О Милораде Павиче, который действительно существует

  В одной давней статье, в которой я пытался по следам Милорада Павича бродить аллеями и узкими дорожками регулярного парка сновидений, я позволил себе усомниться в реальном существовании знаменитого автора “Хазарского словаря”. Спустя довольно значительное время это мне аукнулось. Жена Павича, Ясмина Михайлович, ознакомившись с моим пространным опусом и сказав по его поводу приличествующие слова, предложила мне навсегда снять сомнения, запечатлевшись с Павичем на фото. Теперь эта фотография (и не одна) некоторым образом доказывает и мое собственное законное существование в мире Павича, в мире, в который я когда-то самостийно проник в виде читателя, а потом и толкователя сновидческих произведений этого загадочного писателя. То есть, идя по следам, я его все же догнал. Впрочем, очень может быть, что это просто иллюзия. В том смысле, что в один прекрасный день на фото останется он один, а я куда-нибудь исчезну, как это нередко случается с героями его романов. А считать себя его героем я имею некоторые основания. При всем том это еще вопрос — кто кого на самом-то деле преследовал.

Но пока, оставаясь в своей нынешней ипостаси, я пытаюсь писать рецензию на “Хазарский словарь”, вышедший одновременно сразу в двух издательствах — в Санкт-Петербурге (мужская версия) и Киеве (женская версия). И там и там — в блистательном переводе Ларисы Савельевой (правда, в Киеве с некоторыми мест-ными “художествами”), в Питере — в серийном оформлении возобновленной “Библиотеки журнала „Иностранная литература””, в Киеве — в том виде, в каком роман впервые был опубликован в Белграде (что случилось в 1984 году).

Для того, чтобы понять, чем и зачем отличаются мужская и женская версии, надо для начала словарь прочитать. Потом девушка “со словарем под мышкой в полдень первой среды месяца” “должна подойти к кондитерской на главной площади своего города”. “Там ее будет ждать юноша, который так же, как и она, почувствовал одиночество, теряя время на чтение этой книги. Пусть они вместе сядут за столик в кондитерской и сопоставят мужской и женский экземпляры своих книг. Между ними есть разница. Когда они сравнят короткую, выделенную курсивом фразу последнего письма женского и мужского экземпляра этого словаря, вся книга для них сложится в одно целое, как партия в домино, и тогда она перестанет иметь для них какой бы то ни было смысл. Они начнут бранить лексикографа, но им не стоит слишком увлекаться этим из-за того, что последует дальше, потому что то, что последует дальше, касается только их двоих и стоит гораздо дороже, чем любое чтение”. Трудно предположить, сколько именно юношей и девушек встретились таким образом в кондитерской и, сравнив версии, отложили книги и занялись своими собственными делами. Но, во всяком случае, их может быть не так уж и мало, учитывая тот факт, что “Хазарский словарь” вышел в разных странах на более чем двадцати пяти языках и несколько лет подряд занимал первые строчки в списках интеллектуальных бестселлеров.

В нашей стране в книжном виде он появился только в этом году, но не стоит забывать о том, что впервые “Хазарский словарь” (пусть и в несколько ужатом виде) был опубликован в 1991 году, в № 3 “Иностранной литературы”, а некоторым особенно ушлым читателям стал известен и еще раньше — по фрагментам в давно всеми забытом журнале “Югославия”, выходившем на русском языке. Читать же роман по-сербски довольно трудно. Лично я пытался это делать, но вполне безуспешно. Теперь при желании можно попробовать снова — положив рядом оригинал и полный перевод: буквы почти все те же самые, так что стоит постараться. Но заниматься подобными экзерсисами предпочтительнее для себя, досужего развлечения ради, а не всерьез, как то случилось с редактором киевского издания, которому перевод показался недостаточно “красивым”. Переводчица, ознакомившись (уже по книге — раньше ее в известность не поставили) с “редактурой”, пришла, мягко говоря, в некоторое замешательство. И было от чего. Дело в том, что Павич пишет достаточно просто. И “красота” его заключается не столько в словах как таковых, сколько в смысловых парадоксах, присутствующих едва ли не в каждой фразе. К тому же Павич — специалист по сербской литературе XVII — XVIII веков, и если уж хочет стилизовать текст, то делает это сам, без помощи извне, да и сербский язык лексически богат и синонимически подвижен. Так что, если написано: “вы знаете, Ваше Сиятельство”, то не надо это переделывать в “вам ведомо, Ваше Сиятельство”, если же герой “пытался взвалить ее себе на плечи как добычу, которой будет питаться целую неделю”, то “добычу” и “неделю” надо понимать именно так, а не как “пищу, которой хватит на всю седмицу”. “Писатели” в киевском издании превращаются почему-то в “сочинителей из пишущей братии”, а бедные “критики и те, кто будет оценивать книгу”, и вовсе в “прочих борзописцев”, “команда судна” — в “обслугу судна” и т. д. Подобные перлы разбросаны почти на каждой странице, с такой частотой, что иногда кажется, будто перевод обрабатывало несколько человек, не потрудившихся даже заглянуть в те куски текста, над которыми работали “собратья”. Так что “красота” не всегда спасает. Ну да хватит о грустном.

В самое последнее время о “Хазарском словаре” написано много. Прежде всего в связи с тем, что впервые визит Милорада Павича в Москву (прежде он здесь бывал не раз) совпал с почти триумфальным выходом главного его произведения. Сам автор, впрочем, не менее главными считает и другие свои романы, но у публики — собственные взгляды и пристрастия.

Если среди читающих рецензии в “Новом мире” есть еще такие, кто не знает, что такое “Хазарский словарь”, попробую вкратце объяснить. Начнем с того, что книга эта — действительно словарь. Хотя одновременно и роман. И одно другому в данном случае не мешает. В словаре наличествует весь необходимый аппарат: 1) предварительные замечания ко второму, реконструированному и дополненному, изданию (первое было в 1691 году); 2) собственно словарная часть, состоящая из трех книг — красной (христианские источники о хазарском вопросе), зеленой (исламские источники) и желтой (еврейские источники); 3) два Appendix’а — первый содержит исповедь отца Теоктиста Никольски, составителя первого издания словаря, второй — выписку из протокола заседания суда с показаниями свидетелей по делу об убийстве доктора Абу Кабира Муавии; 4) заключительные замечания; 5) перечень словарных статей. И все это вместе взятое освещает события и последствия, связанные с так называемой “хазарской полемикой”.

Главное событие (возможно, их было несколько) произошло в VIII или IX веке нашей эры. Хазарский правитель — каган, увидев однажды сон, решил пригласить для его толкования трех философов (исламского, еврейского и христианского), решив, что он и весь его народ перейдет в веру того мудреца, чье толкование сна окажется самым убедительным. Вскоре хазарское царство распалось, а вопрос о том, кто же победил в “хазарской полемике” и чью веру приняли хазары, так и остался открытым: “На протяжении веков всему этому были посвящены бесчисленные дискуссии в еврейском, христианском и исламском мире, и продолжаются они по сю пору, хотя хазар уже давно нет”. Сведения о полемике и событиях вокруг нее были опубликованы в 1691 году в Пруссии польским книгоиздателем Йоанесом Даубманнусом в виде нескольких книг, каждая из которых имела собственный переплет (и цвет), на арабском, древнееврейском и греческом. До сего дня сохранилось лишь два экземпляра, так как по приказу инквизиции словарь был уничтожен еще в 1692 году. Но где сохранившиеся экземпляры, никто не знает. Разве что сам Павич, но даже он на титул современного издания поместил лишь “реконструкцию” первого.

Многие герои словаря “по совместительству” были и его авторами: хазарская принцесса Атех, Аврам Бранкович, сам каган, Кирилл, он же Константин Солунский, Севаст Никон (под этим именем на Балканах якобы одно время жил сам Сатана), д-р Исайло Сук, Ябир ибн Акшани, музыкант Юсуф Масуди, Ефросиния Лукаревич. Здесь далеко не все. Этот короткий список свидетельствует лишь о том, что к событиям, связанным с “полемикой”, имели отношения представители самых разных стран. И эпох. Кое-кто даже возникает несколько раз под разными личинами. Специальные значки-указатели, разбросанные по словарю, позволяют проследить историю каждого в соотнесении со всеми иными историями: “Можно при чтении соединить в одно целое статьи из трех различных книг словаря, где говорится об участниках хазарской полемики, об ее хронистах, об исследователях хазарского вопроса в XVII веке (Коэн, Масуди, Бранкович) и в XX веке (Сук, Муавия, Шульц). Разумеется, не стоит обходить вниманием и персонажей, пришедших из трех преисподен — исламской, еврейской и христианской (Ефросиния Лукаревич, Севаст, Акшани). Они проделали самый длинный путь, чтобы добраться до этой книги”. Читателю тоже придется проделать далеко не легкий путь, чтобы во всем разобраться. Я ему в этом мешать не буду, ибо пересказ множества переплетенных меж собою сюжетов, имеющихся в словаре, лишь все запутает. Лучше вкратце расскажу о других произведениях самого Милорада Павича. Все они тем или иным образом вытекают из “Хазарского словаря”. А сам словарь, как это на первый взгляд ни парадоксально (ведь он вроде бы написан, то есть составлен, а если уж совсем точно — восстановлен раньше, чем все последующее), — из тогда еще будущих романов, повестей и пьес. А отчасти — из рассказов, существовавших прежде словаря. Ибо все, что написал (и что напишет) Павич, связано между собою — достаточно сложно, но вполне определенно.

Роман для любителей кроссвордов “Пейзаж, нарисованный чаем” впервые у нас был опубликован в переводе Н. Вагаповой и Р. Грецкой в 1991 году в журнале “Согласие” (№ 6 — 7). Автор романа называет себя составителем “этого Памятного Альбома, или этого Кроссворда голосов” и по ходу дела объясняет, “как решать эту книгу по вертикали” и “как решать эту книгу по горизонтали”. Есть шесть путей решения ее по вертикали, например: если следовать за цифрой 1, то можно проследить судьбу главного героя, архитектора Разина (он же — Атанас Свилар), если же за цифрой 4, то судьбу другой героини — Витачи Милут, под цифрой 5 выстраивается любовная линия книги и т. д. “Тот, кто читает этот роман по вертикали, проследит повороты судьбы героев, того же, кто выберет горизонтальные линии, увлекут главным образом хитросплетения сюжета”. Учтены, таким образом, интересы разных любителей кроссвордов — ведь каждый предпочитает их решать по-своему. Ну а для всех и каждого на разных пересечениях появляются истории, вроде бы к основному сюжету (ежели о таковом вообще можно говорить) вовсе отношения не имеющие. Зато они имеют отношение ко всему прочему, например к Амалии Ризнич и Александру Сергеевичу Пушкину (которого Павич, кстати, много переводил). Или к президенту СФРЮ Иосипу Броз Тито, точнее, к его многочисленным резиденциям, которые архитектор Разин под конец жизни начал воссоздавать на новом месте, но как абсолютное подобие настоящих (вплоть до пронзительного скрипа дверей, которые специально не смазывались). Впрочем, как раз это — воссоздание резиденций — напрямую имеет отношение к главному герою, следовательно, и к основному сюжету, хотя бы к одному из них.

Пьеса же “Вечность и еще один день” (перевод Н. Вагаповой и Л. Савельевой — “Иностранная литература”, 1995, № 7) имеет еще более прямое отношение и к “Хазарскому словарю”, и к “Пейзажу, нарисованному чаем”: история о гомункулусе Петкутине, созданном Аврамом Бранковичем и полюбившем земную девушку Калину, рассказана еще в “Хазарском словаре”, кое-какие сцены едва ли не один к одному “перенесены” из “Пейзажа...”. Однако здесь история Петкутина и Калины подана в виде основного блюда. И сие — вовсе не фигура речи. Пьеса — это меню для театрального ужина, состоящего из трех закусок, основного блюда (уже упоминавшегося) и трех же десертов. Читатель или режиссер всякий раз может выбрать одну из закусок и один из десертов, при неизменном основном блюде. Таким образом, если учесть все возможности, то из одной, собственно, истории получится целых девять комбинаций — с разными началами и финалами. Действие “закусок” и “десертов” происходит на фоне неповторяющихся декораций — просто в современном доме, на развалинах античного театра, перед хазарским храмом или даже во дворце Софии “где-нибудь на Земле”.

“Шляпа из рыбьей чешуи” (перевод Н. Вагаповой — “Иностранная литература”, 1997, № 1) — любовная история с рисунками, которые являются не иллюстрациями, но действующими составляющими текста, будь то изображение трепещущей бабочки (духа света и любви) или современного компьютера, хотя действие вроде бы происходит во времена отдаленные, античные, и герой Аркадий чеканит на тогдашних монетах лик своей возлюбленной: изображения этих монеток, шести медных и одной серебряной, тоже в изобилии рассыпаны по тексту.

Кстати, этот год для “русского” Павича действительно особый. Помимо двух изданий, “Хазарского словаря” и “Шляпы из рыбьей чешуи” в “Иностранной литературе”, вышли “Внутренняя сторона ветра, или Роман о Геро и Леандре” (“Ясная Поляна”, 1997, № 1) и “Последняя любовь в Константинополе” (“Иностранная литература”, 1997, № 7). Должны появиться и новые книги — издатели едва успевают договариваться между собой. О “Внутренней стороне ветра” я ничего говорить не буду, ибо писал к роману послесловие (напомню только то, что это роман-клепсидра), о “Последней любви в Константинополе” — тоже. Его я просто пока не читал. Известно: всему свое время.

Посему под конец, пользуясь хотя бы гипотетической благосклонностью читателя, я позволю себе бегло объяснить, почему это я вдруг возвел себя в ранг героя Павича. Все, что будет рассказано, ни в коей мере не ставится мною себе в заслугу. Я только лишь излагаю факты, которые для меня выстраиваются в некую почти мистическую последовательность. А выводы пусть делают другие. Если вообще какие-то выводы здесь нужны.

Волею обстоятельств и благодаря писателю Олегу Шишкину тот самый журнал “Югославия” с фрагментами “Хазарского словаря” оказался у меня в руках. Спустя какое-то, весьма продолжительное, время я гулял по рынку недалеко от собственного дома. За одним из прилавков стоял мужичок со следами былой интеллигентности на лице и торговал какими-то бывшими в употреблении хозяйственными причиндалами и старыми журналами. Лениво перелистав некоторые из них, я обнаружил единственную “Иностранку”. Но это был именно номер с “Хазарским словарем”. В другой раз я пришел в новый журнал “Согласие” и купил в редакции все вышедшие к тому моменту немногочисленные номера. Обнаружению в них “Пейзажа, нарисованного чаем” я уже не удивился. Таким образом, получается, что Павич стал меня преследовать все-таки несколько раньше, чем я его.

Тогда еще особо негде было прочитать отзывы разноязычных критиков, называвших Павича “автором первой книги XXI века”, “рассказчиком, равным Гомеру”, “наиболее важным писателем современности”. И о гипертекстах мало что было известно. Однако и безо всего этого антуража Павич настолько поражал своей формальной непривычностью и стилистической непредсказуемостью, что его книги — а такое редко случается (по крайней мере у меня) с современными сочинениями — хотелось перечитывать, тем более, что они многократное чтение и предполагают, максимально позволяя читателю участвовать в собственном создании — здесь и сейчас. Если же говорить о стороне не формальной, а содержательной, то книги Павича являются — по большому счету — утраченными (и восстановленными) звеньями между мифом, с его естественным отношением к чуду, тайнам, превращениям и вечному возрождению мира, и “скучной” современностью, в тесных рамках которой мы просто живем, забыв о том, например, что если время не успело бы по какой-то причине пересечься с вечностью, то и никакой современности бы не возникло. Но так как мы живем сегодня, сейчас, то пересечение все-таки состоялось — миф продолжается. Павич — один из немногих хронистов этого невидимого большинству процесса. Именно поэтому, если уж выстраивать какие-то писательские “ряды”, Милорада Павича следует упоминать не рядом с Умберто Эко и Патриком Зюскиндом, а вместе с Джоном Фаулзом, Гайто Газдановым и Мирчей Элиаде.

Собрав воедино эти и некоторые другие свои соображения по поводу, я начал писать свою первую статью о Павиче для “Иностранки”. Сведения биографические мне сообщила Лариса Савельева, которая была для меня не только переводчиком “Хазарского словаря”, но и человеком, не раз видевшим Павича, что называется, живьем. По крайней мере она так утверждала, и мне приходилось ей верить на слово.

Однако и Лариса Савельева была не первой, кто говорил о таинственном писателе как о реально существующей фигуре. И тут возникает вторая — ни больше ни меньше как толстовская — линия моего рассказа. Слушая как-то лекцию известного филолога-балканиста Никиты Ильича Толстого, в конце ее я подошел к нему и задал вопрос не о сербах и хорватах, а конкретно о Павиче. Возможно, я был первым, кто его о нем спросил. О “небольшого роста” писателе с вечной трубкой в зубах и его романах мы беседовали, наверное, час. И кажется, Никита Ильич меня почти убедил в действительном существовании писателя и его трубки. Хотя сомнения все равно оставались. Уж слишком образ был “литературным”.

Поэтому, когда стала вырисовываться идея первого номера журнала “Ясная Поляна” (где ваш покорный слуга состоит в редколлегии) и следовало решить, что именно мы могли бы опубликовать “из переводного”, появилась возможность факт реального существования Павича проверить на практике. При помощи “яснополянского” факса мы долго связывались с Белградом. Долго ли, коротко ли, но пришел ответ, что мы можем публиковать “Внутреннюю сторону ветра”, в качестве же гонорара автору одним из вариантов предусматривалось пригласить господина Павича с супругой в Москву и Ясную Поляну.

Тут-то мы наконец и встретились. Но для начала — не в Ясной Поляне, а во дворе усадьбы Толстого в Хамовниках. Он оказался именно таким, каким я его себе представлял. Только без трубки. Но тут я останавливаюсь. Репортажи о пребывании Павича в Москве и далее читайте в майских газетах. Я-то ведь пишу просто рецензию, а не мемуар, о таковом факте отчасти подзабыв. И лучше больше не увлекаться. Может, на самом деле я и вовсе не его герой — просто мне чуть больше других повезло. У меня есть еще и фотография. У него — тоже. Так что шансы все-таки остаются. Как, впрочем, и у любого читателя “с воображением”. Тем не менее никогда не стоит забывать и о таких словах Павича, набранных в “Пейзаже...” прописными буквами: “ВСЕ ЧИТАТЕЛИ КНИГИ ВЫМЫШЛЕНЫ! ЛЮБОЕ СХОДСТВО С ПОДЛИННЫМ ЧИТАТЕЛЕМ СЛУЧАЙНО”. Ну и что же тогда прикажете говорить об авторе?