы сжал до боли,
Чтоб не вскричать:
— Запомни этот миг!
* *
*
Когда я сердцем волен
И не коплю утрат,
Мне грустно — я доволен,
Мне весело — я рад.
Река колышет звезды —
Тончайшая слюда.
Деревья, крыши, воздух, —
Все это навсегда!
Ах, даль чиста, как в детстве.
И ветер в три струи.
И так легко одеться
Лишь в мускулы свои.
И я кричу на вырост
Двум вербам на юру:
— Вы вечны. Бог не выдаст! —
И знаю, что не вру.
Так знаю, словно веткой
Пророс в судьбе иной.
Но это очень редко
Случается со мной...
* *
*
Сидаймо, друже!
На столи
В мысках, у горщиках, на блюди
Лежыть все те, що добрым людям
Прыемно исты на земли.
Сидаймо, друже, як бувало!
Картопля жовтый пар пуска.
Такои ввик не коштувалы
Ни дядько Кыив, ни Москва.
А оселедци, а свынына!
Так налывай и – пьем до дна
За нас,
За те, що батькивщыну
Николы вже не бачыть нам!..
* *
*
Я не привержен людям
И не подвешен к звезде.
Где-то меня не любят,
А это значит — везде.
Качаюсь на собственной совести,
Как висельник на ветру.
И нету печальней повести,
Чем повесть о том, что умру.
Ах, что же там, что там на третье?..
Кончается жизни обед.
И хочется жить на свете,
Так хочется жить на свете,
Что силы на жизнь уже нет.
* *
*
Был я тихий, как эстонец.
И сказал мне Млечный Путь:
— Что, поэт, умолк и стонешь.
Пой, зови куда-нибудь. —
И ответил я:
— Коллега,
Чур, лежачего не бьют!
Там, где время околело,
Только деньги и поют. —
Был бы, скажем, я богат,
Размахнулся бы дугою —
На восход одной ногою,
А другою на закат.
Разомкнул бы все гробы:
Мчитесь, реки быстрые.
И Неглинка из трубы
Обнялась бы с Истрою.
Всех бы звал объединиться
И кричал бы вслед лучу:
— Ночи нету, рушь границы,
Бей посуду. Я плачу. —
Но вот в том и чижик-пыжик,
Что все это не всерьез.
Побрататься или выжить —
Вот как ставится вопрос.
И я слышу над собою
Каждый день и каждый час:
— Будет много мордобоя,
Очень много мордобоя,
А потом уж братство рас. —
...Тучка белая плывет,
Жучка черная бежит.
Жизнь идет, но жизни нету, —
Камнем смерть на ней лежит.
И хриплю я, как под лавой
Захлебнувшийся в крови:
— Вместе с домом и державой
Раньше срока, Боже правый,
В царство света, Боже правый,
Грех скости и позови!
* *
*
Чего мне не хватает?
Малости. Конфет.
Блеснет удача и обманет дико.
Вот ждал письма. Пришел пустой конверт.
Услышал зов с небес. А это пьяный диктор...
И кто-то все твердит:
— Живи и будь скромней! —
А я пословицу и ту, бывало, не нарушу.
На переправах не менял коней,
В колодцы не плевал,
Не тряс чужую грушу.
Где же награда, где дары?
И я кричу:
— Не проноси Ты мимо легкую удачу.
Не пляшет кровь без детских праздников.
Конфет, конфет хочу!
Пускай хоть леденцов. Но даровых. —
И плачу.