* *
*
Если от того комка плоти,
который мы называем жизнью,
отсечь сухие ветки скуки,
опухоли болезней,
метастазы тоски,
если срезать все это,
как ненужную бумагу
вокруг контура предмета
(так в детстве,
орудуя ножницами,
высвобождали из плена листа
домик или человечка),
то останется
совсем маленькое зернышко,
похожее на семечко,
затерявшееся
в пыльных складках кармана.
* *
*
Этой ночью мне приснилось:
к дому, сквозь лесок,
ты с бидоном керосина
шла наискосок.
Не одета, не обута,
голая почти,
шла и шла и почему-то
не могла дойти.
Что-то ныло и томило.
Март вступал в свой срок.
За тобою я следила
в ледяной глазок.
Бабушка и внучка
— Бабушка, бабушка, что это белое
бьется в руках у тебя?
— Курица, внученька, вот оголтелая,
перья как будто репья.
— Бабушка, бабушка, где же ты курицу
прямо живую взяла?
— Да у метро, на Каляевской улице,
тетка одна продала.
— Бабушка, бабушка, что же мы сделаем
с курицей этой, скажи?
— Сварим бульончика; крылышко белое
внучке. Насыпем лапши.
— Бабушка, как ты сказала — “бульончика”?
Да ведь живая она.
— Ладно, пускай поживет на балкончике.
Может, снесется... Весна!
— Бабушка, клюв у нее как у коршуна!
Бабушка, кровь на снегу!
— Внучка, беги, да скорее! Ах, боже мой,
больше держать не могу.
— Бабушка, ты не живая, я вспомнила!
— Глупости, ересь совсем.
— Бабушка, птицу из царства загробного
ты принесла. Но зачем?
— Не приносила! Живые — незрячие.
Как вас, слепых, уберечь?
Курица-коршун — твое настоящее.
Сбрось его, внученька, с плеч.
* *
*
Сбиться в стаю, сбиться в стаю,
чтоб крыло в крыло,
светлой ночью пролетая
снежное село.
Средь построек равнодушных,
вставших словно рать,
тень родимой развалюшки
сердцем угадать.
Может, кто-то и засветит
пыльное окно.
Но скорее в снег и ветер
будет нам темно.
Над картофельной ботвою
(в осень не сожгли)
пролетим, тоскливо воя.
Слышно ли с земли?