А. Д. Сахаров. Воспоминания. В двух томах. М. «Права человека». 1996. Т. 1 — 910 стр.; т. 2 — 862 стр.
Создание «Воспоминаний» уже само по себе без всяких преувеличений есть подвиг А. Д. Сахарова. Дело в том, что кагэбэшники, опекавшие «диссидента № 1», трижды похищали рукопись. В первый раз — еще до горьковской ссылки, в Москве, 29 ноября 1978 года. Вломившись в квартиру в отсутствие хозяев, они украли 68 страниц машинописного текста и 170 рукописных страниц.
Второе похищение случилось уже в Горьком 13 марта 1981 года. Из круглосуточно охраняемой милицией квартиры среди прочего были украдены, как писал Сахаров, «три толстых альбома большого формата — рукописи моей автобиографии».
Наконец, третье похищение представляло собой уже целую операцию, какую можно увидеть разве что в кино. Все произошло днем 11 октября 1982 года на площади возле речного вокзала в центре Горького. Супруга Сахарова Е. Г. Боннэр пошла покупать билет на поезд, а сам академик, ожидая ее, сидел в машине на переднем сиденье. Какой-то человек, заглянув в окно, задал ему какой-то вопрос. Сахаров ответил. После чего, по его словам, в памяти его произошел провал. По-видимому, внутрь машины брызнули из баллончика. Было разбито стекло задней двери и вытащена сумка с документами и рукописями. Когда через несколько минут Сахаров пришел в себя и выбрался из машины, он обнаружил возле нее трех женщин, у одной из которых был баульчик, похожий на медицинский. Надо полагать, это были специально приглашенные врачи, в задачу которых входило при необходимости оказать Сахарову помощь. В данном случае КГБ не ставил перед собой цель отправлять ученого на тот свет. В этот раз, опять-таки среди прочего, было украдено, по словам Сахарова, «около 900 страниц не перепечатанной рукописи... воспоминаний, охватывающих 60 лет жизни, около 500 страниц машинописного текста воспоминаний, 6 тетрадей личных дневников».
Всякий раз Андрей Дмитриевич скрупулезно восстанавливал похищенное. Восстанавливал «из головы»: ни вторых экземпляров, ни черновиков, ни каких-то опорных документов, справочников у него не было. Впервые обо всем этом я услышал 3 января 1987 года, когда мы с Ю. Ростом брали у Сахарова первое после его возвращения из горьковской ссылки интервью. Признбаюсь, ни тогда, ни сейчас это не укладывалось и не укладывается у меня в голове: как это так — заново писать один и тот же текст, причем в последний раз объемом в 900 (!) страниц, — с сотнями фактов, деталей, имен, цитируемых по памяти документов... Писать, не имея никаких гарантий, что этот текст снова не будет похищен...
Впрочем, как сказала мне недавно Елена Георгиевна, первый вариант «Воспоминаний» «был гораздо интереснее, полней и живей... В стилистическом, художественном отношении книга несколько потеряла». Так что хотя бы частично своих целей КГБ, можно сказать, все-таки добился. Хотя читателю, у которого нет возможности сравнивать разные варианты, такая потеря вряд ли помешает ощутить исключительную ценность сахаровских «Воспоминаний».
«Я считаю мемуарную литературу важной частью общечеловеческой памяти. Это одна из причин, заставивших меня взяться за эту книгу...» Таково кредо автора. Вклад в копилку человеческой памяти внесен неоценимый. Книга о жизни, о борьбе одного из величайших людей, живших в ХХ веке, написанная им самим, — это, без сомнения, книга для всех грядущих поколений.
Однако наряду с «вечной» компонентой у таких книг есть еще одна составляющая — та, что нацелена не на вечность, а на сегодняшний день. С этой составляющей дело обстоит сложнее. Выход книги задержался. Как обычно сегодня — по финансовым причинам. Она должна была появиться лет шесть-семь назад (Андрей Дмитриевич начал ее писать летом 1978-го, а закончил в августе 1989 года). «Вовремя», в 1990 году, «Воспоминания» вышли на Западе — в Нью-Йорке. У нас же они печатались лишь в журнальном варианте. И только теперь вышли полностью, в двух томах.
Надо ли говорить, что сегодня мы живем совершенно в другой стране, чем та, в которой жили в 1989 — 1990-м. Мир вокруг нас оказался в какой-то степени более сложным, чем мы ожидали его увидеть. А потому для многих из нас книга Сахарова, возможно, уже не станет универсальным учебником практической жизни, хотя еще шесть-семь лет назад она вполне могла бы им стать. Такова цена опоздания. Но этот понесенный ею ущерб, повторяю, не касается фундаментальной, «вечной» ее компоненты.
Всякого, кто принимается читать «Воспоминания», в числе первых занимает вопрос: как и когда Сахаров стал тем Сахаровым, каким мы его знали и каким он остался в нашей памяти? Каким образом обласканный властями ученый (академик, лауреат разнообразных премий, трижды Герой Соцтруда) превратился в непреклонного противника этих властей (по крайней мере в том, что касается прав человека) и, соответственно, в «отщепенца», по отношению к которому хороши все средства воздействия, включая пытки (именно пытками было так называемое принудительное кормление во время горьковских голодовок Сахарова).
Разумеется, какой-то одной конкретной даты не было, а был процесс созревания, превращения, в общем-то, обыкновенного по своему мировосприятию человека «советской эпохи», к тому же, как уже сказано, обласканного этой эпохой, вознесенного на олимп, в ее непримиримого критика, борца. В главного диссидента.
Проследить этот процесс тем легче, что и сам автор с явным интересом отслеживает его, аккуратно сообщая, каких взглядов он придерживался в ту или иную пору своей жизни.
Первое (и довольно отважное) проявление инакомыслия — еще в конце 1948-го, в совсем глухие времена. Некий высокопоставленный гэбэшник предложил двадцатисемилетнему Сахарову вступить в партию. Гэбэшники уже тогда поняли, что перед ними человек совершенно исключительного научного дарования. Задача была — «оприходовать» его, сделать частью коммунистического, как теперь говорят, истеблишмента, в качестве «чистопородного русского гения» (вот удача-то так удача!) противопоставить евреям, обильно представленным в кругу ученых-ядерщиков (в букете всевозможных достоинств коммунистической власти антисемитизм, как известно, уже занимал почетное место). Однако Сахаров сильно разочаровал тут начальство, отказался от вступления в партию, заявил, что сделает все, что в его силах, для успеха работы, оставаясь беспартийным. (Второй раз — уже от имени Брежнева — Сахарову было предложено вступить в КПСС семнадцать лет спустя, в 1965 году. С таким же результатом.)
Следующая веха — середина 1950-го. Приехавшая на «объект» комиссия проверяет благонадежность сотрудников. Среди прочего — задает провокационный вопрос-тест: как относитесь к хромосомной теории наследственности (тогда это была «буржуазная лженаука»)? Сахаров мог бы ответить: никак не отношусь, не моя это область. Он отвечает: считаю эту теорию научно правильной. Реакцией должно было бы стать немедленное увольнение. Именно к увольнению представили за такой же ответ другого сотрудника. Но с Сахаровым так поступить, конечно, нельзя. Остается кусать локти...
В защиту генетики, против маразма лысенковщины ученый не раз выступал и позже. Причем — все более решительно и громогласно.
Вообще год от года инакомыслие Сахарова обозначается все четче. И при всем при том еще в 1953-м по поводу кончины «вождя всех народов» Андрей Дмитриевич пишет жене: «Я под впечатлением смерти великого человека. Думаю о его человечности». Впрочем, уже очень скоро он начинает вспоминать эти слова «с краской на щеках».
Самый большой вклад в становление сахаровского диссидентства внесли, разумеется, ядерные испытания. Сахаров напряженно размышляет, как уменьшить их вредоносность (по его расчетам, каждая мегатонна испытательных взрывов в атмосфере уносит десять тысяч человеческих жизней), как не допустить ненужные, избыточные... Сначала довольно робко, потом все напористее и жестче принимается перечить начальству, озабоченному только одним — созданием самого мощного, самого эффективного и устрашающего ядерного оружия.
Точкой отсчета, пунктом, где Сахаров — по крайней мере внутренне — стал на свой главный путь, наверное, можно считать 1955 год. После удачного испытания ядерной бомбы маршал Неделин организовал у себя на КП нечто вроде банкета для избранных. Право произнести первый тост предоставил Сахарову как главному виновнику торжества. Андрей Дмитриевич предложил выпить за то, чтобы такие бомбы (он сказал, как было принято, «изделия») так же успешно, как сегодня, взрывались над полигонами и никогда — над городами. Не понравилось. В ответ военачальник рассказал солдатский анекдот: «Старик перед иконой с лампадкой, в одной рубахе, молится: „Направь и укрепи, направь и укрепи”. А старуха лежит на печке и подает оттуда голос: „Ты, старый, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!”» После чего маршал предложил: «Давайте выпьем за укрепление».
Смысл притчи был ясен: вы — изобретатели, инженеры, ученые — создавайте и усовершенствуйте новые виды апокалиптического оружия, а уж как его использовать — не ваша забота. Эта мысль, ни для кого не новая, но высказанная столь обнаженно и цинично, потрясла Сахарова. Именно с этого момента внутренняя работа по пересмотру всех его жизненных позиций пошла в нем ускоренно и неостановимо.
Впрочем, несмотря на возрастающий пацифизм Сахарова, время от времени им овладевал азарт, знакомый многим изобретателям, в том числе изобретателям оружия. Из-за этого моральные соображения отходили на второй план. Так, еще в 1961 году ученый выдвигал идею создания большой торпеды, запускаемой с подводной лодки и выскакивающей затем на поверхность моря. Торпеда должна была нести сверхмощный ядерный заряд (100 мегатонн) и предназначалась для уничтожения портов противника с расстояния в несколько сот километров. Человеческие жертвы при этом были бы огромными. Даже военные назвали этот проект «людоедским». После чего от него отказался и сам изобретатель. «Я устыдился, — пишет Сахаров, — и больше никогда ни с кем не обсуждал своего проекта».
Вершина официального признания Сахарова: в феврале или марте 1962 года по случаю очередных успешных ядерных испытаний он награждается третьей Золотой Звездой Героя Соцтруда. На банкете его сажают на самое почетное место — между Хрущевым и Брежневым. Но в этом же году его постигает и тяжелейшая трагедия. Вот как описывает Сахаров свои переживания в связи с тем, что он не смог предотвратить новые бессмысленные ядерные испытания: «Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал».
Даже если ничего другого не знать о Сахарове, прочтя эти слова, я думаю, надо встать и низко ему поклониться. К тому же, если уж без сантиментов, не забудем: Сахаров сыграл решающую роль в заключении Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах. Договора, значительно смягчившего тогдашнюю международную обстановку и, главное, спасшего несчетные сотни тысяч жизней.
Переломными стали для Сахарова 1965 — 1968 годы. В 1968-м за рубежом — сначала в Голландии, а потом в США — вышла знаменитая статья Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Автор был немедленно удален с «объекта», а вскоре вообще отстранен от секретной работы.
Ключевая идея статьи — конвергенция (сближение) социалистической и капиталистической систем. «В результате экономической, социальной и идеологической конвергенции, — писал автор, — должно возникнуть научно управляемое демократическое плюралистическое общество, свободное от нетерпимости и догматизма, проникнутое заботой о людях и будущем Земли и человечества, соединяющее в себе положительные черты обеих систем».
На примере сахаровских «Размышлений» хорошо видно, какой фантастический, невообразимый скачок совершила наша страна за последние двенадцать лет, если считать с апрельского Пленума 1985 года. Выдвинутая Сахаровым идея конвергенции казалась — в том числе, по-видимому, и самому автору — пределом, на который только может посягнуть воображение. Это была неслыханная крамола. Слово «конвергенция» тут же оказалось под запретом. Оно изгонялось отовсюду. Его можно было произносить разве что шепотом на кухне. Однако реальная жизнь пошла гораздо дальше. Произошло нечто совсем уж, казалось бы, немыслимое — вместо конвергенции социалистическая система просто-напросто безоговорочно капитулировала перед капиталистической.
Впрочем, Сахаров не дожил до этого момента. К идее конвергенции он возвращался и в самом конце своей жизни, в 1989 году, более чем двадцать лет спустя после выхода «Размышлений», хотя упоминал о ней главным образом в связи с необходимостью решения так называемых глобальных проблем. «Я убежден, — писал он, — что их решение требует конвергенции — уже начавшегося процесса плюралистического изменения капиталистического и социалистического общества (у нас это — перестройка). Непосредственная цель — создать систему эффективную (что означает рынок и конкуренцию) и социально справедливую, экологически ответственную».
От такого понимания, я думаю, не должны отказываться и мы. В конце концов, действительно не только социализм оказался плох, но и капитализм, конечно, далеко не совершенен. В более или менее отдаленной перспективе, чтобы выжить, человечество должно будет озаботиться устройством какого-то нового общественного миропорядка — в первую очередь именно «экологически ответственного». Хотя я не уверен, что слово «конвергенция» для такого процесса окажется самым подходящим.
В связи с «Размышлениями» в «Воспоминаниях» Сахарова проявилось характерное для него весьма самокритичное отношение к себе, ко всему, что он делает. Так, по поводу литературной формы статьи он чистосердечно признается: «У меня тогда не было никакого опыта литературной работы, не с кем было посоветоваться, и, кроме того, мне явно в ряде мест не хватило вкуса». Недовольство автора собой встречается в книге сплошь и рядом. Подчас он упрекает себя в непростительной «замкнутости на себя, на свои дела», не позволяющей ему чаще общаться с людьми. Или вот такой упрек: «Я, к сожалению, в личной жизни (и в отношениях с Клавой, и потом — с детьми, после ее смерти) часто уходил от трудных и острых вопросов, в разрешении которых я психологически чувствовал себя бессильным, как бы оберегал себя от этого, выбирал линию наименьшего сопротивления... Потом мучился, чувствовал себя виноватым и делал новые ошибки уже из-за этого». Такие самоупреки — и по частным поводам, и в виде обобщений — это, конечно, еще один признак недюжинной, масштабной личности. Человек не крупный не станет этим заниматься, а тем паче выносить свои недостатки — подлинные или мнимые — на всеобщий обзор.
После «Размышлений» и отстранения от работы над ядерным оружием у Сахарова начинается «совсем другая жизнь» — восемнадцать лет, наполненных отчаянной и неравной борьбой с бесчеловечным режимом. В том числе семь лет горьковской ссылки, из которой, в принципе, если бы события в стране пошли как-то иначе, он мог бы и не вернуться (его здоровье к концу тамошней жизни было настолько подорвано, что он сам запросил у Горбачева пощады).
О Сахарове этой поры можно сказать точно так же, как сказал о себе Солженицын: «бодался теленок с дубом».
Впрочем, сам Андрей Дмитриевич первым своим выступлением в защиту инакомыслящих считал письмо Брежневу по поводу преследований Гинзбурга, Галанскова, Лашковой и Добровольского, которое он послал еще в феврале 1967 года. Позже таких выступлений — и эпистолярных, и иных — было великое множество. Достаточно пробежать глазами по аннотациям глав «Воспоминаний»: «Дело Григоренко», «Спасаю Жореса», «Дело Пименова и Вайля», «Самолетное дело», «Дело Файнберга и Борисова», «Крымские татары», «Обыск у Чалидзе», «Суд над Красновым-Левитиным», «Дело Лупыноса», «Суд над Буковским» и т. д. и т. п. Это, наверное, самая весомая, если иметь в виду уровень героизма и драматизма, часть жизни Сахарова и, соответственно, самая весомая часть его книги.
Конечно, оглядываясь сегодня на эту героическую эпопею и на то, что произошло в стране в последние десять — двенадцать лет, ясно видишь: роль правозащитного движения в свержении коммунистического режима не была решающей. Наверное, и сам Сахаров это понимал — он был трезвым мыслителем. Как часто бывает в истории, на первый план тут вышло случайное стечение обстоятельств. Если бы в 1985-м Генсеком выбрали не Горбачева, а, допустим, Гришина или Романова (что было вполне возможно), мы и сейчас продолжали бы жить в том же самом Советском Союзе.
Исторически коммунистическая власть с ее неэффективной, мертвой экономикой была, разумеется, обречена, но срок ее кончины вполне мог быть отодвинут и на одно, и на два, и на три десятилетия.
Главная историческая заслуга правозащитного движения оказалась в другом: во-первых, оно расшатало режим, во-вторых, сформировало негативное отношение к нему за рубежом и, наконец, в-третьих, подготовило наше общество, прежде всего интеллигенцию, к адекватному восприятию горбачевских, а затем ельцинских реформ. Без такого восприятия и мощной поддержки со стороны общества эти реформы просто не состоялись бы, они были бы в самом начале задушены могучими контрреформистскими силами. Можно сказать, что правозащитное движение советских времен послужило одним из главных детонаторов для взрывообразного рождения демократического движения времен перестройки.
Недаром же и Сахаров стал одним из лидеров этого нового демократического движения.
Драматический перелом, регресс произошел в 1993 — 1996 годы. Демократическое движение стало затухать и ныне пребывает в жалком состоянии...
Интересно, как бы повел себя Сахаров перед лицом этого спада? Каково было бы его отношение к либеральным экономическим реформам?
У меня нет ни малейшего сомнения, что правозащитному движению Сахаров зачахнуть не дал бы. Ведь это только так кажется, что сейчас меньше поводов для отстаивания прав человека. Лишь недавно закончилась кровавая чеченская бойня... Повсеместно идет издевательство над беженцами и переселенцами, над заключенными в лагерях и тюрьмах... Над пенсионерами, врачами, учителями, шахтерами, военными, которым по многу месяцев не платят зарплату и пенсию, в том числе и тогда, когда деньги на это есть...
Да и вообще отстаивание прав человека означало для Сахарова нечто большее, чем просто локальное, там и сям, восстановление попранной справедливости. «Я убежден, — пишет он в «Воспоминаниях», — что идеология защиты прав человека — это та единственная основа, которая может объединить людей вне зависимости от их национальности, политических убеждений, религии, положения в обществе...»
Что касается отношения Сахарова к либеральным реформам — это более сложный вопрос. Фактически в своих раздумьях и выступлениях он подошел вплотную к программе таких реформ, обозначил их цели. В своем проекте Конституции он писал, например: «Основой экономического регулирования в Союзе являются принципы рынка и конкуренции». Или насчет земельной собственности: «Земля может быть продана в собственность частному лицу и трудовому коллективу». (Впрочем, при этом он допускал возможность ограничений перепродажи.)
Другое дело — как достичь этих целей. То обстоятельство, что реальные реформы принесли многим людям бесчисленные страдания и невзгоды, должно было бы его... нет, пожалуй, не оттолкнуть, но насторожить. Без сомнения, со страданиями людей он не смирился бы.
Мы знаем, что самые близкие сподвижники Сахарова сегодня занимают здесь разные позиции. Так, С. А. Ковалев — один из лидеров гайдаровского «Демвыбора России», то есть активный сторонник реформ. А Е. Г. Боннэр, напротив, симпатизирует Явлинскому, у которого отношение к реформам сложное...
Я думаю, Сахаров, будучи глубоким аналитиком, человеком строгого, научного склада ума, в принципе, принял бы эти реформы, но не уставал бы подвергать жесткой критике бездарность их осуществления.
И, наконец, последнее. «Воспоминания» написаны как бы для разных категорий читателей. Одни пропустят страницы, на которых довольно подробно рассказывается об изобретательской и научной работе автора, сконцентрируют свое внимание на тех местах, где говорится «о жизни». Другие, напротив, с удовольствием прочтут как раз те места, где из первых рук, от самого автора, можно узнать, каков его вклад в военную инженерию и фундаментальную физику. Как бы заранее отводя возможные упреки по поводу неоднородности повествования, Сахаров сам предупреждает читателя: «Книга получилась пестрой, многоплановой. Кому-то из моих читателей что-то покажется интересным, а что-то скучным и лишним... Пусть каждый выберет себе то, что его затрагивает!»
Еще более существенно замечание автора о том, что читателю вовсе не обязательно во всем с ним, автором, соглашаться: «Свои выступления по общим вопросам я считаю дискуссионными, склонен подвергать многие мысли и мнения сомнению и уточнению».
Так что, повторяю, у читателя — полная свобода в выборе для чтения тех или иных глав «Воспоминаний» и такая же свобода в оценке тех или иных суждений великого гуманиста ХХ века, предоставленная им самим.
Олег МОРОЗ.