Предисловие, публикация и примечания С. В. Шумихина
Женщины и любовь занимали в жизни Есенина сравнительно небольшое место. У него было множество любовных связей, три “законных” жены — Зинаида Райх, Айседора Дункан и Софья Толстая, но в глазах близко знавших его Есенин оставался “безлюбым Нарциссом”. Да он и не особенно стремился скрывать это. “Я с холодком”, — любил он повторять Надежде Вольпин, матери его сына, которого Есенину так и не пришлось увидеть.
Писателю А. И. Тарасову-Родионову Есенин говорил накануне своего отъезда в Ленинград 25 декабря 1925 года, за пять дней до смерти: “Только двух женщин любил я в жизни. Это Зинаида Райх и Дункан. А остальные... Ну, что ж, нужно было удовлетворить потребность, и удовлетворял <...> Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы ни уверял в том же сам себя, — все это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это искусство” (“Минувшее”. Исторический альманах, т. 11. М. — СПб. 1992, стр. 367 — 368).
Последней женой Есенина стала внучка Л. Н. Толстого Софья Андреевна. Они познакомились, по всей видимости, в марте 1925 года на дне рождения Толстой, которой исполнилось двадцать пять лет.
Софья Андреевна Толстая (1900 — 1957) была дочерью Андрея Львовича Толстого (1877 — 1916) от брака с Ольгой Константиновной Дитерихс (сестра жены известного толстовца В. Г. Черткова). Первым мужем С. А. Толстой (с 19 октября 1921 года) был Сергей Михайлович Сухотин, сын от первого брака толстовца М. С. Сухотина, женатого вторым браком на дочери Л. Н. Толстого Татьяне Львовне, тетке С. А. Толстой. Сергей Сухотин стал известен тем, что в декабре 1916 года вместе с великим князем Дмитрием Павловичем, князем Феликсом Юсуповым и В. М. Пуришкевичем принял участие в убийстве Распутина. После революции он некоторое время исполнял должность комиссара Ясной Поляны (его сменила дочь писателя Александра Львовна Толстая). Брак с Софьей Андреевной оказался непродолжительным: в январе 1922 года С. М. Сухотина разбил паралич. Он расстался с женой, у которой уже после развода родилась дочь. Впоследствии, в 1925 году, парализованный С. М. Сухотин уехал за границу, где и умер.
В то время, к которому относится первое из публикуемых писем (от 20 апреля 1925 года, первые 4 листа письма отсутствуют), Софья Андреевна переживала бурный роман с писателем Борисом Пильняком. Это было сильное чувство с нервным, каким-то “достоевским” оттенком. Есенин “увел” ее у Пильняка, и отношения со старым приятелем испортились в последний год жизни поэта, скорее всего, из-за этого. Свадьба Есенина и Софьи Толстой состоялась в июле 1925 года, после чего они уехали в свадебное путешествие на Кавказ. Официально брак был зарегистрирован только в сентябре, причем формальный развод с Дункан Есениным оформлен не был. Многими близкими Есенину людьми его недолговечный брак с Софьей Толстой осуждался даже больше, чем трагическая эскапада, в которую вылилась женитьба на Айседоре Дункан и “турне” по Европе и Америке за два года до того. Есенин не любил Толстую и даже не пытался скрывать это. Никто не мог понять, ради чего он женился. Тяжело читать такие строки о Есенине из письма матери Софьи Андреевны, О. К. Толстой, к Р. А. Кузнецовой, написанного 11 января 1926 года:
“Я вот абсолютно не понимаю его жизни, многое в ней мне даже отвратительно. Когда увидимся, расскажу более подробно, а в письмах невозможно: слишком безобразно и тяжело, непередаваемо. Сейчас мне одна знакомая рассказала, что Соню обвиняют, что она не создала ему “уюта”, а другие говорят, что она его выгнала. Да какой же можно было создать уют, когда он почти все время был пьян, день превращал в ночь и наоборот, постоянно у нас жили и гостили какие-то невозможные типы, временами просто хулиганы, пьяные, грязные. Наша Марфа с ног сбивалась, кормя и поя эту компанию. Все это спало на наших кроватях и тахте, ело, пило и пользовалось деньгами Ес<енина>, кот<орый> на них ничего не жалел. Зато у Сони нет ни башмаков, ни ботков, ничего нового, все старое, прежнее, совсем сносившееся. Он все хотел заказать обруч<альные> кольца и подарить ей часы, да так и не собрался. Ежемесячно получая более 1000 рублей, он все тратил на гульбу и остался всем должен: за квартиру 3 мес., мне (еще с лета) около 500 руб. и т. д. Ну, да его, конечно, винить нельзя, просто больной человек. Но жалко Соню. Она была так всецело предана ему и так любила его как мужа и поэта, что бульшей преданности нельзя найти. Просто идолопоклонство у нее было к нему, к его призванию...” (Панфилов А. Есенин без тайны. М. 1994, стр. 183 — 184).
Действительно, Софья Андреевна искренне полюбила Есенина вопреки всему. Их короткая совместная жизнь, продолжавшаяся около года (с перерывом на месячное пребывание Есенина в психиатрической лечебнице П. Б. Ганнушкина, откуда Есенин вернулся в квартиру Толстых на Остоженке лишь затем, чтобы забрать вещи перед своим предсмертным отъездом в Ленинград), была омрачена чередой тяжелых сцен. После смерти Есенина С. А. Толстая сделала очень много для сохранения его литературного наследия. Она была хранительницей Музея Есенина при Всероссийском Союзе писателей. Музей закрыли — не прошло и двух лет с его открытия — в пору борьбы с так называемой “есенинщиной”. В дальнейшем много лет Софья Андреевна была директором Музея Л. Н. Толстого в Москве. В те годы, когда творчество Есенина находилось под негласным запретом, она подготовила два сборника его стихотворений (“Стихи и поэмы” в 1931-м и “Избранное” в 1946 году). Огромные усилия приложила С. А. Толстая также к восстановлению разрушенной гитлеровцами Яснополянской усадьбы.
Прошедшие трагические десятилетия страшно изменили жизнь страны. И близкие Софье Андреевне люди, и те, с кем она враждовала, одинаково исчезали в жуткой мясорубке. “Врагом народа” была объявлена “невозвращенка”, ее любимая тетка Александра Львовна. Были репрессированы Борис Пильняк, Николай Клюев, Василий Наседкин, Иван Приблудный, первенец Есенина Георгий (Юрий), Вольф Эрлих, Илья Ионов, Илларион Вардин, Всеволод Мейерхольд... После ареста Мейерхольда была зверски убита у себя в квартире Зинаида Райх — и это преступление осталось нераскрытым. В какой-то момент С. А. Толстая “сломалась”; отсюда ее состояние, отмечаемое некоторыми современниками: “Софья Андреевна Есенина-Толстая, так много сделавшая для сохранения памяти о муже, была доведена до того, что на склоне своих дней, тяжело больная, обобранная и напуганная, отгородилась от всех одной лаконичной фразой: „Я по есенинским делам не принимаю””, — писала дочь сестры Есенина Александры Т. П. Флор-Есенина (“Радуница”. Информационный сборник № 1. М. 1989, стр. 64).
Пять из публикуемых ниже писем С. А. Толстой адресованы ленинградской поэтессе Мaрии Михайловне Шкапской (1891 — 1952). К середине 20-х годов Шкапская была автором шести поэтических книг: “Mater dolorosa” (1921), “Час вечерний” (1922), “Барабан строгого господина” (1922), “Кровь-руда” (1922), “Явь” (1923), “Книга о Лукавом Сеятеле” (1923), “Земные ремесла” (1925). На Петроградской стороне поэтесса держала литературный салон, в котором бывали ленинградские имажинисты, кое-кто из “Серапионовых братьев”, Осип Мандельштам, Николай Тихонов, Юрий Тынянов и другие. Частично жизнь этого салона отражена в двух альбомах, наполненных фотографиями, газетными вырезками, стихотворными и прозаическими экспромтами и краткими дневниковыми записями хозяйки. После 1925 года Шкапская неожиданно перестала писать стихи, перейдя на журналистскую работу. Может быть, это было связано с гонениями на ленинградских антропософов, с которыми одно время Шкапская была близка, может быть, стала нетерпима религиозная нота, явственно звучавшая в ее стихах, — как бы то ни было, с 1925 года не только не появилось в печати ни одного нового стихотворения Шкапской, но нет никаких признаков того, что она продолжала поэтическое творчество хотя бы для себя. В 1930 — 1932 и в 1942 годах Шкапская опубликовала пять сборников производственных очерков и одну книгу фельетонов — от поэзии это было неизмеримо далеко. Только в 1979 году ее избранные стихи были переизданы в Лондоне Б. Филипповым, что стало первым после долгих лет забвения напоминанием о талантливой поэтессе.
Два письма адресованы замечательному литературоведу, много писавшему о Л. Н. Толстом, Борису Михайловичу Эйхенбауму (1886 — 1959). И одно, насыщенное сведениями о жизни в волошинском Доме Поэта в Коктебеле, эпохи уже легендарной, — поэтессе Евгении Константиновне Николаевой (1898 — 1946), автору книги стихов “Разговор с читателями” (М. “Узел”. 1927). Все публикуемые письма хранятся в РГАЛИ (ф. 2182, оп. 1, ед. хр. 497 — письма к М. М. Шкапской; ф. 1527, оп. 1, ед. хр. 604 — письма к Б. М. Эйхенбауму; ф. 2291, оп. 1, ед. хр. 101 — письмо к Е. К. Николаевой). Цитируемые в примечаниях архивные документы также из РГАЛИ, поэтому указания на архив в архивных шифрах опускаются.
1
Шкапской Марии Михайловне
20 апреля <1925 г.>1
Простите, родная моя, пришлось прервать письмо. Оказывается, моя идиллия отнимает много времени. Ведь нужно и хочется делать все, к<а>к полагается. Поэтому и яйца красила, и белки сбивала, и творог протирала, и со всеми христосовалась, и со всеми разговаривала (народу здесь пропасть — и старые и новые служащие, учителя, фельдшерицы, завхозы и т. д., и т. д.). Еще приятельница одна моя приехала и тетка моя Алекс<андра> Л<ьвов>на[2] здесь (я ее обожаю — она замечательная). У нас в комнате два пуделька живут по полтора месяца. Их и кормить и гулять надо, и вообще много смешной возни с ними. А к завхозу племянник приехал. Красивый, подлец, и 3-й день думает, к<а>к бы со мною в лес уйти. А мне ск-у-у-у-учно! А вчера мы все, во главе с теткой, целой оравой и окруженные деревенской детворой целый день к<а>к сумасшедшие бегали в лапту, в палки, бились в городки, и вчера я думала, что мне 12 лет. Ну, а сегодня... Сегодня я хожу раскорякой, к<а>к старый кавалерист, не могу смеяться — т<а>к все мускулы болят, думаю, что мне много больше 25 лет, в зале играют какого-то грустного Chopin’а, и сегодня я получила т<елеграм>му, что Б. А.3 не приедет сюда. Почему — не знаю. Когда я ему сказала, что еду в Ясную, — он затрепыхался и попросился тоже. Должен был подобрать для приличия какого-н<и>б<удь> писателя и приехать на Пасхальной. И не приедет. И Вы понимаете — вот т<а>к всегда и все. Вы пишете, весна. И т<а>к Вы хорошо о ней пишете. А я вот эти только 4 дня в Ясной ее немного почувствовала. Мариечка (простите, т<а>к захотелось назвать Вас), моя весна отшумела в те безумные, прекрасные первые дни марта. Отшумела. А теперь что? И Август, и октябрьские дожди, и июльские грозовые ночи, и январские морозы. А т<а>к к<а>к — вся я в том, что во мне, — то и не чувствую весны кругом.
Я очень перед Вами виновата, что не исполнила Вашего поручения к Зайцеву[4]. Но Кл<авдии> Ник<олаевны>5 я все не могла добиться, а адреса Зайцева я не знала. Получила Ваше письмо перед самым отъездом в Ясную. Вернусь в М<оск>ву в конце Пасхальной и сейчас же пойду к Зайцеву. Очень жалко, если все это Вас беспокоило и огорчало.
Была в прошлый вторник на 100-м зас<едании> Союза Поэтов. Председательствовал Шенгели[6]. Выступало пропасть поэтов. Между пр<очим>, Адалис[7] — в голубой кофточке с наивным отложным воротничком, лицо жутко бледное, глаза почти закрытые. Читала то же, что и нам тогда. Все-таки это необычайно очаровательная женщина. Читала жена Шенгели[8]. Стихи поганые, но сама прелестна. А он что-то не показывается на моем горизонте, и мне это грустно. Видаю Приблудного[9]. Представьте, его книжка скоро выйдет — печатает “Никитинский субботник”[10]. Недавно видела Федорченко[11]. Она почему-то знает, что мы с Вами дружим, бросилась на меня и стала говорить о Вас. Вы ей страшно нравитесь, и она хочет с Вами водиться. Ваня Прибл<удный> был в СПб., но к Вам не попал, п<отому> ч<то> ездил туда в одной рубашке, а адреса у него в пинжаке (!). С Есен<иным> он поссорился, п<отому> ч<то> тот говорит, что Ванька нечист на руку, и очень серьезно меня в том убеждал, и Б. А. тоже[12]. Но я не хочу ни думать об этом, ни верить этому.
Слышали ли Вы, что 29 Мая в Феодосии будет праздноваться юбилей Макса (30 л<ет> лит<ературной> работы)[13].
Ну, я ничего больше о “литературе для всех” писать не буду. Хотите о “литературе entre nous”?
Та ночь (или сутки?!) с Есен<иным> и Прибл<удным> прошли благополучно. Моя добродетель была подтверждена медведю Сергеем, кот<орый> сказал: “Ты ее люби. Она тебе верна. Я с ней всю ночь провел, и ничего не было”. И сколько Б.14 ни отрицал, что не ему я верна, — С.15 не поверил. Но все-таки ежедневно и по нескольку раз звонил телефон и происходил такой разговор: С.: — “Поедем туда... поедем сюда... Приезжай ко мне, у меня собираются... Я приеду к тебе”. Я: — “Занята. Устала. Не буду дома. Не могу, не могу...”
Скажите, что у меня характер!
Наконец последний вечер. Завтра он уезжает в Персию[16]. Моя дорогая, ведь я же нормальная женщина — не могу же я не проститься с человеком, кот<орый> уезжает в Персию? Докладываю Б. А. и еду к Сергею. Он уже пьет водку. Приходят всякие люди. Приезжает Б. А. Дорогая, представьте себе такую картину. Вы помните ту белую длинную комнату, яркий электр<ический> свет, на столе груды хлеба с колбасой, водка, вино. На диване в ряд, с серьезными лицами — три гармониста — играют все — много, громко и прекрасно. Людей не много. Всё пьяно. Стены качаются, что-то стучит в голове. За столом в профиль ко мне — Б.: лицо — темно-серое, тяжелое. Рядом какая-то женщина. И он то держит ее руки, то за плечи, то в глаза смотрит. А меня к<а>к будто нет на этом свете. А я... Сижу на диване, и на коленях у меня пьяная, золотая, милая голова. Руки целует и такие слова — нежные и трогательные. А потом вскочит и начинает плясать. Вы знаете — когда он становился и вскидывал голову — можете ли Вы себе представить, что Сергей был почти прекрасен. Милая, милая, если бы Вы знали, к<а>к я глаза свои тушила. А потом опять ко мне бросался. И так всю ночь. Но ни разу ни одного нехорошего жеста, ни одного поцелуя. А ведь пьяный и желающий. Ну, скажите, что он удивительный! А к<а>к они за здоровье друг друга пили! Необыкновенно забавно наблюдать. И вот наступила минута, когда мне было предложено ехать домой. Не поеду — с Б. А., наверное, все кончено. Хочу ехать — С. в таком бешенстве, такие слова говорит, что сердце рвется. У меня неск<олько> седых волос появилось — ей-Богу, с той ночи. Уехала к<а>к в чаду. С. был совсем пьян. На меня стал злиться и ругаться. С Б. даже не простился. Мне на другой день перед поездом звонил и всякие хорошие слова говорил. А с Б. т<а>к и не простились.
Не забуду, к<а>к мы с лестницы сходили — под руку, молча, во мраке, к<а>к с похорон. Что впереди? Знаю, что что-то страшное. А сзади, сейчас, вот за этой захлопнутой дверью, оборвалась очень коротенькая, но очень дорогая страничка.
На извозчике — о посторонних вещах и т<а>к далек, далек. Ко мне — ни за что. И тут на меня напал такой ужас. Еду и думаю: не пойдет, конец — а без него не могу. Голова с вина дикая, и мысли острые, острые. Вот подымусь на балкон и кинусь. Вероятно, он почуял что-то. Пошел ко мне. Шепотом, чтобы мать не услыхала, говорили, зная, чту слова, чту главного нельзя сказать, п<отому> ч<то> сами не знаем. А главное, чту говорили, вот: думал, что у нас с С. было больше, что целовались и т. д. Потом его подзуживали разговорами обо мне и С. присутствовавшие, гл<авным> обр<азом> Галя[17]. Потом, что я “иконка”. А с женщиной — мне в пику. Много, долго, мучительно и к<а>к-то тупо, п<отому> ч<то> чту может быть непрошибимее мужской ревности. А потом пришла больная, изломанная, но настоящая страсть и к<а>к будто стерла все недоговоренное. А на другой день еще хуже. Пришел такой несчастный, измученный. Сказал, что уезжает. Должен наедине решить — может ли он мне быть мужем или любовником или просто другом будет. Марья Мих<айловна>, к<а>к я пережила эти 5 дней — не знаю. Ходила к<а>к перед постригом. А вернулся — сказал, что не уйдет. Опять я на жизнь глаза открыла. Вы простите, если Вам скучно, что я пишу. Эти неск<олько> суток для меня прошли, к<а>к года, и потому не могла не сказать о них. Стараюсь короче, но трудно. — Ну, потом пошло всячески. Очень, очень много тяжелого, непонятного, трудного. Недавно он сказал: “Ты мне с С. душой изменила”. И мне стало очень страшно от этого. М<ожет> б<ыть>, это правда. Совсем ничего не знаю. Знаю, что С. люблю ужасно, нежность заливающая, но любовь эта совсем, совсем другая. Скучаю без него очень; не жду, но грустно, что писем нет. Но ведь он т<а>к, вообще. А без Б. жизни не мыслю. Он этого не понимает или боится понять. А минутами — хочу уйти от него, п<отому> ч<то> нет уже сил у меня на такую трудную любовь. Я очень устала. Мне хочется, чтобы меня очень любили, а не заставляли учиться любить знаменитого писателя, примитива и немца. Я ничего этого не умею, а учиться не хочу. Боюсь, что в моем письме много нелепостей. Но я ничего толкового Вам не скажу. Нельзя читать лекции по психологии, когда ходишь по канату. Да я с 5-го числа прошлого месяца ни разу еще на земле не стояла. Все балансирую под куполом. — Все это, дорогой друг, от сердца Вам пишу, п<отому> ч<то> чувствую Вас т<а>к же близко, к<а>к в М<оск>ве. Но если бы Вы были со мной сейчас, я, м<ожет> б<ыть>, поплакала бы Вам в жилетку, и Вы поняли, к<а>к я его люблю, негодяя, медведя рыжего, милого. Надо кончать. Стихи! И пишите, пишите мне, т<ак> к<ак> Ваши письма нужны. Вы видите, что я не забываю и не отхожу от Вас и, главное, не мыслю себе этого.
Целую.
С.
От Ирины сцена ревности за Вас! Напишите подробно, что Чук<овский?> про меня говорил. Ужасно интересно. Целую всех Ваших.
2
Шкапской Марии Михайловне
Москва
30/III. 25
Дорогая моя, сегодня получила второе Ваше письмо. Спасибо Вам за все, за все. Не могу сказать, к<а>к мне хорошо, что Вы существуете и что мне с Вами так. Простите, очень любимая, что не пишу Вам сейчас. Обещаю через неск<олько> дней. Я очень серьезно и странно живу. И не хочу Вас тревожить. Вы не пугайтесь и не огорчайтесь. Мне просто нельзя говорить сейчас. Я очень чувствую силу ведущего меня — нас и потому глубоко и серьезно живу. Дай Бог только, чтобы то, что завязалось между Вами и мной, не разорвалось из-за моего молчанья. Но я верю, что Вы меня понимаете. Просьбу с анкетами исполню наполовину — С. уехал[18]. Целую Вас, дорогая, и люблю и помню.
Соня.
3
Шкапской Марии Михайловне
Москва
11/I. 26
Дорогие, милые Марья Михайловна и Ирина,
спасибо Вам за все, за все. Никогда не забуду Вашей ко мне доброты и помощи. Очень трудно что-н<и>б<удь> сказать, но чувствую к Вам обеим очень много.
Рвусь все время в СПб., но многое задерживает здесь. М<ожет> б<ыть>, приеду после 18-го (будет большое траурное заседание).
Теперь у меня к вам обеим большая, очень большая просьба. Пожалуйста, соберите для меня в СПб. все относящиеся к Сергею фотографии, рисунки, печатное (из газет и журналов, задним числом). Вы меня простите, что я вас т<а>к прошу. Мне очень неловко. Но на Вашу помощь я больше всего надеюсь. А мне все дорого. Деньги или вышлю, или приеду.
Мар<ья> Мих<айловна>, спасибо за чудесное письмо — отвечу, когда увидимся.
Еще раз простите, и спасибо вам, родные, милые. Ответьте хоть открыткой.
Соня.
4
Эйхенбауму Борису Михайловичу
Коктебель
Многоуважаемый Борис Михайлович,
помните ли Вы наше свиданье весной и Ваше обещанье прислать мне свою статью о Есенине.
Простите, что беспокою Вас. Но сейчас я пишу Вам, чтобы спросить о судьбе этой Вашей статьи.
К годовщине смерти моего мужа Комитет по увековеченью его памяти собирается выпустить сборник статей и воспоминаний. Материал подготовляется сейчас. Если Вы пришлете нам свою статью, мы будем очень, очень Вам благодарны[19].
Я остаюсь здесь до 24-го, а затем возвращаюсь в Москву. Если у Вас найдется время, пожалуйста, напишите мне несколько слов относительно моей просьбы. Лучше на мой московский адрес: Остоженка, Померанцев пер., д. 3, кв. 8.
Мне очень дорого Ваше обещанье прислать мне свою статью, и я буду очень счастлива ее получить.
Как Ваша работа над Толстым? Как полное собрание в Ленгизе?20 В Москве с Госиздатом все время неприятности и неудачи, т<ак> ч<то> судьба полного собрания очень неясна.
Слышали ли Вы о пожаре в Толстовском Музее? Произошел умышленный поджог, и сгорела вся Астаповская комната[21].
Где и к<а>к Вы провели лето? Т<а>к жаль, что Вы не смогли приехать в Коктебель. Здесь очень хорошо. Меня только раздражает множество народу, но море, солнце и горы — прекрасны.
Здесь Ирина Карнаухова, кот<орая> шлет Вам привет.
Кланяйтесь от меня, пожалуйста, Вашей жене. К<а>к поживает Ваш чудесный сын?22
Желаю Вам всего самого лучшего.
Уважающая Вас
С. Есенина.
5
Николаевой Евгении Константиновне
Коктебель
Моя милая, родная, дорогая, чувствую себя бесконечно перед тобой виноватой. Спасибо тебе за письма, очень, очень они мне нужны. Не могла собраться написать — то суета, то усталость, нервы, а главное, не могу я отделаться тебе коротеньким письмом. Неужели ты на меня сердишься и думаешь, что я тебя забыла? Постоянно ношу тебя в сердце своем и думаю о тебе как о самой близкой и любимой. И с кем попало стараюсь о тебе поговорить. И увидать тебя хочу — до ужаса!
Очень мне жалко, думаю, что еще больше, чем тебе, что не поехали мы вместе. Ненавижу Коктебель, и вообще я очень несчастна. Как ты? Неужели не стало лучше? Меня твоя вторая стадия очень расстроила. Дитя мое, будь ты благоразумна, хоть кури поменьше и дуй этот чертов кумыс. Ты не написала, нравится он тебе или нет? Я его терпеть не могла.
О себе вот что: мне плохо, плохо. На пляже почти не могу лежать — сердце колотится, от купанья не сплю, от плаванья задыхаюсь, ветры издергали. Противопоказания: уже совсем черная, купаюсь три раза в день, улыбаюсь.
Сопоставь то и другое и выведи — стоило мне ехать в Коктебель? Ох, к<а>к я была права, когда не хотела ехать сюда. Людей — до черта! Все чужое и все ненужное и далекое. Я живу с Марусей[23], в ее комнате, проходной. Никогда я не могу за 10 минут вперед сказать, что я одна. Приходят, проходят... Хочется голову себе разбить. А уезжать некуда. Нет денег, мать в Судаке. Вернусь <вдрызг?> разбитой. Одна надежда на... но это потом! Имейте терпенье. К<а>к всегда, здесь — компания Габричевских, Шервинских и ихний огромный штат[24]. И кроме — неск<олько> пар, неск<олько> одиноких и много, много женщин. Я со всеми хороша, определенно ни с кем. Женщин беру без промаха. С мужчинами разговариваю только с сильно женатыми. А то один уж стал мне голову на плечо класть при лунном свете — ну их к... Из женщин каждая думает, что она мой лучший друг, и каждая к каждой ревнует. А я их сражаю рассказом о своемнастоящем друге — Жене Николаевой.
Сегодня у меня кончился крупный флирт. Одна стерва, лезбиянка чистой воды, влюбилась, и извела она меня, сучья дочь! Всё совсем по-мужски, и ухаживанье, и разговоры, и такие взгляды! Я не знала, куда деваться, краснела и терялась. А сегодня она спросила а toute lettre — да или нет. И я сказала, что, конечно, нет и никогда. Обещала отстать. Вот г... собачье!
Для другой я просто “половина ее души”, т<ак> к<ак> она меня ежеминутно душит потными руками и чешет головку. Мать семейства и считает меня своей дочерью.
Было неск<олько> действительно ценных встреч и отношений. Между пр<очим>, твоя Звягинцева (она уехала уже). Она мне стихотворение посвятила[25]. Прилагаю его и письмо ее. Она хорошая и тебя любит ужасно. Еще Лиза Парнок, сестра С. Я.26. Очень хороша была и дорога Фрима[27]. Ты о ней слышала от Ирины. Очень меня опекала. К моему большому горю, Надя Савкина[28] уехала через 3 недели. Ее вызвали домой, муж рыбой отравился и умирал. Ты очень ей понравилась.
Самый для меня ценный был Ив. Ник. Розанов[29]. Он член Есенинского к<омите>та. Мы с ним говорили, говорили. Больше ни с кем не могу. С Максом — ни слова. От остальных всех берегусь изо всех сил, не пускаю и ни слова не говорю о Сергее.
Атмосфера малоценная, чуждая и малоинтересная. “Знаменитости” — второй сорт. Серг. Мих. Соловьев, Дурылин, Шервинский, Ланн (поэт и переводчик, сам милый и интересный)[30]. Общее эстетско-интеллигентско-символистское и бездарь на бездари. Хочется бомбочку бросить, да не знаю какую. Все мало-мальски приличное живет тихо и обособленно. Макс и Маруся хорошие очень. Пропасть хлопот, неприятностей, а толку никакого. Все бескорыстно и для души ничего, п<отому> ч<то> половина живущих — ерунда, остальные бездарные. Мне их обоих жалко. Марусю я еще больше люблю. Она прекраснейший человек.
Макс интересен для раскопок, и уютен, и толст.
Мамашка моя с Наташкой в Судаке. Я туда ездила на катере, оттуда пришла пешком.
Недавно получила известье, что умер отец Наташки. От неск<ольких> ударов. Странно, дорогая, узнать, что ушел отсюда и так и где-то человек, который ведь был когда-то моим мужем, всем в жизни и которому очень много отдала я и для которого была на всем свете я одна[31].
Он прочел в газетах о моем браке, страшно рассердился, что “лгут”, и не поверил. Хорошо, что до конца он не знал правды.
Вот пошла серьезная часть письма. С судом огромные неприятности. Написали Савкина и Надя Вольпин[32]. Шапиро почему-то молчит. Райх подала заявление, что Есенин был “двоеженец”, т<ак> к<ак> у него к<а>к-то не был “оформлен” развод с Дункан; поэтому мне предлагается “отход”. Не знаю, что будет. Тяжело очень, очень. И лично. Но я сама виновата, что вступила в борьбу с этими особами. Я должна была быть готовой. А главное, убей меня, я не понимаю, к<а>к можно все кричать о любви и бережении памяти и из-за злобы, ревности и жадности обвинять умершего в подлоге. Боже мой, что бы он сказал, если бы знал это!33 Конечно, Катерина и Наседкин все знали заранее и не предупредили меня[34]. А в моем отсутствии останавливаются в моей квартире! Ты можешь <уяснить?> психику этих людей?!
Я с ужасом думаю о возвращении в М<оскв>у. А с другой стороны, хочу и должна. Думаю к 1-му Сент<ября> наверное быть. Предстоит много работы в К<омите>те[35]. Перепиской подготовляю материалы для сборника воспоминаний К<омите>та. Получила согласие от Горького и ужасно этому рада. А еще какая-то потребность видеть людей, с кот<орыми> я могу свободно говорить обо всем и как-то разрядиться. От того, что я все несу в себе, я очень мучаюсь. Мне т<а>к хочется что-н<и>б<удь> слышать, вспомнить. Я только стихи его читаю, к<а>к Евангелие, каждый день. И про себя, когда мне плохо. Точно помолюсь, и легче.
Дитя мое, нельзя ничего изжить. Понимаешь, ну ничего, ничего не проходит. Как часто удерживаешься от слез, от крика, от того, чтоб головой о стенку колотиться. Я не могу.
Мне надо одно — все время двигаться, менять людей, места, дома. Новое, новое, мчаться, только не останавливаться. И потому я Божьей милостью считаю то, что сейчас мне предлагается. Это моя надежда. М<ожет> б<ыть>, я с матерью поеду в... Америку! Вот чудо-то! Ей предлагают там лекции читать о Толстом и оплачивают проезд ей и мне. Я боюсь верить. Понимаешь, брата увижу, путешествие, впечатления, все новое[36]. Настоящее леченье, то, что мне нужно. Думаю и надеюсь, что это будет не скоро, не раньше неск<ольких> месяцев, п<отому> ч<то> мне надо пропасть дел переделать в М<оск>ве. — Что тебе оттуда привезти? Дитя дорогое, только я там недолго, неделю останусь. А то очень соскучусь. — Напиши хоть открыточку, что получила это письмо. Пиши и помни, что я люблю тебя ужасно и ты одна у меня. Целую. Лечись.
Соня.
От Ирины давно ничего нет — не знаю, приедет или нет она.
6
Шкапской Марии Михайловне
Москва
Дорогая Марья Михайловна,
мне грустно, что оборвалась наша переписка, и еще грустнее будет узнать, что Вы совсем забыли меня.
Это мое письмо деловое. Но это и проба — откликнетесь ли Вы мне? П<отому> ч<то> письмо Вам просто к<а>к старому другу все это время во мне назревало.
Вы мне говорили, что знаете того художника, кот<орый> писал Сергея в мертвецкой. Я даже не могла добиться ничего, кроме его фамилии (Мансуров?)[37]. Этот портрет ужасно меня мучает. Но это ведь никого не касается, кроме меня. Но через месяц в Союзе Пис<ателей> открывается Есенинская выставка, и мне очень хотелось бы, чтобы этот портрет был на выставке. Это дело общее.
Дорогая, если Вам некогда, не берите этого дела на себя, только напишите мне имя и адрес этого художника.
Вот это моя очень большая к Вам просьба.
К<а>к и где Вы? Я ничего не знаю. К<а>к Глеб и мальчики?38 Напишите мне хоть немного о себе. Я очень хочу о Вас узнать, очень хочу.
А у меня все т<а>к плохо, что и писать не стоит. Много больших неприятностей, болею, ужасные, унизительные семейные дела с судами.
И вообще я старая, грустная и скучная.
Напишите мне, что Вы меня помните и, м<ожет> б<ыть>, еще немного любите, к<а>к прежде. А я очень верный друг.
Целую Вас преданно.
Соня.
Не заметила, что сзади лист испорчен. Простите за уродство[39].
7
Шкапской Марии Михайловне
Москва
15 Авг. 1927
Милая, хорошая Марья Михайловна,
не ответила сразу на Вашу открытку, п<отому> ч<то> только сегодня удалось выяснить насчет комнаты. Не могу помочь Вашей знакомой — у нас все уже съезжаются и нет свободной “площади”.
Очень, очень была рада увидать Ваш почерк, и грустно, что Вы т<а>к мало и только по делу пишете мне. Знаю, что сама виновата. Оправданье обычное, но правдивое — живу запутанно, растрепанно и очень невесело. Всегда хочу знать о Вас, дорогая, и люблю и помню Вас верно. Но писать т<а>к ужасно трудно, — мое прогрессирующее косноязычье и полное неуменье говорить о важном — приводят меня в отчаянье. Путаюсь и тупею в собственном существе — глупом и несчастном. Иногда не только хочется, но даже нужно видеть Вас. Знаете, ведь после Вас я уже ни с кем не говорила и не переписывалась т<а>к, к<а>к с Вами. Очень было хорошо тогда и п<отому>, ч<то> Вы такая хорошая. Мне сейчас хочется написать Вам длинное объяснение в любви. Только Вы ведь не поверите. — Все, что я говорю, не игра в одиночество и непонятость, а просто итоги — скоро 30 лет, а жизнь моя неправильная. —
Иногда мне очень, очень страшно. —
Напишите мне о себе, о детях, о Глебе и обо всем. Мне т<а>к хочется о Вас знать. —
Весной я объездила весь юг, переводчицей с 3-мя американками. Скучно, трудно и чуждо. А лето все просидела здесь, п<отому> ч<то> Райх подала в Верхсуд Крыленке. Я выиграла, но лето она мне испортила. Сейчас мы с Надей Вольпин заключаем новый договор на Собрание Сергея[40]. Очень сложно и ответственно. — А в Сентябре открывается мой Музей[41] и происходит Толстовский юбилей. — Устала и ненавижу Москву.
— Вам очень сердечно просит кланяться Богомильский[42]. — Целую крепко. Пожалуйста, оставьте мне местечко в своей памяти.
Соня.
8
Эйхенбауму Борису Михайловичу
Москва
12 Авг. 1944
Глубокоуважаемый и дорогой
Борис Михайлович,
Ваше письмо и обрадовало, и смутило меня. Вы знаете, к<а>к мне хотелось видеть Вас в Ясной Поляне. Если помните, мы говорили об этом в Ваш последний приезд в Москву. Но у нас т<а>к еще не благоустроено, просто, даже примитивно, и в обстановке, и в столе, что я смутилась Вашим письмом, не зная, что же ответить Вам. Особенно пугает меня впечатление, которое вынесет Ваша жена[43] от нашего спартанского устройства, и то, что она не будет довольна своим отдыхом. И все же я решаюсь уговаривать и просить Вас обоих приехать в Я<сную> П<оляну> и простить нас заранее за то, что мы плохо подготовились к приему гостей.
Отвечаю на Ваши вопросы:
карточки возьмите только хлебные обязательно. Остальные — по Вашему желанию, т<ак> к<ак> их можно “отоварить” сухими продуктами в Туле и дополнять к нашему столу.
Мы можем предоставить Вам два общих обеда, очень простых, но сытных, литр молока и овощи из нашего огорода казенного для ужина. Все это по гос<ударственным> ценам. Дополнительно можно покупать сколько угодно молока по 30 р. и прочие продукты в деревне и на рынке. Хлеб стоит 30 р.
Комната на двоих, с кроватями и постельным бельем. Желательно, чтобы Вы привезли свои подушки, наши очень плохи. Меблировка убогая, бани и ванны нет, уборная наруже, посуды очень мало, лучше что-н<и>б<удь>, 2 — 3 вещи, захватить с собой. Но это не крайность, к<а>к н<и>б<удь> устроим Вас без особых лишений. Боюсь, что я Вас напугала и Вы перегрузите себя багажом. Поезда идут до станции Ясн<ая> Пол<яна>. Вышлем лошадь за Вами по Вашей т<е>л<е>гр<амме>.
Осень ожидается теплая и сухая и прелестная, такая, какая она может быть только в Я<сной> П<оляне>.
У нас очень тихо, мирно, и я надеюсь, что Вы сможете работать.
К сожалению, я не могла исполнить Вашу просьбу и устроить Мариенгофа[44]. Я<сная> П<оляна> никак не приспособлена для Дома отдыха, а никаких иных связей у Мариенгофа с этим местом быть не может. М<ожет> б<ыть>, я виновата, что сказала ему когда-н<и>б<удь> какую-н<и>б<удь> любезность о посещении Я<сной> П<оляны>. Каюсь, но не помню. Вынуждена была послать ему т<е>л<е>гр<амму> с сожалением, а Вас решаюсь усиленно приглашать, п<отому> ч<то> Вы для Я<сной> П<оляны> не только очень дорогой гость, но и свой человек.
Пожалуйста, не сердитесь на меня за Мариенгофа. Я буду стараться всю жизнь услужать Вам в чем-н<и>б<удь> другом, но не в этом.
Если Вы поедете, д<олжно> б<ыть>, через Москву, повидаетесь со мной или моими сослуживцами и узнаете дополнительные подробности, какие я могла забыть.
Низко Вам кланяюсь, дорогой Борис Михайлович, и т<а>к надеюсь на Ваш приезд. Задержала письмо оттого, что все наши гостевые были в ремонте и я не знала, когда они смогут принять Вас.
Привет прошу передать Вашей жене.
С. Толстая-Есенина.
Примечания
[1] Начало письма отсутствует. Дата “20 апреля” стоит на четвертом листе.
[2] Толстая Александра Львовна (1884 — 1979, умерла в эмиграции) — младшая и любимая дочь Л. Н. Толстого. По его завещанию официальными наследниками назначались Александра Львовна, а в случае ее смерти Т. Л. Сухотина-Толстая, так как Л. Н. Толстой был уверен, что ими его воля (согласно которой семья Толстого лишалась доходов от издания его сочинений, становившихся всенародным достоянием) будет исполнена. После революции А. Л. Толстая декретом А. В. Луначарского была назначена полномочным комиссаром (потом — хранителем) Ясной Поляны. Пять раз арестовывалась ВЧК и ГПУ, допрашивалась заместителем Ягоды Аграновым. Осенью 1929 года выехала с лекциями об отце в Японию и в 1931 году заявила о своем отказе вернуться в СССР. С 1931 года жила в США. 15 апреля 1939 года был создан Толстовский фонд, в котором Александра Львовна и работала до конца жизни.
[3] Пильняк (Вогау) Борис Андреевич (1894 — 1938, расстрелян), писатель.
[4] Зайцев Петр Никанорович (1889 — 1970) — антропософ, поэт, прозаик. Автор воспоминаний о Есенине, написанных в 50-е годы и опубликованных в сокращении в газете “Литературная Россия” после смерти автора.
[5] Вероятно, имеется в виду Клавдия Николаевна Васильева (1886 — 1970), антропософка, жена Андрея Белого. Поручение Шкапской было связано с передачей каких-то печатных оттисков, что выясняется из письма Шкапской П. Н. Зайцеву от 10 апреля 1925 года:
“Милый Петр Никанорович, очень рада была получить весточку от Вас в Москве в связи со смертью доктора (Р. Штайнера. — С. Ш.). Очень рада, что кружок Ваш процветает, у меня такое хорошее впечатление осталось от посещения его.
Простите, что так вышло с оттисками. Я их оставила Соне Толстой с тем, чтобы она занесла Клавд<ии> Ник<олаевне>, а она раз не застала, кажется, дома, а потом К. Н. уехала” (ф. 1610, оп. 1, ед. хр. 37).
[6] Шенгели Георгий Аркадьевич (1894 — 1956) — поэт, переводчик, теоретик стиха. Близкий друг Шкапской, состоял с ней в длительной переписке (его письма Шкапской опубликованы в 14-м томе исторического альманаха “Минувшее”).
[7] Адалис (наст. фам. Ефрон) Аделина Ефимовна (1900 — 1969) — поэтесса. См. публикацию одиннадцати ее писем Шкапской за 1924 — 1931 годы в 13-м томе альманаха “Минувшее”.
[8] Манухина-Шенгели Нина Леонтьевна (1893 — 1980), поэтесса, член кружка “Литературный особняк”.
[9] Приблудный Иван (Овчаренко Яков Петрович; 1905 — 1937, расстрелян) — поэт, бывший беспризорник, боец дивизии Г. Котовского в гражданскую войну. Есенин одно время покровительствовал Приблудному и считал его своим учеником.
[10] Речь идет о книге: Приблудный И. Тополь на камне. Стихи (1923 — 1925). М. “Никитинские субботники”. 1926.
[11] Федорченко София Захаровна (1888 <в КЛЭ: 19.IX (1.X) 1880; по картотеке СП: 31.X.1888> — 1959) — писательница, автор книги “Народ на войне”.
[12] Ср. в письмах Есенина к Г. А. Бениславской от начала мая и от 26 июля 1926 года:
“Гребень сей Приблудный пусть вернет! У меня все это связано с капризами суеверия. Потом, пусть он бросит свою хамскую привычку обворовывать ближних!”
“Вчера Приблудный уехал в Москву. Дело в том, что он довольно-таки стал мне в копеечку, пока жил здесь. Но хамству его не было предела. Он увез мои башмаки. Не простился, потому что получил деньги. При деньгах я узнал, что это за дрянной человек. <...> Все это мне ужасно горько. Горько еще потому, что он треплет мое имя. Здесь он всем говорил, что я его выписал. Собирал у всех деньги на мою бедность и сшил себе костюм. <...> Повидайте его и получите с него три червонца. Сам я больше с ним не знаком и не здороваюсь. Не верьте ни одному его слову. Это низкий и продажный человек” (Есенин С. А. Собрание сочинений в 6-ти томах, т. 6. М. 1980, стр. 144, 147 — 148).
[13] Макс — Максимилиан Александрович Волошин (1877 — 1932), поэт. О праздновании юбилея своей литературной деятельности он писал В. В. Вересаеву 24 марта 1925 года:
“Другим сюрпризом, меня ожидавшим, было сформирование комитета для чествования тридцатилетия моей литературной деятельности. <...> Об этом вопрос подымался и раньше, но я упорно отказывался, т<ак> к<ак> на основании прецедентов знаю, что за каждое слово признания и похвалы приходится принимать ушаты грязи. <...> Но тем не менее это просочилось помимо меня: я получил ряд запросов, и в Феод<осии> образовался комитет по инициативе одного из старейших и почтеннейших русских педагогов — Юрия Андреевича Галабутского — еще моего гимназического учителя русск<ого> языка, ныне опять приведенного в Феодосию преподавателем местн<ого> педтехникума. Вероятно, все это будет назначено на 29 мая” (“Дружба народов”, 1993, № 4. Публикация А. Ф. Маркова).
[14] Б. А. Пильняк (он же “медведь”, “примитив” и “немец”).
[15] С. А. Есенин.
[16] Есенин выехал в Баку 27 марта 1925 года, пробыв в Москве меньше месяца после своего возвращения 1 марта из своей первой поездки на Кавказ. Его намерение проехать из Закавказья в Персию либо в Турцию не осуществилось. Любопытно сравнить запись из дневника Михаила Кузмина от 1 сентября 1925 года, где передается рассказ художника К. А. Соколова: “...они в Батуми с Есениным спьяна очутились в трюме итальянского парохода, и их хотели отвезти в Геную, а они, дураки, отказались. Забирали их как кокаинистов” (ф. 232, оп. 1, ед. хр. 63, л. 230 об. — 231).
Журналист Н. К. Вержбицкий вспоминал и о других попытках Есенина попасть из Грузии за границу:
“В начале декабря 1924 года мы с Есениным отправились в Батум.
До этого поэт настойчиво просил меня достать документы на право поездки в Константинополь. Кто-то ему сказал, что такое разрешение, заменяющее заграничный паспорт, уже выдавалось некоторым журналистам. А свое намерение съездить в Турцию Есенин объяснял сильным желанием повидать “настоящий Восток” (по-видимому, это было новым вариантом его старого замысла посетить одну из стран Ближнего Востока, подогретого чтением персидских лириков и уже осуществляемым циклом “Персидские мотивы”). Один из членов закавказского правительства, большой поклонник Есенина, дал письмо к начальнику Батумского порта с просьбой посадить нас на какой-нибудь торговый советский пароход в качестве матросов с маршрутом: Батум — Константинополь — Батум.
По приезде в Батум мы остановились в гостинице” (цит. по кн.: Белоусов В. Г. Сергей Есенин. Литературная хроника. Ч. 2. М. 1970, стр. 158). Ср. упоминание об этой несостоявшейся поездке в письме Есенина Вержбицкому от 26 января 1925 года:
“В Константинополь я думал так съездить, просто ради балагурства. Не выйдет — жалеть не буду, а вообще начинаю немного собираться обратно” (Есенин С. А. Собр. соч. в 6-ти томах, т. 6. М. 1980, стр. 174).
В результате всех этих неосуществленных проектов Есенин написал цикл “Персидские мотивы” так и не побывав ни в Турции, ни в Персии.
[17] Галя — Бениславская Галина Артуровна (1897 — 1926), любовница Есенина. Покончила с собой на его могиле. Описываемая С. А. Толстой вечеринка с участием вызванного Есениным трио гармонистов была устроена на ее квартире.
[18] О каких анкетах идет речь, неясно. Об отъезде Есенина в Баку см. выше, примеч. 16.
[19] Сборник, который составляла С. А. Толстая, издан не был. Неопубликованная статья Б. М. Эйхенбаума о Есенине находится в Государственном Литературном музее, в настоящее время готовится к публикации С. И. Субботиным.
[20] В 1922 году в Берлине в изд-ве З. И. Гржебина вышла книга Б. М. Эйхенбаума “Молодой Толстой”, за которой последовала: “Лев Толстой. Кн. 1. 50-е годы” (1928), и в том же году вышли три первых тома Полного собрания художественных произведений Л. Н. Толстого в 15-ти томах, под ред. Б. М. Эйхенбаума и К. Н. Халабаева.
[21] Очень жаркое лето 1926 года для москвичей ознаменовалось кроме приезда Мэри Пикфорд и Дугласа Фэрбенкса и смерти Ф. Э. Дзержинского неоднократными случаями поджогов выставок и музеев. В июне — июле было сделано шесть попыток поджогов: дважды на выставке картин АХРР, этнографической коллекции Румянцевского музея, Государственного музея мебели (4 июля), Толстовского музея (6 июля). Во всех случаях подбрасывались бутылки с горючей жидкостью. После поджога в Толстовском музее, где сгорела часть экспонатов, относящихся к уходу и смерти Толстого, 7 июля 1926 года состоялось экстренное совещание директоров всех московских музеев под председательством Н. И. Седовой (заведующей Отделом по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Главнауки, второй жены Л. Д. Троцкого, впоследствии высланной вместе с мужем). Были усилены меры охраны и контроля за посетителями, запрещено проносить с собой в музеи свертки и портфели и т. п. Принятые меры не помешали, впрочем, еще одной попытке поджога, на сей раз в Историческом музее 18 июля. Как писал автор заметки “Охрана музеев в Москве”, “из опроса служащих Толстовского музея выяснилось, что неизвестный, совершивший поджог, расписался в книге посетителей левой рукой, вследствие чего подпись оказалась крайне неразборчивой. Некоторые служащие музея утверждают, что он уже посещал музей за несколько дней до 6 июля, когда был совершен поджог.
По описанию служителей музея, маньяк имеет вид рабочего, одет в черную блузу” (“Вечерняя Москва”, 1926, 8 июля). Поджигатель так и не был найден.
[22] Дмитрий Борисович Эйхенбаум. Погиб на фронте.
[23] Имеется в виду Дом Поэта — дом М. А. Волошина в Коктебеле. Маруся — Заболоцкая Мария Степановна (1887 — 1976), вторая жена Волошина.
[24] Имеются в виду искусствовед и переводчик Алексей Георгиевич Габричевский (1891 — 1968) и поэт, прозаик и переводчик Сергей Васильевич Шервинский (1892 — 1991), часто отдыхавшие у Волошина в Коктебеле.
[25] Стихотворение поэтессы Веры Клавдиевны Звягинцевой (1894 — 1972) приложено к письму:
С. А. Толстой-Есениной
Слежу: тяжелых плеч понурость,
Лица славянского овал...
Какой Коненков вырезал
Упавших рук немую хмурость?
О, прелесть рода над тобой!
Ее таинственная сила
С твоей трагической судьбой
В одно русло соединилась.
Простоволосой головой
Клонясь упрямо — входишь в море;
Тебе бы волжские предгорья
Предстали... Русских ветров вой...
Твой смех, что в горсточке песок,
Куда еще размахом грубым
Его закинет терпкий рок?
Каких еще питий пригубишь?
В. Звягинцева. Июль 26 г.
[26] Парнок Елизавета Яковлевна — младшая сестра поэтессы С. Я. Парнок и сестра-близнец поэта, джазового музыканта и танцора, выступавшего в ряде спектаклей театра Вс. Э. Мейерхольда, Валентина Парнаха.
[27] Возможно, имеется в виду Фрима Бунимович (Бунина Ирина Александровна), актриса, первая жена актера и чтеца Антона Шварца.
[28] Надя Савкина — жена поэта Николая Петровича Савкина, входившего в группу имажинистов, номинального редактора выходившего в 1922 — 1924 годах журнала “Гостиница для путешествующих в прекрасном” (вышло четыре номера).
[29] Розанов Иван Никанорович (1874 — 1959) — историк литературы.
[30] Среди названных С. А. Толстой обитателей “коктебельской колонии”:
Соловьев Сергей Михайлович (1885 — 1942) — поэт, переводчик, затем священнослужитель, католик, с 1926 года епископ, вице-экзарх католиков греко-российского обряда. Двоюродный брат Вл. Н. Соловьева. Неоднократно арестовывался, ссылался, страдал душевным заболеванием.
Дурылин Сергей Николаевич (1877 — 1954) — писатель, литературовед, доктор филологических наук. Принял сан православного священника; с середины 20-х годов, после двух арестов и ссылок, потерял возможность священнослужения; впоследствии занимался искусствоведением, этнографией, историей театра.
Ланн Евгений Львович (1896 — 1958) — переводчик английской литературы (в частности Диккенса), автор книги о литературных мистификациях, поэт, корреспондент М. И. Цветаевой. Покончил с собой.
[31] Речь идет о Сергее Михайловиче Сухотине (1887 — 1926), умершем в эмиграции.
[32] Вольпин Надежда Давыдовна (р. 1900) — переводчица, любовница Есенина (имела от него сына А. С. Есенина-Вольпина). Автор воспоминаний о Есенине “Свидание с другом”, впервые полностью напечатанных в 1992 году в сборнике “Как жил Есенин”.
[33] Тягостная история с дележом есенинского наследства продолжалась более двух лет после смерти поэта. Ф. А. Волькенштейн писал Е. К. Николаевой 15 июля 1926 года о С. А. Толстой:
“Соня — бедняжка. Ее дело получило оборот безнадежный и скандальный:
Мейерхольдиха и все мужички, “всем миром” прибывшие из деревни в суд, оспаривают действительность брака Есенина с Соней: он зарегистрировался с Соней, не расторгнув брака с Дунканшей!!!
Так поэты устраивают благополучие своих близких!
Ненавижу гениев и их великолепное презрение к земным мелочам и прозе!
Кроме того, вся эта ватага требует, чтобы с Сони сняли фамилию “Есенина”. Этим мужичкам и еврейке Мейерхольдине невместно именоваться одинаково с внучкой Льва Толстого!!! Ох! Зубы сломаю, так скриплю зубами!
А из Пбрга приехала еще одна жена усопшего гения и привезла еще одного сына.
Пока не пишите Соне. Я составил Шапире осторожное письмо, чтобы не губить Соне отдыха. Дело отложено до 1-го сент.” (ф. 2291, оп. 1, ед. хр. 98).
Под “мужичками из деревни” имеются в виду родители Есенина, “еще одна жена” — Н. Д. Вольпин, Шапиро — по-видимому, адвокат, ведший дело со стороны С. А. Толстой. Позднее сестра Сергея Есенина Александра Есенина вспоминала: “Позорная тяжба за наследство длилась два с лишним года, и лишь после многих судебных разбирательств отец был установлен в правах наследования. (Суд все же учел, что в пятьдесят два года Александр Никитич “фактически был инвалидом и несколько лет жил на иждивении сына”.) Родители, перепуганные захватническими действиями Райх, боялись, что она может забрать у них все, что принадлежало Сергею. Но так как, кроме книг, у них почти ничего не было, они спрятали эти книги в подполье в амбаре. Весной это подполье залило водой, и книги все попортились” (“Радуница”. Информационный сборник № 1. М. 1989, стр. 62).
[34] Есенина Екатерина Александровна (1905 — 1977), младшая сестра Есенина, и ее муж, поэт Наседкин Василий Федорович (1895 — 1938).
[35] Имеется в виду Комитет по увековечению памяти Есенина.
[36] Мать С. А. Толстой — Ольга Константиновна Толстая (1872 — 1971); брат — Илья Андреевич (1903 — 1970, умер в эмиграции). Поездка в США, о которой пишет Софья Андреевна, по-видимому, не состоялась.
[37] Мансуров Павел Андреевич (1896 — 1984, умер в эмиграции) — художник, близкий знакомый Есенина, Клюева. Был среди посетителей Есенина в “Англетере” накануне самоубийства. В 1929 году эмигрировал. См. его изложение событий последнего дня и вечера жизни Есенина в написанном в 1972 году письме О. И. Ресневич-Синьорелли, со множеством неточностей и ошибок памяти автора (“Минувшее”. Исторический альманах. Т. 8. М. 1992, стр. 171 — 174). С. А. Толстая в этом письме ошибочно названа “Софьей Ильиничной”.
[38] Глеб — Шкапский Глеб Орестович, инженер, муж М. М. Шкапской с 1910 года. Мальчики — двое их сыновей.
[39] Половина листа отрезана.
[40] Вероятно, имеется в виду Собрание сочинений Есенина в 4-х томах, вышедшее в Ленинграде в 1927 — 1928 годах.
[41] Имеется в виду Музей Есенина, открытый при Литературном музее Всероссийского Союза писателей в Москве, в Доме Герцена на Никитском бульваре. Уже в 1929 году музей был закрыт, а С. А. Толстая назначена пожизненной хранительницей есенинских материалов.
[42] Богомильский Давид Кириллович (1887 — 1967) — заведующий издательской частью писательской артели “Круг”.
[43] Эйхенбаум Рая Борисовна (1890 — 1946).
[44] Мариенгоф Анатолий Борисович (1897 — 1962) — поэт-имажинист, один из ближайших друзей Есенина до его женитьбы на А. Дункан. Автор известного “Романа без вранья” — воспоминаний о Есенине. Мариенгофа и С. А. Толстую отличала взаимная неприязнь.
Предисловие, публикация и примечания С. В. ШУМИХИНА