НИНА ИСКРЕНКО
(1951 — 1995)
*
ПРИНИМАЯ ПОКОЙ КАК НАРКОТИК
Вступительное слово Игоря Иртеньева
Она многому успела порадоваться при жизни. Три книжки стихов, шумные выступления в забитых залах, любовь и признание домашних и друзей. Даже в запредельной Америке побывала не однажды.
Наверное, она была счастлива. Настолько, впрочем, насколько имеет право быть счастливым человек, посвятивший себя этому неоднозначному занятию. Но чем она обладала бесспорно, так это поразительной способностью делать счастливыми других. Раскрашивать окружающую бытовуху своими красками и давать людям с обычным зрением счастливую возможность эти краски воспринимать. В любом — самом общем — месте она в считанные мгновения умудрялась развернуть свой маленький самодеятельный, самодельный, самодостаточный цирк, вытащить на арену обычного зануду, и тому — отлично помню себя — ничего не оставалось, как подчиниться ее необременительному диктату.
Не все, что она делала, я понимал и принимал. По сию пору домашний, уютный Перышкин кажется мне ближе и надежнее отдающих космическим сквозняком Дирака или, к примеру, Планка — мир им обоим. Она же, физик по образованию и, во многом, по складу ума, до конца своих — так незаслуженно коротких — дней искала химерическую связь между физической и поэтической картиной мира. Не зря ее любимым образом было всеобъемлющее яйцо: “такое первое снаружи и в нем такая курица внутри”.
Врожденное чувство гармонии и благородный слух позволяли ей на ограниченном пространстве одного стиха совмещать шокирующую брутальность с задыхающейся нежностью и беззащитностью. В ее иронии — не частый случай — не было ни малейшей примеси цинизма и отгороженности от несобственной боли.
Стихи, представленные в этой подборке, были написаны, когда жизнь уходила из нее. Я помню, как шелестел в трубке ее голос, с каким трудом произносила она слова. И до сих пор поражаюсь ее мужеству и верности назначению.
Выстраивание любых иерархий в искусстве — дело заведомо уязвимое. Слишком силен и очевиден бывает эмоциональный момент. Но думаю, что в нашем поколении Нина Искренко была самым крупным явлением поэтической природы. Время, прошедшее со дня ее смерти, позволяет мне сказать об этом вполне осознанно.
Игорь Иртеньев
Кладбище
1
Тоже женщина Тоже мужчина
ДОРОГОМУ ОТЦУ
Чье-то личное дело
А теперь у них общее тело
Каждый третий крещеный
Каждый пятый старуха ребенок
Восемнадцатый каждый писатель
Где-то неподалеку Спаситель
положил свой отвес и рубанок
Мы губами берем осторожно
колокольные звоны враскачку
мы покой покупаем в рассрочку
и несем осторожно пакетик бумажный
прижимая к груди
и глядя на осенний листок трепыхнувшийся под колоннадой
Щас накатит
Этих острых и ломких краев завещанье
не содержит угроз или замысловатых созвучий
Только факты стесняющие как увечья
Тоже женщина Тоже мужчина
2
Кладбище ночью не то же что кладбище днем
Ночью на кладбище сразу же набок съезжает ментальность
Ночью медлительность тайная мнительность членораздельность
тут же зачеркиваются каким-нибудь чиркнувшим звуком одним
Днем ты на кладбище ходишь как будто случайный прохожий
Будто бы ты постороннее здесь абсолютно чужое лицо
А ночью на кладбище всяк тебе смотрит в лицо
пальцами тычет куда-то в лицо или хуже
Хуже чем кладбище ночью в раскисшем уже октябре
трудно придумать себе развлечение То есть
страшного нет ничего Так грязища по пояс
холод и чьи-то нелепые рожи абсолютно не нужные в общем
Биографический скетч — 2
Первый муж был алкоголик
а последний сутенер
В промежутке было жутко
Даже неприятно вспоминать
Был мне муж родная мать
А потом папаша родный
Я пришла к нему нарядной
У него была кровать
Он мне сделал харакири
хачапури и пирке
И отчалил налегке
Я опять осталась в горе
Я осталась в чем была
Я проплакала субботу
и на новую работу
заявленье подала
Написала все как было
дескать многое могу
Написала
и наклеила на лбу
Первый муж был теоретик
А последний негодяй
Я умею извините
очаровывать людей
* *
*
Она поцеловала его в подушку
А он поцеловал ее в край пододеяльника
А она поцеловала его в наволочку
а он ее в последнюю горящую лампочку в люстре
Она вытянувшись поцеловала его в спинку стула
а он наклонившись поцеловал ее в ручку кресла
тогда она изловчилась и поцеловала его в кнопку будильника
А он тут же поцеловал ее в дверцу холодильника
Ах так она немедленно поцеловала его в скатерть
А он заметил что скатерть уже в прачечной
Она тут же поцеловала его в зонтик
Зонтик раскрылся и улетел и ему ничего не оставалось как
Загорелся красный свет и он не переходя улицу поцеловал ее
А он нарочно подставлял ей то одну то другую дискету
не забывая при этом целовать ее в каждый кохиноровский карандаш
и в каждый смычок Государственного симфонического оркестра
под руководством Геннадия Рождественского
в каждый волосок каждого смычка
исполняющего верхнее до-диез-бемоль с тремя точками
и выматывающим душу фермато
переходящим
РРРРРРРРррррррр
Она поцеловала его в литр кваса и белый коралл
в керамической кружке на подоконнике и сказала Господи
Мы совсем с ума сошли
Надо же огурцы сажать и на стол накрывать Сейчас гости придут
а у нас конь не валялся и даже НЕ ПРО-ПЫ-ЛЕ-СО-ШЕ-НО!
Он сказал Конечно Конечно
Вскочил на пылесос посадил ее перед собой дернул поводья
и нажал кнопку ПУСК
И — ААААААААаааааааааааааа
в развевающихся крылатках шитых бисером российских новостей
и отороченных по краю сельдереем и укропом в четыре карата
и еще тридцать две с половиной минуты стекленели от медно-ковыльного
вшиваясь торпедой под кожу искаженного в целом пространства
и беспрестанно изо всех сил целуя друг друга в начищенные купола
Троице-Сергиевой Лавры
* *
*
Когда Моисей поднимался к вершине
И пар и туман поднимался очерченный кругом
И гул поднимался в общине поставленной раком
сочащейся млеком и семенем блеяньем клекотом ржаньем
Когда потекла на платок из ушей позолота
со смуглых запястий и шей потекла со щемящих лодыжек
и бык золотой прорывающий тьму облаков и звериных одежек
и дождь золотой протыкающий гладкое толстое лето
И змей золотой осторожно вползающий в жадные чресла
в разверстые ложесна в каждую ложку подмышку и ямку
И кремль золотой когда вывернули наизнанку
и кончиком палки смешали как угли дрожащие полые числа
О чем ты? Я не понимаю Я чувствую только
затопленный золотом сад Несгораемый Апис
Озирис порядочно опустошивший свой временный офис
Пока Моисей высекал Конституцию длинной и толстой набухшей от
* *
*
Мне все равно какая иномарка
испортит мне пейзаж и выдохнет в лицо
то чем полно ее железное яйцо
оправленное в полированную шкурку
и холод взятый напрокат у морга
Мне все равно чьи недоделанные дети там орут
И кто и почему их не доделал
Допустим это все устроил дьявол
Ну так и дьявол с ними
Но зачем я тут