"Праздник" - вторая книга стихов Сергея Гандлевского. Первая называлась "Рассказ" - "прямолинейная проза в стихах". Концепция второй, не менее "прозаичной": "праздник жизни", "праздник смерти" - "все на свете праздник". В том числе и поэтическая речь об этом.
Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла
Городскою рекою баржб по закатному следу,
Как две трети июня, до двадцать второго числа,
Встав на цыпочки, лето старательно тянется к свету,
Как дыхание липы сквозит в духоте площадей,
Как со всех четырех сторон света гремело в июле?
А что речи нужна позарез подоплека идей
И нешуточный повод - так это тебя обманули.
"Стансы", одно из лучших стихотворений С. Гандлевского, открывают книгу, играя одновременно роль "аттракциона", манифеста и вступительной статьи. Праздник без повода. Дар без смысла. (В завершающем сборник стихотворении: "Если жизнь дар и вправду, о смысле не может быть речи".) Муза набоковской прозы.
"Поступь рока слышна у Набокова в каждом романе".
Внутри "рамки" стихи распределены по четырем разделам. Формальный признак - хронология: 1973 - 1977; 1976 - 1980; 1979 - 1982; 1982 - 1994. Подобным образом организованные книги напоминают обычно дневник или фотоальбом. Поводов к такому восприятию в "Празднике" предостаточно: часто упоминаемые "the sights" ("Оля, Лаура, Кенжеев на фоне / Зелени в восьмидесятом году"); посвящения коллегам по группе "Московское время", цитаты из их стихотворений - в качестве эпиграфов; щедро рассыпанные биографические подробности. Герой - вроде бы копия автора. Нужно внимательно приглядеться, чтобы обнаружить зазор, художественную дистанцию. Приглядимся.
Часть первая - портрет художника в юности.
Я телом был, я жил единым хлебом,
Когда из тишины за слогом слог
Чудное имя Лесбия извлек,
Опешившую плоть разбавил небом -
И ангел тень по снегу поволок.
Прорезавшаяся душа в поисках адекватного отраженья: "Марина, если б знала ты, / Как горестно и терпеливо / Душа искала двойника!" Программное отчаянье: "Держу в руках, чтоб в снег не пролилось, / Грядущей жизни зеркало пустое".
Начало "Праздника" - самая светлая его часть. Здесь немало перекличек с Мандельштамом и Ходасевичем, но преобладает символистская прозрачность. Разреженный воздух. Парадиз детства, "сто лет свободы и любви!" - даже с точки зрения изгнанника.
Часть вторая. Отчаянные попытки уехать от самого себя, пустого зеркала и приевшегося пейзажа. Крым. Кавказ. Азия. Определение "очарованный странник с пачки „Памира”" появится позже, но это уже он. Возвращение - момент творческого "примирения с действительностью": никуда не денешься ни от общего-внешнего-чужого (язык - социален), ни от своего (речь - индивидуальна). Новый образ - образ "поэта-бича", по определению Андрея Зорина (см.: альманах "Личное дело №"), "в значительной степени литературен и служит производной от позиции автора, ориентированной на языковое сознание полностью деклассированного общества". Герой С. Гандлевского - скорее "главный", чем "лирический". От прочих ("сограждан") отличающийся, подобно гребенщиковскому Иванову, тем, что "у него в кармане Сартр, у сограждан - в лучшем случае пятак".
Часть третья - в сущности, та же песня ("И к нему приходят люди с чемоданами портвейна и проводят время жизни за сравнительным анализом вина"). Но - чуть разухабистей:
"Расцветали яблони и груши", -
Звонко пела в кухне Линда Браун.
Я хлебал портвейн, развесив уши.
Это время было бравым.
Жить с отчаяньем не хватает сил. "Питие" - та же попытка к бегству. "Алкоголизм, хоть имя дико, / Но мне ласкает слух оно". Суррогат свободы для "поколения дворников и сторожей".
Актуализируется иная дистанция - по отношению к поэтам "серебряного века". Пространство А. Блока ("Ночь, улица, фонарь, аптека. / Бессмысленный и тусклый свет") и "московское время" О. Мандельштама ("Еще далёко мне до патриарха, / Еще на мне полупочтенный возраст...") с пространством С. Гандлевского ("Аптека, очередь, фонарь / Под глазом бабы. Всюду гарь") и его же "московским временем" ("Еще далёко мне до патриарха, / Еще не время, заявляясь в гости...") при наложении не совпадают.
Не жалею, не зову, не плачу,
Не кричу, не требую суда.
Потому что так или иначе
Жизнь сложилась раз и навсегда.
Пора поэтического самоопределения. Сознание принадлежности к особому "веку" - как его теперь называют, "бронзовому".
Часть четвертая. "Склоняют своенравные лета... / К поэзии, прости за выраженье, / Прочь от суровой прозы". У С. Гандлевского, по наблюдению М. Айзенберга (см., опять же, "Личное дело №"), - "только те слова, на которые есть право". Произнести по поводу своих стихов слово "поэзия" самокритичный поэт почувствовал себя вправе только теперь. (А что через "прости за выраженье" - так, с точки зрения "критического сентименталиста", подобной оговорки требует не только "низкое", но и "высокое".) Неизменные собеседники - О. Мандельштам, Вл. Ходасевич и А. Пушкин. Самоутверждение позади, разговор ведется на равных. Зазор между "человеческим" и "поэтическим" в стихах постепенно сходит на нет. Становится все ощутимее дистанция между текстами - и автором, для которого они уже не зеркало, а отдельный, самодостаточный организм. Ключевое слово - "фактура". Ключевая цитата - "виноградное мясо".
Здесь - "хиты", известные по альманаху "Личное дело №" ("Апреля цирковая музыка..."; "Не сменить ли пластинку..."; "Есть в растительной жизни поэта..."; "Самосуд неожиданной зрелости..."; "Устроиться на автобазу..."; "Отечество, предание, геройство..." и проч.). А также новые стихи, выдержанные в строго пессимистической тональности.
Еще осталось человеку
Припомнить все, чего он не,
Дорогой, например, в аптеку
В пульсирующей тишине.
И, стоя под аптечной коброй,
Взглянуть на ликованье зла
Без зла, не потому что добрый,
А потому что жизнь прошла.
"Праздник" - книга о судьбе (это, пожалуй, и есть Тема Сергея Гандлевского) поэта и его поколения. "Трепанация черепа" - история той же болезни. "Поколение дворников и сторожей / Потеряло друг друга в просторах бесконечной земли. / Все разошлись по домам... / У нас нет надежды, но этот путь наш" (Б. Г.).
Show must go on.