«Русское мировоззрение» и свобода

Проходят годы — и по мере освоения наследия наших мыслителей XX века философское творчество Семена Людвиговича Франка (1877 — 1950) приобретает все большую актуальность, тогда как иные, еще совсем недавно несравненно более популярные творческие миры стушевываются как слишком привязанные ко времени^[1].

Отчасти это происходит и потому, что мышление Франка — в соответствии с отечественной традицией оно у него не отвлеченное, «чистое», а всегда на явственном стыке с религией, социологией и культурой, хотя философ и возражал против превращения философии из науки в эмоциональное творчество, — в лучшем смысле этого слова срединное, лишенное крайностей и типичных русских заскоков. Умеренный, всегда здравый, глубочайший философский склад Франка позволяет утверждать Истину и истинное без тех перехлестов, что иногда — даже и в своей малости и периферийности — компрометируют самое верное и благородное рассуждение.

Франк разом и твердо религиозен и — «по-светски» диалектичен, суть вещей он видит во всей их амбивалентности, старается усмотреть момент истины в любой данности, порыве и положении, однако никогда не допускает ни двусмысленности, ни — во что бы то ни стало утверждаясь в истинном — догматизма. Это свободный религиозный мыслитель, еще в молодости преодолевший все, повторяю, крайности отечественных идеологий, взяв от них лучшее и не поскользнувшись на их традиционных темпераментных перегибах. Франк — не славянофил, не западник, не марионетка освободительной идеологии, не квасной патриот, не абсолютист, ни, тем более, ангажированный социалистической идеологией фанатик. Но он — и не «человек над схваткой». Характеризуя своего близкого друга и практически единомышленника Петра Бернгардовича Струве, Франк пишет: «То, чему было подлинно посвящено его служение, было не каким-либо отвлеченным началом, а живой реальностью: это была родина и ее благо». В значительной степени это относится и к самому Франку; просто в силу более широкого философского склада и меньшей публицистической горячности его социальное мышление обнимало не одну Россию: он формулировал«духовные основы общества» в целом (в книге с одноименным названием, написанной вскоре после высылки мыслителя из России, национальная общественная специфика нарочито размыта). В отличие, например, от Ивана Ильина, он мыслил Россию и ее будущее целокупно с остальным человечеством — поверх геополитических, конфессиональных и идеологических враждований; он чувствовал необходимость в грядущем объединительного начала — поверх традиционных исторических распрей. И не за счет смикширования национальных традиций — но их содружества, основанного на полноценном суверенитете. Человек, человечество и их благо — вот чему посвящено служение Франка. А служение именно России было для него органичной частью общей задачи.

Конкретно определить социальное мировоззрение Франка можно двумя словами — так, как сам он определяет мировоззрение любимых им политических мыслителей, Пушкина и Струве, — либеральный консерватизм. То есть свобода, основанная на традиции и политическом здравомыслии.

Но при этом — действительно разница темпераментов: там, где Струве, как говорится, выкладывался и горячился, занимаясь политикой, Франк «смотрел со звезды». То же и такие разные мыслители, как Бердяев и Иван Ильин: сама их интонация — наступательная, тогда как у Франка преобладает разъясняюще-увещевательная тональность. Никакой агрессии, «ощетиненности», его мысль пластична и прогибается, но — только до онтологического стержня, не глубже.

...Объемный том статей и эссе философа (включивший и чрезвычайно важные письма его Вяч. Иванову и Г. П. Федотову) вобрал многие работы, у нас до того малоизвестные, неизвестные вовсе, а отчасти и переведенные с немецкого языка (само название тома — заголовок статьи, написанный по-немецки в 1925 году: «Die russische Weltanschauung»). Ради тематического упорядочивания материала книга поделена на разделы: «Философия и жизнь», «Сущность и ведущие мотивы русского мировоззрения», «XIX век», «Современники».

То есть композиция тома выстроена не хронологически, но тематически, и в этом есть свой психологический шарм: в каждом из отделов мы как бы заново прослеживаем мировоззренческую эволюцию мыслителя.

Причем хронология составителями весьма артистично сбита: том открывает «эссе» «Предсмертное» — опыт духовной автобиографии, сублимированной 12 марта 1950 года — за несколько месяцев до смерти — в записной книжке Франка: «Бог есть для меня лично-подобное, схожее со мной существо и начало — глубочайшая, вечная, совершенная сущность личности — и, вместе с тем, глубочайшая первооснова всяческого бытия. И религиозная вера для меня — доверие к бытию».

Франк глубокую беду видел в противостоянии религии и — гуманизма, в их с Ренессанса начавшейся конфронтации. Если бы христианскому гуманизму (наиболее полное воплощение которого Франк усматривает в богословско-философской системе Николая Кузанского) «суждено было восторжествовать, человечество было бы избавлено от многих роковых заблуждений — и от безрелигиозного просветительского гуманизма, и от ницшеанского и марксистского богоборчества. Этому не суждено было быть, и теперь человечество безнадежно расколото на христиан-традиционалистов и безбожников, уповающих на осуществление царства Божия силами человека, как простого потомка обезьяны (и эта последняя вера практически властвует над миром)», — так писал Франк Вяч. Иванову 17 июня 1947 года.

По существу, Франк всю жизнь оставался вольным философом-экуменистом, конфессионально укорененным все-таки именно в православии как основополагающей части того духовно-культурного ареала, к которому принадлежал по судьбе («Надо сочетать совершенную независимость религиозной и философской мысли с детски-смиренным молитвенным соучастием в традиционно-церковной религиозной жизни»).

Как мыслитель на первых порах он вырастал в значительной степени и из Владимира Соловьева, с самого начала беря от него именно, так сказать, «вселенскость» и сразу отстранив в сторону сомнительную «софийность». В полемике с В. Ф. Эрном (1910 год) он с явным педалированием цитирует соловьевский пассаж о «национальном мистицизме», свойственном, «впрочем, не исключительно русским, а и другим полудиким народам Востока». Публицистический темперамент Соловьева в полемике с «византийским» национализмом леонтьевско-данилевского типа не раз заставлял философа, как говорится, перегибать палку, и вышеприведенный пассаж — яркий тому пример. Ранний Франк поддерживает этот сиюминутный соловьевский пафос один к одному; впоследствии Франк стал равновесней, почвеннее и — pendant своему другу Струве — патриотичней. И ежели б зрелому Франку кто-нибудь определил русский народ как «полудикий» — то получил бы от него достойную и умную отповедь. Впрочем, патриотизм Франка никогда не приобрел характер прельщения. В отличие от Н. А. Бердяева, он сразу оценил послевоенный советский режим как «новый фашизм... грозящий теперь миру».

В революции мыслитель различает большевистскую (анархически-уравнительную, бунтарскую) стихию и основную — коммунистическую идеологию, стихией воспользовавшуюся и намертво ее оседлавшую, что и составляет суть нашей исторической революционной трагедии^[2].

«Одно из могущественных государств Европы, — пишет Франк по-немецки в 1925 году, объясняя европейцам, что такое «русская революция» (и нашим современникам, очевидно, это тоже следует объяснять), — было использовано как испытательный полигон, и 120 миллионов русских безжалостно и последовательно были превращены в подопытных кроликов... С точки зрения всемирно-исторического процесса духовного развития русская революция — это последнее выражение той тенденции к автономии и секуляризации культуры, которая возникает на Западе в эпоху ренессанса и реформации, а в России началась с реформ Петра Великого». Таким образом, Франк был одним из первых мудрецов, понявших катаклизм Семнадцатого года не как локальный, то есть «народный», — но напрямую связанный с общемировыми проблемами наступающей новейшей цивилизации. «Как таковой, коммунизм фактически не имеет никаких национально-исторических корней в русской народной жизни и в русском миропонимании. Он импортирован с Запада и может быть рассмотрен как ублюдочное порождение западного безверия, обезбоживания общественной и государственной жизни».

Россия, жившая еще во многом «средневековыми» представлениями о благородстве, не могла противостоять ни новейшим идеологиям, ни технологиям их внедрения. Те новые мышцы, которые стала накачивать русская социальная и экономическая жизнь со времен Столыпина, не «постальнели» еще настолько, чтобы справиться с революционной заразой.

...В замечательных статьях своих о Пушкине^[3], Тютчеве, Гоголе, Льве Толстом Франк тонко анализирует их национальные, культурные, мировоззренческие и политические искания.

В глубоком эссе 30-х годов «Пушкин как политический мыслитель» действительно впервые в пушкинистике анализируются политические убеждения Пушкина (которого традиция и до сих пор рисует как эдакого «декабриста без декабря»).

«Если в политической мысли XIX века (и, в общем, вплоть до нашего времени), — пишет Франк, — господствовали два комплекса признаков: „монархия — сословное государство — деспотизм” и „демократия — равенство — свобода”, которые противостояли (и противостоят) друг другу, как „правое” и „левое” миросозерцание, то Пушкин отвергает эту господствующую схему — по крайней мере, в отношении России — и заменяет ее совсем иной группировкой признаков. „Монархия — сословное государство — свобода — консерватизм” выступают у него как единство, стоящее в резкой противоположности к комплексу „демократия — радикализм („якобинство”) — цезаристский деспотизм”».

Пушкин — по Франку — был одним из тех умов, кто, подобно Токвилю, графу Жозефу де Местру, Шатобриану, остро чувствовал накат новой эпохи и разом здраво и интуитивно страшился ее. Хотя и вряд ли знал потрясающее пророчество де Местра в записке графу Н. П. Румянцеву от декабря 1811(!) года о России: «По мере освобождения люди окажутся между более чем подозрительными учителями и духовенством, лишенным силы и уважения. Вследствие внезапности подобного превращения они, несомненно, сразу перейдут от суеверия к атеизму и от нерассуждающего повиновения к необузданной самодеятельности... И ежели при таковом расположении умов явится какой-нибудь университетский Пугачев... и присовокупятся к сему безразличие, неспособность или амбиции некоторых дворян, бесчестие чужеземцев и происки некоей отвратительной секты, постоянно ныне бодрствующей, и т. д. и т. д., тогда государство в соответствии со всеми законами вероятия буквально переломится, подобно слишком длинному бревну, которое опирается лишь на свои концы».

Не «декабристом без декабря», а — «монархистом без монархии», точней, при эмпирической монархии, глубоко оскорблявшей его своею опекой и предпочитавшей ему других, менее независимых, идеологов, был Пушкин.

...О Толстом Франк писал неоднократно — и еще в России, и в зарубежье. Две его работы конца 20-х — начала 30-х годов впервые переведены с немецкого. Историософская и культурологическая публицистика Франка не провоцирует на полемику, но обволакивает, убеждает и приглашает с ней согласиться. «Если бы толстовская концепция жизни действительно осуществилась, то господствующий в ней моральный деспотизм был бы намного гибельнее и непереносимее материалистически ориентированного деспотизма социалистического регулирования жизни». По Франку, «нравственная норма» деспотичнее государственно-социалистической, то есть более внешней по отношению к человеку. Но как раз тут-то и хочется уточнить мысль философа. То, что толстовство — в своем пределе — есть деспотия, — несомненно. Но разве и социализм не претендует именно на душу и мысль человеческую, разве это внешний режим, а не идеологическое — в первую очередь — порабощение? Здесь сказалось, очевидно, то обстоятельство, что Франк рано покинул советскую Россию и всех рычагов советского принуждения не испытал на себе. Не надо топить толстовство за счет «социалистического регулирования» — оно и само тонет.

...На чужбине ближе других сверстников-современников Франку оказался, повторяю, Петр Бернгардович Струве. Вот почему после его кончины в 1944 году Франк о Струве много, горячо и ярко писал. Это было не просто выполнение дружественного долга, но формулировало мировоззрение, которое Франк считал для нашей родины наиболее плодотворным. Под живым пером Франка фигура Струве, несколько неотчетливая, ибо Струве не оставил после себя твердых системных работ, становится живою и близкой. «Уже в 1905 году он, — быть может, первый в либерально-оппозиционной среде, — отчетливо осознал, — в противовес пресловутой формуле Милюкова: „у нас нет врагов слева”, — что главная опасность русской свободе и культуре грозит не справа, а слева, и в этом смысле стал тогда же „консерватором”».

Струве одним из самых первых крупных русских интеллигентов преодолел схемы освободительной идеологии и понял ценность русского государства. При этом — лишенный даже грана партийного милюковского доктринерства — он смотрел на отечественную историю органично: без привычного критицизма, но и без славянофильского утопизма. «Он следовал завету Гёте: «Познавать постижимое и тихо почитать неисповедимое». ...Проповедуя то, что он считал насущно необходимой в данный момент политической истиной, он никогда не считался с тем, как это отразится на его популярности, часто подрывая тем и материальную основу своего существования. Бросая вызовы русскому общественному мнению, он так же легко, во имя своих убеждений, бросал вызовы и мнению влиятельных кругов тех стран, где он проживал, не считаясь с тем, как это отразится на его личной судьбе».

Надо самому пожить в эмиграции, чтобы понять, какая драгоценная редкость — этот безоглядный нонконформизм, присущий Струве, о котором говорит Франк. Одно дело не кривить душою на родине (что, впрочем, тоже совсем не просто), другое — на чужбине, где ты в руках «влиятельных кругов» находишься полностью.

Я уже упоминал, что Франку особо дороги идеалы «либерального консерватизма», которому был привержен и Струве.

Франк определяет их так: «Основная идея этого мировоззрения состоит в том, что гарантия свободы есть право, закон, и что закон сам имеет свою основу в преданности исторической традиции, тогда как всякий разрыв традиции, всякая насильственная революция ведет к деспотизму. Эту мысль английский консерватор Дизраэли выразил в классической формуле: «народы управляются только двумя способами — либо традицией, либо насилием». И можно сказать, что Струве в истории русской политической мысли представляет редкий, совершенно оригинальный образец либерала-консерватора английского типа». Будучи при этом — не забывает упомянуть Франк — воцерковленным православным.

«Редкий, совершенно оригинальный образец» — тогда, уже не встречающийся — теперь. Окажись несколько человек такого мировоззренческого склада у властных государственных рычагов во времена перестройки — Россию можно б было вывести из тоталитаризма достойно. Увы, не нашлось людей ни таких умственных, ни таких мировоззренческих, ни таких моральных качеств, как у Струве. И все пошло под откос: из коммунистического тупика — в криминальную олигархию.

Закрывая том эссе и статей Франка, еще раз мысленно обращаешься к его заголовку. Русское мировоззрение — что же это такое? «Исчерпать его каким-либо понятийным описанием, — говорит Франк, — невозможно» (впрочем, как и любое другое национальное мировоззрение).

...Не так давно меня интервьюировал московский корреспондент радио «Свобода»: «Русская идея существует? Назовите ее». Я стал говорить. «Нет-нет, коротко, в двух словах». И явно облегченно вздохнул, когда у меня «в двух словах» не вышло. Да ведь и все основополагающие понятия: Бог, красота, совесть — в двух словах тоже не сформулируешь. И тем не менее — они существуют. Прочитав Франка — когда перед твоим умственным взором еще стоят столь замечательно интерпретированные им Пушкин, Гоголь, Тютчев, многие наши светочи, — лишний раз убеждаешься: русское мировоззрение есть. Хотя и кажется порою, что его закопали, да еще и могилку с землей сровняли. И вовсе не одни «приверженцы общечеловеческих ценностей», на деле обернувшихся богомерзкими коммерческими поделками. А и «патриоты», осовдепившиеся настолько, что национализировали и сталинизм, и советчину...

В этом году увидела свет еще одна — совсем «новая», то есть не публиковавшаяся прежде в России, — работа Франка, написанная незадолго до смерти5. Так же, как и в других своих книгах, изданных после войны («С нами Бог», «Свет во тьме»), Франк дает здесь стройную и глубокую религиозно-жизненную систему, где ортодоксия и свобода находятся в уникальном синтезе. Эту систему, варьируя и уточняя, он в 40-е годы переносит из книги в книгу, стремясь к максимальной сфокусированности и лапидарности изложения^[4].

...Духовный мир Франка — плодотворное сочетание русского с европейским, религиозного с культурным — с адекватной полнотой отражен в его творчестве. Творчество это — светлое, оно не слепит, но греет, в нем вольно существовать.

^[1] Одна из первых публикаций Франка в СССР была осуществлена в «Новом мире» (1990, № 4).

^[2] Вот почему, когда в предисловии к тому его составитель А. А. Ермичев пишет: «Возрождение России на ренессансных путях не состоялось. Вместо ренессанса произошла народная большевистская революция», — это режет слух как архаичная историческая неточность, к тому же противоречащая тому сущностному, что писал о революции Франк. Здесь налицо явное огрубление его мысли.

^[3] К сожалению, глубокие мысли Франка о Пушкине не были, очевидно, известны у нас на родине даже профессионалам. «Теперь уже очевидно, — открывает свою монографию «Пушкин в 1833 году» (1994) Стелла Абрамович, — что нравственный опыт пушкинской жизни оказался необычайно значимым для нас.Первым об этом сказал Давид Самойлов» (курсив мой. — Ю. К.). Не Вл. Соловьев, не Франк — Самойлов.

^[4] В перестройку, еще в эмиграции, в Мюнхене я ходил к одному знакомцу смотреть видеозаписи наиболее примечательных передач первого канала ТВ. Помню такую: по Кремлю расхаживает Кшиштоф Занусси, с аппетитом декламируя маркиза Кюстина, долго расхаживает — несколько серий (сбылась «мечта поляка»). Я тогда поразился: да неужели в Москве нет своих «ребят», да почему опрастывающиеся от коммунизма мозги непременно надобно заполнять Кюстином? Ну, читали бы — раз уж стали снимать в Кремле — Ивана Забелина: и колоритно, и патриотично. Стало не по себе: в такой кульминационный момент в чьих же руках на ТВ идейная режиссура?

^[5] Франк С. Л. Реальность и человек. Издательство Русского Христианского гуманитарного института. СПб. 1997.