Кабинет
Юрий Кублановский

I. Елена Шварц. Песня птицы на дне морском. II. Евгений Рейн. Сапожок.


О КНИГАХ

I. ЕЛЕНА ШВАРЦ. Песня птицы на дне морском. СПб. "Пушкинский фонд". 1995. 87 стр.

...Стихотворение, давшее название книге, пожалуй что и самое в ней причудливое, завораживающее.

......................

Птица скользит под водами,
Гнет их с усильем крылами.

И поет

Глухим придонным рыбам
О звездах над прудом,
О древней коже дуба
И об огне свечном,

И о пещных огнях,
Негаснущих лампадках,
О пыли мотыльков,
Об их тревоге краткой,
О выжженных костях.

Как все неожиданно и строго логично, как один образ зовет за собой другой, разом и точно названный и загадочный, получающий после очередного рефрена-двустишия страшное незабываемое продолжение: "Спой, вцепясь в костяное плечо, / Утопленнику про юдоль, / Где он зажигал свечу". От стихотворения невозможно "отделаться", трудно не цитировать дальше. Подводные обитатели не верят залетной птице, но

Поверит сумрачный конек -
Когда потонет в круглой шлюпке,
В ореховой сухой скорлупке
Пещерный тихий огонек, -
Тогда поверит морской конек.

Вот стихи, каких не придумаешь: они возникают сами.

...Качество стихотворения напрямую зависит от интенсивности поступающего к поэту-медиуму "сигнала". Воздушный поток настоящего вдохновения легко удерживает и алогизм, и даже формальное неряшество - их просто не замечаешь. Энергия, продиктовавшая текст, не остывает, не ослабевает во времени.

Тогда как текст рукотворный - а не ниспосланный - нуждается в совершенной отделке, дабы не оказаться попросту дребеденью. Одним словом, что легко прощается стиху медиумическому, не сходит с рук стиху, добытому исключительно волей автора.

У Елены Шварц "принимающая система" на очень высоком уровне, есть строфы, есть стихи, чья ниспосланность очевидна. Сюрреализм Шварц в высших своих достижениях не рационален, а... так выпелось. И сбой ритма внутри стиха, нагромождение образов и смесь размеров имеют органическое происхождение. Интонационная нюансировка - переливчатая, неоднозначная. (Стихотворение "Три царя на рождественском базаре" имеет, например, посвящение: "Г. Гейне - с упреком - зачем он с топором напал на трех волхвов", - ироничное, таинственное и очаровательное разом.)

Стихи 1994 - 1995 годов - включенные в новую книгу - свидетельствуют, что ее поэзия жива не старым подкожным жирком, а полна свежими соками. Больше стало стихов коротких, в формальном отношении "обозримых". Страшные события наших дней вписываются в мировой культурный и трагедийный контекст, современность словно прописана старыми мастерами. "На первое погребение Гамсахурдиа", "Зарубленный священник" ("Священник, погибший при начале конца, / Похожий на Люцифера и Отца, / Немного светский и слишком деятельный, / Но избранный в жертву...") - стихи, чья точность со сложным фантастичным оттенком.

Лирическая героиня Елены Шварц - одновременно эгоцентричная и самоотрешенная до юродства. Сочетание этих качеств и дает ту толику инфантилизма, что раздражает одних и очаровывает других. Во всяком случае, это у нее родовое, от которого поневоле - с годами - приходится избавляться.

В замечательном своей исповедальной обнаженностью стихотворении об этом так говорится: "Как стыдно стариться - / Не знаю почему, / Ведь я зарока не давала / Не уходить в ночную тьму, / Не ускользать во мрак подвала, / Себе сединами светя, / Я и себе не обещала, / Что буду вечное дитя". И заключительное вопрошание: "Я знаю - почему так больно, / Но почему так стыдно, стыдно?"

Это происходит мужание, умудрение облика, образа, сути. Что, понадеемся, в свою очередь, обернется новым и сильным стихотворным плодоношением.

II. ЕВГЕНИЙ РЕЙН. Сапожок. Книга итальянских стихов. М. Изд-во "ПАN". 1995. 71 стр.

Поэзия Евгения Рейна, которая человеку, отравленному причудливостью современной словесности, может показаться чересчур уж бытописательной, напоминающей ритмизированный физиологический очерк, есть на деле высокая поэзия человеческих, временых и культурных связей. Десятилетия, начиная с 50-х годов, полифонично там уживаются, сберега для потомства множество драматичных судеб и милых сердцу подробностей. С настойчивостью влюбленного в жизнь фанатика Рейн выуживает и выуживает из Леты и увековечивает словесно все то, что без него было б обречено на забвение. Сам натурализм Рейна - на деле не натурализм, а ненавязчивая повсеместная поэтизация быта за счет его словесного претворения. Стихосложение - суть жизнедеятельности поэта, тут его родина, его религия, его оправдание. Retro и современность нерасторжимы в его бытописательских медитациях; их герой, то напористый, то немножко нелепый, - "вечный командировочный" (определение Бродского), но командировка - жизнь.

И впрямь, еще в советские годы где только не побывал поэт, чего не повидал; Москва и Питер при том освоены им поровну. Благодаря бескрайности нашей родины путешествия последних лет вряд ли удлинились по протяженности, но их конечные пункты сделались экзотичнее: Нью-Йорк, Амстердам, Париж, Осло и проч. То, что другим сверстникам Рейна, поэтам-популистам оттепельной плеяды, было доступно еще и под коммунистами, пришло к Рейну со значительным запозданием. Но - пришло и дало новые лирические энергии. Ибо, что и говорить, впечатление дл поэта - изрядный допинг.

И вот - Милан, Флоренция, Венеция, пьяцца Барберини в Риме. Это второй объемный цикл русских "итальянских стихов" за последние годы, обворожительные "Римские элегии" Бродского (1982) ему предшествуют.

Так хороша Италия - что тут не обойдешься без описательности: хочется как можно точней фиксировать, а не деформировать реальность в угоду метафоричности. И, кажется, чем точней опишешь - тем и будет стихотворение лучше. И "волны, подсвеченные вечерним небом", и "золотой шар с языческим богом", и "живопись халтурщика Тинторетто, / исписавшего четыреста километров квадратных", наконец, "рыбный рынок с угрем и лангустом" - мнится, только не упусти подробности - и все чуть не автоматически преобразится в поэзию. Старая Европа благородной красотою своей в сочетании с комфортом и сервисом конца XX века сразу празднично повышает жизненный тонус приехавшего отсюда - вот и в итальянских стихах Рейна словно играют бесчисленные пузыречки озона. И даже когда он просит прощения у Господа Бога, к раскаянию чуть заметно примешивается восторженность от того, что все это происходит в Риме:

Прости за то, что, слабый, старый,
не всегда открыт Тебе,
за то, что голос небывалый
не царствовал в моей судьбе.
За то, что не всегда воочью
Ты предстоял передо мной.
Прости, что засыпал я ночью,
а днем и вовсе был не Твой.

...Но органическая ненасильственность стихового потока, продиктованная путевым возбуждением, имеет и свои минусы. Хочется порой большей сложности в преодолении материала; вспоминаются такие рейновские удачи, как "Минчковская Ася Казимировна" (1977), и другие его доперестроечные, тогда заведомо обреченные на самиздат вещи.

...Что и говорить, та цеховая, почти "орденская" посвященность, то, забывающееся уже ныне, ощущение миссии, какое было у нас, поэтов-подпольщиков, в прежней тоталитарной действительности, оказались для поэзии очень небесполезны. Теперь приходится больше дергаться и выкручиваться, чем раньше, чтобы быть на плаву и не затеряться, ибо даже традиционная интеллигентская бедность кажется унизительной. Окружающая среда стала лирической сосредоточенности еще враждебнее. И если тогда каждый бескорыстный поэт чувствовал себя едва ль не гуру, то теперь в деловой жизни нынешней масскультуры он, пожалуй, выглядит нелепым анахронизмом.

Стрекочет аппарат, слепит электросвет,
Повсюду господам показывают фокус.
Срезает лавры враль, хлопочет паразит,
И только мы с тобой снимаем с меди

окись.

"Снимать с меди окись" (стихотворение "Музе") тут, очевидно, означает служение высокому мастерству, традиционным заветам.

И действительно, нет у стихотворства задачи достойнее, как она порой ни неблагодарна.

Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация