СУДЬБА ЧУ-ЯКУБА

ДАУР ЗАНТАРИЯ

*

СУДЬБА ЧУ-ЯКУБА

Из исторических хроник

1

Как-то раз убыхи собирались в поход, и каждое село выставляло одного бойца с десяти дымов. На собрании в Сочи предводителем был назван знаменитый Адаго Берзег Сааткери. В назначенный день на сборы явились два брата — Якуб и Ибрагим.

Предводитель обратил внимание на братьев и спросил, кто они.

— Это сыновья несчастного Коблуха из рода Чу, — ответили ему.

— Почему же отец прислал их, безусых, а не явился сам? — спросил Адаго.

— Отец их объелся простокваши и свалился, — ответили ему нукеры.

Но Адаго не понравился тон нукеров, и он холодно посмотрел на них, потому что братья выглядели молодцами.

— Почему отец прислал вас, ведь он должен был явиться сам? — спросил Сааткери.

— Отец наш на охоте ранен медведем и не может ходить, — ответил предводителю Якуб, старший из братьев.

— При вас ли оружие и кони? — спросил Адаго Сааткери.

— Есть при нас отцовское оружие да пара жеребцов, что довезут нас туда и обратно, — ответили юноши.

Адаго понравились братья.

— Древний убыхский обычай таков, что не берут в поход мужчину, который не успел жениться или у которого сына нет. Нас мало, а врагов наших много. Если погибнет мужчина — для нас большой урон, а если этот мужчина к тому же бездетный — то урон вдвойне, ибо вместе с ним погибнут еще не родившиеся убыхские мстители, — сказал Адаго Берзег Сааткери.

Юноши смутились и не смели ответить, но через посредников просили предводителя не препятствовать им, не заставлять их вернуться обратно.

— Что скажут о нас старухи Мацесты, если мы понуро возвратимся назад? Старухи Мацесты скажут: “Вот вышли юноши добывать славу с отцовским сердцем, да вернулись с материнским”. Пусть не бесчестит нас предводитель, — просили они.

Задумался старый Адаго и внял просьбе юношей. Он спросил старейшин, и старейшины тоже ответили ему:

— Возьмем их, пусть покажут себя. Отец их отвагой не отличался, но, кто знает, может, из них что-то получится. Воинами не рождаются, а становятся на войне.

Адаго решил, что достаточно одного из братьев. Он взял старшего, а младшего отправил домой.

Отряд из двух тысяч всадников шел осаждать укрепление Хосту. Якуб, старший из братьев Чу, прислуживал старому Адаго и учился у него воинскому мастерству.

Среди храбрецов которые первыми ворвались в укрепление, оказался Якуб. Пуля попала ему в бедро и прошла насквозь, не задев кости. Приотступлении юноша промыл рану, затем, отодрав от бревна кору, нашел муравья и впустил в нее, чтобы муравей выел заразу. Заткнув рану, он перевязал ее тряпкой и никому ничего не сказал. Но это было замечено.

Так в первом же походе отличился убыхский юноша Якуб из рода Чу.

2

Вскоре Якуб шел в поход уже во главе десятка бойцов. При взятии гагр-ских теснин он с горсткой людей перешел вброд бурную Бзыбь и напал на врага с тыла. С этого дня он стал сотником. Отныне его личное имя произносилось вкупе с родовым именем и звали его не Якубом, а Чу-Якубом.

А в следующем походе, когда убыхи послали в Абхазию десять тысяч конников, Чу-Якуб был назван одним из тысячников. Было ему тогда от роду двадцать пять лет.

Берзеги, самый знатный и влиятельный род среди убыхов, были уязвлены этим. Один из Берзегов, а именно Махматуко, сын старой Хании, сказал в меджлисе:

— Может ли смириться сердце убыха с тем, что во главе воинов, идущих в огонь и презирающих смерть, поставлена голь, вскормленная объедками от наших амбарных крыс?!

Эти слова вызвали не только негодование в душе Чу-Якуба, но и большой спор в меджлисе.

— Не пристало тебе, Махматуко, говорить такое, — возразили ему. — Ты хочешь опорочить лучших из наших юношей. Те, которые якобы вскормлены объедками от ваших амбарных крыс, кровью доказали, что они верные сыны родины, в то время как некоторые князья прятались в Стамбуле, чтобы сохранить свой род.

— Нет, не тем защищать наши вольные берега, чьих отцов не пускали в меджлис, — сказал кто-то.

— Самый многоречивый в собрании оказался в бою скромнее черкесской невесты, — возразил другой.

Якуб был потрясен. В свои двадцать пять лет он был трижды ранен в боях. Но самую больную рану нанес ему сегодня Берзег Махматуко, сына которого он когда-то спас от позорного плена.

— Не надо ссориться из-за меня, народ, — произнес Чу-Якуб. — Слова, которые я услыхал, таковы, что мужчина обязан мстить обидчику, но не время сейчас для распрей. Пусть простит меня народ, что я смею говорить о себе, но я никогда почестей не искал и всегда стоял там, где народ полагал меня нужнее. Сегодня, если позволите, я сложу с себя обязанности даже сотника и встану в ряды простых бойцов.

Он сказал это и вдруг заметил, что народ облегченно вздохнул. Никто не хотел ссор перед походом, и чести Чу-Якуба народ предпочел мир на совете. Якуб действительно не стремился в начальники, но был очень уязвлен. Он покинул меджлис и пошел прочь.

Не успел он выйти, как услыхал незнакомый ему голос. Незнакомец защищал его. Но Чу-Якуб не стал слушать и ушел домой. А вечером к нему в дом пришли старейшины и просили от имени народа выступить во главе тысячи.

Позже он узнал, что собрание повернул тот незнакомец, чей голос он услыхал уходя. Сколько ни спрашивал Якуб, никто не знал того человека. Было странно, что в такую решительную минуту преданность Чу-Якубу явил незнакомец. Но размышлять было некогда. Поход был трудный, опасный, и у тысячника было много забот.

Чу-Якуб отличился в бою. Слепцы сложили о нем песню. Старейшины поговаривали о возведении его рода в дворянство. Но неожиданно был похищен и продан в рабство в Турцию его брат Ибрагим.

Чу-Якуб тогда жил уединенно, увлекаясь горной охотой, и отказывался от участия в походах с целью грабежа, часто предпринимаемых неуемными Берзегами. Горным путем по лесному бездорожью и снежным хребтам или морем на гребных судах и легких парусниках Берзеги, преодолевая расстояния, внезапно нападали на какое-нибудь селение, грабили его и брали людей в плен. Пленных чаще всего продавали за море, но если было чем занять их дома в условиях военного времени, когда пошли на убыль ремесла и хозяйственные работы, то пленного оставляли, лишив его родового имени и спрятав прядь его волос, как этого требовал вековой обычай. И пленник не мог убежать, покуда его волосы оставались в руках у хозяина, ибо в волосах — его судьба, и волосы — это конец нити, за которую хозяин держал его, куда бы он ни попытался убежать. Волосы были залогом его рабской покорности, каким бы отчаянным джигитом ни был он до плена.

Это были домашние рабы. Раб состоял из трех начал: кожа и кости, сотворенные Богом, принадлежали только Богу; мясо, а вместе с ним и сила принадлежали хозяину, ибо и мяса и силы не стало бы, перестань хозяин кормить раба; сам раб владел только своей жизнью, единственным, что он мог отобрать у хозяина.

Плен грозил тогда каждому независимо от его знатности и известности. А тут еще приближался рамадан, и вскоре в Анапу и Трапезунд должны были прибыть мамелюки из Египта, чтобы купить новую партию кавказских юношей для своей гвардии. В такие времена становилось тревожно на всем побережье от Батума до Керчи. Похитители юношей спохватывались только к самому приезду мамелюков и начинали спешно набирать товар. В эти дни в общинах старались держаться вместе, гуляли группами. Дети играли только под присмотром вооруженных мужчин.

Чу-Якуб поехал на выгон, чтобы забрать домой младшего брата, который одиноко пас там коз. Но он опоздал. Брата на месте не оказалось. Не мешкая Якуб разослал своих людей ко всем прославленным джигитам края. Наконец следы брата объявились в Трапезунде. При сопротивлении Ибрагим потерял глаз и потому не был куплен мамелюками и не был увезен в Каир.

Тогда Чу-Якуб не мешкая отправился в Трапезунд на своем паруснике и пришел на невольничий рынок. Следуя обычаю, прежде чем войти в рынок, он купил у евнухов, торговавших справа от ворот, голубя и выпустил на свободу.

Как только он вошел и выкликнул имя брата, тотчас отозвалось с полсотни парней разного возраста, выставленных на торг. Каждый хотел быть купленным горцем, чтобы влачить неволю поближе от родных мест. Но у Якуба едва хватило средств, чтобы выкупить брата, за которого люди Ахмед-бея потребовали столь высокий выкуп, что даже черкесский мальчик пяти-шести пядей ростом не мог стоить так дорого. Ибрагим же был выставлен на позорный торг потому, что у него был изъян и его не смогли сбыть с рук, но он был брат Якуба, и Якуб не мог торговаться. Он выкупил брата и уже хотел отправляться с ним домой. Но бей Ахмед, раздосадованный тем, что убых добился своего, решил проучить его и предложил сыграть с ним в шахматы. Бей выставил прелестную черкешенку из рода Хан-Гиреев, а Якуб в случае проигрыша отдавал свой парусник. Трудно было тягаться молодому горцу со старым беем Ахмедом, который был обласкан султаном, имел дворцы в Трапезунде и огромные угодья в его окрестностях, а также был прославлен в боях, носил звание паши, однако при этом горец лучше знал законы хитроумной игры, и в конце концов победа, а вместе с нею и черкесская княжна достались ему. И Якуб, счастливый, поплыл на Кавказ с братом и девицей из рода Хан-Гиреев. “Согласна ли ты стать снохой моего отца и матерью моих детей?” — спросил Якуб княжну уже на паруснике. В знак согласия она опустила ресницы со скромностью, которой черкешенки славились в веках не менее, чем красотой.

Прежде чем вернуться домой, Якуб и Ибрагим повезли девицу в дом ее отца. Их парусник причалил неподалеку от имения князя. Княжна прибыла в родительский дом как раз в день, когда родня, отчаявшись ее найти, устроила по ней поминки и многочисленные плакальщицы причитали над ее одеждой.

Мужчины пошли навстречу спасителям княжны, на ходу переворачивая газыри с траурной чёрной стороны на радостную белую.

Князь Хан-Гирей подарил Чу-Якубу часть своего табуна, а мать хотела усыновить спасителя дочери, по обычаю дав ему прикоснуться к груди. Якуб попросил не усыновлять его. Он обещал вернуться через месяц за дарованным табуном. Раньше чем через месяц он прислал сватов и не взял коней.

“Пусть лучше моя дочь станет женой безродного бойца, чем именитого бездельника”, — рассудил князь.

Поодаль от четырехугольной хижины отца Якуб выстроил для себя и для своей жены конусообразную хижину — амхару. На свадьбе Берзеги преподнесли Чу-Якубу решение в скором времени произвести его в дворяне. Но весь народ знал, что они завидовали славе Чу-Якуба и затаили вражду.

4

Однажды незнакомый всадник подъехал к воротам Якуба и окликнул его по имени. По обычаю того смутного времени лицо всадника было закрыто башлыком. Якуб вышел навстречу гостю и стал звать его в дом. Но всадник отказался спешиться.

— В это воскресенье придут к тебе люди от Берзегов и станут звать тебя в морской поход на Туапсе. Но ты не соглашайся, потому что они задумали тебя погубить, — сказал Якубу гость.

И с этими словами, не давая Якубу опомниться, ускакал.

“К чему бы это? — стал думать Чу-Якуб. — Правду мне сказал или нет человек, чей голос я уже однажды слыхал? Может быть, он решил испытать меня, прослышав, что Берзеги собираются на Туапсе? Или он как друг предупредил меня об опасности, но, остерегаясь Берзегов, пожелал остаться неизвестным?”

Долго он размышлял. Подумал было срочно куда-нибудь уехать. Тогда, если придут люди, отец и брат скажут, что его нет дома. Но тут же отверг это храбрый убых. Он решил ждать, все предоставив воле случая.

Пришло воскресенье. Незнакомец оказался прав. Берзеги прислали к Чу-Якубу людей, оповещая его, что в такой-то срок они собираются в поход и хотят, чтобы он шел с ними.

Якуб пригласил послов в дом и заколол для них быка. А проводив их, он сел и опять стал думать.

— Отчего ты задумчив, хозяин мой? — спросила его дочь Хан-Гиреев, заметив, что муж ее хмуро бродит по двору.

— Задумчив я вот почему, — сказал Якуб и открыл ей свою заботу.

— Егей, и сны у меня были тревожные. Не ходи с ними, — стала просить жена.

Но разве по женскому совету действовал Чу-Якуб?

— Что у тебя за тревога, мой старший брат? — спросил его Ибрагим. Якуб открылся и ему.

— Егей, мой старший брат. Берзеги не дают тебе покоя! Не ходи! — горячо заговорил младший.

— Что вы там шепчетесь, что-у вас за тревога? — спросил братьев отец.

— Шепчемся мы вот почему, — сказал Якуб. — Ищут моей смерти Берзеги. Давно ли они оскорбили меня, а теперь зовут в поход. Между тем до меня дошли слухи...

Но отец Якуба Коблух благодаря сыну пользовался почетом в селе и уже вошел во вкус. К тому же старик всегда почитал Берзегов, и ему льстило их внимание. Неожиданно для сыновей он закричал:

— Как же ты можешь, послушавшись какого-то бродяги, не пойти с теми, кто зовет тебя добывать славу? Старухи Мацесты скажут, что мой сын струсил!

“А может быть, и незнакомца подослали Берзеги, чтобы искусить меня?” — подумал Чу-Якуб.

— Ты прав, отец. Зря я вас утомил, — только и сказал он.

И, не позволив никому больше отговаривать себя, он в назначенный день отправился в путь. “И я пойду с тобой, старший брат!” — попросил младший, но Якуб приказал ему вернуться.

— Больше остерегайся выстрела сзади, а не спереди, старший брат! — просил его Ибрагим.

Услыхав это, разгневался их отец Коблух.

— Чтоб тебе лихо было! — воскликнул он. — Как ты смеешь предлагать старшему брату, чтобы он не доверял друзьям, а воевал, поминутно оглядываясь!

— Егей, где же до сих пор были мы с тобой, храбрецы! — в сердцах сказал Ибрагим отцу.

— Не дерзи отцу, парень! — Чу-Якуб улыбнулся и поскакал со двора.

Небольшой отряд отплывал на гребных суднах и фелюгах в море. Многие возражали против того, чтобы двинуться в этот день, потому что вдалеке на море собирались тучи. Но ветер был южный, и предводитель отряда Хании, сын Махматуко, приказал поднимать паруса. Какое-то время море было спокойно, и паруса медленно двигались к западу, но вскоре ветер усилился, и путешественникам пришлось причалить в устье реки Шахе. Отгребая гальку, намытую в устье реки, убыхи ввели фелюги в реку с ловкостью, не раз описанной путешественниками, и отряд стал разбивать шатер, чтобы ждать погоды здесь. С самого начала Якубу не нравилось поведение некоторых спутников: они были то подозрительно приветливы, то отводили глаза. Якуб помогал устанавливать шатер, но был настороже. Однако все же щелк ружейного затвора раздался сзади него неожиданно. Якуб бросил кол, который держал в руках, и резко обернулся. Схаплух, молочный брат Махматуки, держа в руках ружье, давшее осечку, глядел ему в глаза нагловатым взглядом. Одним прыжком Якуб очутился возле него и, выхватив у Схаплуха ружье, с силой ударил его прикладом по голове. И в это время в него выстрелили. Якуб понял, что ранен, но, не растерявшись, еще раз прыгнул и лег за вытащенную на берег фелюгу. Острая боль отдалась в левом боку. Но, не обращая на это внимания, Якуб перевернулся на здоровый бок и стал стрелять. Один за другим взвились дымки от его кремневого ружья.

Другие воины, увидев, что нукеры Махматуки стреляют в своего, с криком вскочили и остановили злодеев. Чу-Якуб ушел, паля в воздух, чтоб пуля не угодила в невиновного, и не зная, кого ранил и кого убил.

Берзеги, ходившие за славой, вернулись с убитым Схаплухом и раненым Махматукой. Но Чу-Якуб опередил их. Он увез семью в Бзыбь, а сам бесследно исчез.

Махматуко умер, так и не оправившись от полученной раны. Сыновья его стали разыскивать Чу-Якуба, но не нашли. Тогда они бросились за его родней, но и родственники были укрыты в недоступных местах.

5

Мехмет-Али... Впрочем, этот полководец вряд ли в наше время так известен, как в прошлом столетии, когда его имя часто мелькало на страницах европейских газет и о нем писали Мериме, Дюма и лорд Вольнэй. А был он когда-то владыкой судеб и соперничал с державной Турцией, Блистательной Портой. Так что мне. следует рассказать о нем вкратце.

Во время экспедиции Наполеона в Египет султан отправил на помощь мамелюкам Мехмета-Али, командовавшего албанской гвардией турецкой армии. Мамелюки кавказской династии, сотни лет правившие в Египте, лишь формально признавали протекторат Турции, но помощь от нее в борьбе с неистовым франком приняли. В союзе с Мехметом-Али и англичанами мамелюки изгнали французов из Египта. Албанская гвардия выполнила свою миссию, однако Мехмет-Али не торопился в Стамбул с триумфом и отчётом. Вскоре с помощью Мехмета-Али и его гвардейцев мамелюки избавились и от англичан, что опять не дало повода Мехмету-Али отбыть с гвардией в Стамбул. Между тем мамелюки, еще недавно совершенно независимые, неохотно терпели присутствие в каирском замке самого турецкого паши. И вот при поддержке мятежного албанца — внимательней, читатель! это Восток! — был изгнан сам паша, последний представитель Турции в Египте.

Турецкий султан был бессилен помешать этому. Чтобы как-то выправить положение, он назначил пашой в Египте самого Мехмета-Али. На первых порах Мехмет-Али это звание принял, желая выиграть время и упрочить свое положение. Но полномочия паши в Египте в условиях всесилия мамелюков едва не превышали полномочия консула. Честолюбивые же замыслы албанца простирались много дальше каирского замка.

Вся полнота власти в Египте снова досталась мамелюкским беям, которые разделили между собой государственные посты и богатства, предоставив Мехмету-Али довольствоваться предложением пышных проводов. Празднуя свои победы, мамелюки мучили простой народ — египетских феллахов. Народ поднял мятеж. Это победоносное восстание возглавил Мехмет-Али.

Происходило это таким образом. В один прекрасный день, а именно 1 марта 1811 года, Мехмет-Али пригласил в каирскую крепость мамелюкских беев, прося их принять участие в параде. Мамелюки в праздничных одеяниях появились под крепостью, а народ сверху любовался ими. Но как только шедший впереди подошел к воротам, ворота захлопнулись, а с крепостных стен народ открыл огонь по мамелюкам. Погибли все мамелюки, только один из них прыгнул в пропасть, где конь разбился, но всадник спасся и ушел. Это место до сих пор арабы называют Прыжок мамелюка.

Таким образом, в течение какого-нибудь часа Мехмет-Али стал самым могущественным и богатым египтянином. Он вознамерился потягаться силой с самой Портой. Свободный от косности в военных делах, он строил армию и флот по европейскому образцу. Боевые корабли Египта вышли в море. Мехмет-Али трижды наголову разбил турецкую армию. Только вмешательство России, не желавшей иметь у южных рубежей сильный Египет вместо слабеющей Турции, спасло Стамбул от падения, и Мехмет-Али до конца так и звался наместником султана в Египте.

В 1831 году Мехмет-Али призвал врагов Турции встать под его знамя. И очень скоро среди его военачальников снова появились горцы Кавказа.

В Сирии армия Мехмета-Али, которой командовал его сын, потому что полководец к этому времени уже был немолод, попала в окружение. У солдат истощились запасы муки. Но тут один из воинов изготовил жернова и показал кавказский способ пользования ручной мельницей. Арабы дружно убрали пшеницу и намололи муки, ибо армия была окружена не где-либо, а на полях зрелой пшеницы. Получив муку, армия насытилась, ожила и вырвалась из окружения.

Юноша этот был, как вы, вероятно, догадались по логике повествования, убых Чу-Якуб.

6

Я начинаю чувствовать, что история, которую я рассказываю, и без Египта может показаться неправдоподобной некоторым читателям. Хотя любой человек, которому приходилось рыться в скупых рапортах офицеров и чиновников, служивших на Кавказе в период расцвета джигитства, может подтвердить, что подобные судьбы были тогда почти повсеместны. Но между тем временем с его правдивыми летописцами и нашим лежит гора бульварной и героико-приключенческой ерунды, и поэтому, хоть и не хочется сходить с пути спокойного повествования, придется пойти на уступку маловерам и подтвердить свой сюжет строгим документом. Мне доставляет больше удовольствия скрещивать документ с народной молвой, чем просто излагать вымышленные истории.

Однажды в руки мне попал очерк об убыхах, принадлежащий перу известного французского мифолога и лингвиста, знатока кавказских языков Жоржа Дюмезиля. В очерке я встретил имя, уже известное мне по преданию, которое я когда-то записал и с которого и начну это отступление.

Предание рассказывает о происхождении клича “чыу!”, или “чоу!”. До ма-хаджирства, рассказывали мне, в Убыхии был род Чу. Род этот крестьянский, однако с ним должны были считаться даже самые знатные.

Когда убыхи отправлялись на войну и все уже стояли в конном строю, Чу, по обыкновению, опаздывал и приходил последним. Он занимал свое место, предводитель давал знак, что прибыл Чу и можно трогаться, и тогда по рядам пробегало короткое и быстрое “чу”. Даже боевые кони стали воспринимать этот звук как сигнал трогаться. Так появилось междометие “чу”, с которым до сей поры джигиты пускают своих коней вскачь.

Я вспомнил эту легенду, когда читал Дюмезиля. Он писал:

“Два села в Маньясе, где еще говорят по-убыхски- — Хаджи-Якуб-Кейю и Хаджи-Осман-Кейю, — были основаны членами семьи Чу. Род этот не был дворянским, но в последние годы независимости стал играть большую роль среди свободных простолюдинов... Главами семейств были двое юношей, Ибрагим и Якуб. О первом Джемиль (внук Якуба) ничего не знает и полагает, что Ибрагим погиб еще на Кавказе, до переселения. А Якуб, любитель приключений, оказался среди многочисленных горцев Кавказа, которые откликнулись на призыв Мехмета-Али, когда тот поднял в Каире бунт против султана. В победоносной кампании, окончившейся Кютахьясским договором 1833 года, Якуб отличился своей храбростью и умом. Однажды, когда в Сирии среди полей зрелой пшеницы армия умирала от голода, Якуб, знавший применение ручной мельницы на Кавказе, научил египтян ею пользоваться, и это дало возможность обеспечить каждого воина мерой муки. Благосклонность Мехмета-Али к Якубу была столь велика, что лишь ему одному правитель Египта доверял охранять свой сон. После благополучного завершения войны Якуб был осыпан в Каире почестями. Мехмет-Али подарил ему великолепный дворец. Слух о возвышении Якуба распространился по всему Кавказу, и Берзеги, знатнейший и влиятельнейший род среди убыхов, отправили своих людей в Египет. Эти люди смогли лишь подтвердить достоверность слухов. Тогда Берзеги стали упрекать Якуба в том, что он находится вдали от Убыхии, когда ей угрожает гибель, и обещали дать ему то высокое положение, которое соответствовало бы его нынешней власти. Тоскуя по родине, Якуб уступил их настойчивости и попросил у Мехмета-Али отставки. Когда Мехмет-Али понял, что ему Якуба не удержать, он дал ему корабль, нагруженный сокровищами, тканями и оружием. У Якуба, прибывшего на Кавказ, было столько добра, что потолочные балки корабля, к которым все было подвешено, прогибались от тяжести. Еще до Каира Якуб часто ездил в Стамбул. Однажды в Стамбуле он играл в шахматы: выигравший должен был получить женщину от проигравшего. Он выиграл и вернулся на Кавказ с родной бабушкой Джамиль-бея...”

7

Итак, в суровую ткань жизни горца неожиданно вплелись сочные нити Востока. Убегая от мести, убыхский юноша Чу-Якуб оказался в Египте, неожиданно возвысился и пробыл там около или более пятнадцати лет. Но в конце концов, побежденный тоской по родине, вернулся в Убыхию.

Сразу же по прибытии Чу-Якуб созвал меджлис и отдал ему все свое имущество. А для себя потребовал, чтобы он и весь его род были произведены в дворянство. Совет был согласен дать имя Якубу и его брату, но не всему роду Чу.

— Не забывайте, что я был вельможей в огромном египетском королевстве. Разве это не выше вашего дворянства?! — сказал Чу-Якуб.

— Оно-то так, отважный Чу-Якуб. Но в Египте власть издревле в руках рабов-мамелюков. Там так заведено. А у нас, убыхов, чистая кровь, и она должна оставаться чистой, — сказал князь Дечен. — Ты же, Чу-Якуб, и мужеством и благородством поднялся выше многих князей и дворян, потому мы ставим тебя и рядом с собой и выше себя. Супруга твоя из рода Хан-Гиреев, так что и потомки твои будут кровью и сердцем созданы для великих дел. Но если мы возвысим твоих сородичей, а они тебе не ровня, то однажды, когда нас уже не будет, наши потомки станут вступать в родство с их потомками. Не может убыхская знать, самая чистокровная на Кавказе, испортить свою кровь.

— Почтение сказавшему эти слова! Слыхал я, что предок Деченов приехал как-то торговцем от генуэзцев и, оставшись здесь, стал и дворянином и князем. Верно ли это?

— Так говорят, чтоб собаки вырыли из земли его кости, — произнес недовольный Дечен.

— Разве сокровища, привезенные мной, не дороже его безделушек?

— Не стоит тебе упорствовать, отважный Чу-Якуб, — заговорил другой. — Часть твоих богатств — плата за кровь Берзегов, которую ты когда-то пролил. А на другую часть мы купим оружие, чтобы защищать нашу вольность. Одна родина и у тебя и у нас всех. Прими дворянство, и твоим сородичам потом станет легче достичь этого.

— Нет, народ! Я не могу отказаться от родичей, которые когда-нибудь похоронят меня. Останусь вольным крестьянином. Да не ведает и впредь позора род Чу, как не ведал, его до сих пор. Такова моя воля, — сказал Чу-Якуб.

Видя непреклонность Чу-Якуба, собрание решило, что он останется вольным крестьянином, но будет восседать с дворянами как равный. Назначили ему жалованье, которое могло прокормить его и его семью, выделили ему земли. Еще больше Чу-Якуб прославился среди убыхов. И потому когда его старшему сыну приглянулась девица из семейства Берзегов, те не смогли ему отказать.

— О, Якуб, будь не только узденем, но и князем, но оставь ты несчастных своих сородичей! — снова стали уговаривать Якуба Берзеги, когда сын Якуба стал их зятем.

— Я и так князь! — сказал Якуб.

8

Однажды, увлекшись охотой, Якуб не заметил, как заблудился. Вечерело, когда он оказался на аробной тропе неподалеку от незнакомого села. Несмотря на неудачную охоту, он ехал в хорошем расположении духа.

У обочины стояла корова. Она стояла так близко от откоса, что еще шаг-другой в сторону — и полетела бы с обрыва.

— Пшейт! — прикрикнул на корову Якуб, чтобы отогнать ее от опасного места.

Корова обернулась к нему и вдруг замычала. Якуб обомлел. Как и все убыхи, он был бесстрашен, но суеверен и боялся дурных примет. Не мешкая он спешился, подбежал к корове и вырвал клок шерсти. Но корова, вздрогнув, не смогла удержаться и полетела в ущелье. Растерянный и смущенный Якуб постоял у края ущелья, не зная, что делать дальше. Корова погибла, идти в село и расспрашивать, чья она, было ему недосуг да и не к лицу.

Подавленный, он поехал прочь. Он поспешил домой, вдруг почуяв недоброе, и уже затемно въехал в заповедную Мацестинскую чащу. Он пробирался по лесу, торопя коня, но не видел дороге конца. То он поднимался по склону, то спускался в овраг, но когда прошел день пути и его настигла темнота, понял Чу-Якуб, не знавший устали, что напрасно кружил в чащобах Мацесты — он заблудился в знакомых с детства местах. Чу-Якуб скинул бурку и сел под грабом, чтобы спросить у братьев-звезд, как найти дорогу из темного леса к селеньям. Но его братья-звезды на ночь глядя не отпустили усталого убыха, а пригласили его к своим огням, сами сели вокруг него и повели с ним беседу на языке убыхов и языке звезд, ныне редко кому понятных. И скоро сон смежил ему глаза.

А в чутком сне возник перед ним человек. Как это часто бывает во сне, лицо у человека было закрыто. Он что-то прокричал Якубу издалека, предупреждая его. “Где-то я его видел, и не раз видел”, — подумал во сне Чу-Якуб и проснулся. Он вспомнил Египет.

...По выжженной пустыне, вытянувшись без конца и края, продвигался караван. Паломников было не менее пятидесяти тысяч. Многие были на верблюдах, многие на конях, но большинство шло пешком. Верблюды были сыты, гарцевали кони, и люди были счастливы, отправляясь к святым местам. По обе стороны каравана встали семь тысяч всадников Эмира-хаджи — все в одинаковых облачениях и на конях одной масти. Тридцать семь дней и ночей шел караван. Когда на пустыню опускалась ночь, паломники разбивали пять тысяч шатров и устраивались на ночлег. Богачи и вожди украшали свои шатры коврами и вышитыми полотнами, зажигали у входов разноцветные светильники. На рассвете снова пускались в путь, охраняемые с обеих сторон отрядом Эмира-хаджи. Паломники уже теряли силы. Густая пыль стояла над караваном. Она мешала дышать. На тридцать восьмой день пути началась моровая язва. Эта зараза, которую приносил южный ветер, для многих была губительна, но Эмиру-хаджи была только на руку, ибо по адату имущество погибших переходило к нему. В трех днях пути от Беддера, когда Эмир-хаджи ехал впереди отряда, где было поменьше пыли, из толпы путников вышел человек и безбоязненно взял его коня под уздцы. Как и положено паломнику, лицо у него было закрыто от солнца белым полотном.

Это случилось так быстро, что телохранители Эмира не успели опомниться.

— Стойте! — приказал Эмир, когда они окружили безумца. Путник заговорил с Эмиром на убыхском языке.

— Плохи дела на твоей земле, отважный Чу-Якуб! — произнес он.

Чу-Якуб вздрогнул. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он оставил родину. Он уже успокоился. Брат погиб, умер отец, жена и дети были с ним. Зачем тосковать?

— Мне ли не знать, что делается на Кавказе! — сурово заговорил Якуб.

Но это не было правдой. Давно уже не приходило вестей из Убыхии. Однако сейчас не Чу-Якуб, а Эмир-хаджи говорил в нем, и Эмир приказал связать немедля путника, посмевшего подойти и схватить его коня под уздцы. Охрана тут же связала убыха. Караван продолжал свой путь и на сорок второй день прибыл в Беддер. За спиной у паломников остались Красное море и пустыня. Здесь к ним присоединились другие паломники, из Сирии, столь же многочисленные, как их караван.

В Беддере паломники останавливались на две недели. Четырнадцать дней они совершали молитвы по обряду. Затем направлялись к Каабе, ко гробу пророка Магомета.

Все четырнадцать дней шумел невиданный базар. Купцов, съехавшихся со всего света, было не менее ста тысяч. Сидя в своем шатре, украшенном персидскими коврами и китайскими шелками, Эмир-хаджи играл в шахматы с мудрецами и богачами Индостана. К нему приводили женщин, красотою подобных гуриям.

Но неспокойно было на душе у эмира Якуб-бея. Его сознание по-прежнему мучил дерзкий убых, взявший за поводья его коня. Эмиру казалось, что он где-то уже встречал его.

Ударив по меди, он приказал арабу, сторожившему вход, привести пленника, и стал ждать. Весть, которую ему принесли, была удивительна. Убых бежал. Эмир вскочил и заметался по шатру. Пленник не решился бежать, пока караван шел по пустыне, но убежал, как только прибыли в город! Эмир приказал обезглавить всех, кто охранял убыха. Слуги кинулись исполнять его приказ. Но не стало покоя на сердце Якуб-бея.

Чу-Якуб вспомнил юность, когда выезжал с сотней джигитов в поисках славы, вспомнил собрание меджлиса, где ему нанесли обиду. Боль пронзила ему сердце. Он подумал, что это боль не забытой обиды. Но то была другая боль. То была тоска по родине.

Из этого путешествия вернулся Эмир, как всегда, с большими сокровищами, но теперь его занимала только одна мысль — об Убыхии.

Однако тосковать Якуб-бею долго не пришлось. Вскоре опять началась война.

Давно враждовали Мехмет-Али и турецкий султан Махмуд. Повод для ссоры на сей раз был таков. Султан Махмуд решил преобразовать свою армию на европейский лад, но воспротивились служители веры. Тогда воинов Махмуда с головы до пояса обрядили в австрийскую форму, а ниже, как прежде, были широкие штаны и курносая обувь. Сначала Мехмет-Али высылал турецкому султану людей обучать его армию новому ведению войны, но потом вдруг объявил, что султан оскверняет Коран. И снова вспыхнула война.

Мехмет-Али призвал верного убыха и попросил, чтобы Якуб-бей разбил турок, но при этом вся слава досталась сыну Мехмета-Али, который считался предводителем.

В Сирии, под Низабом, войска египтян, которыми, попивая кофе в шатре, командовал сын Мехмета-Али, опять разбили преобразованную турецкую армию. Не выдержав такого удара, скончался султан Махмуд, и на турецкий трон сел его сын Абдул-Меджид. Он немедля переодел на прежний манер остатки армии.

В этой войне Якуб-бей был тяжело ранен. Мехмет-Али приставил к нему французского лекаря, который усердно лечил раненого, головой отвечая за его жизнь. Не прошло и месяца как Якуб-бей снова сел на коня и повел паломников в Мекку. Уже прошли большую половину пути, и однажды во время привала, пройдя между стражниками, которые по двое были выставлены в семи местах, Эмир-хаджи вошел в покои, куда никто не смел войти, и в темноте приметил силуэт мужчины. Эмир поднял светильник и осветил закрытое лицо незваного гостя. Тот встал и, подойдя к Якуб-бею, преклонил перед ним колено.

— Я вспомнил тебя, юноша, — сказал Якуб-бей. — Открой лицо.

— Стоит ли тебе говорить, как дорог нынче Убыхии каждый воин, — произнес гость, пропустив мимо ушей повеление открыть лицо. — Как нужны твои богатства, когда народу не хватает оружия. Забудь обиды, воин, — твоему народу угрожает гибель!

— Я подумаю, — сказал Чу-Якуб. — А ты ступай!

9

Он вспомнил это и проснулся. “Абаджа!” — хотел воскликнуть Чу-Якуб, но не мог издать ни звука.

Карлики, числом не менее десяти, все на одно лицо, мохнатые, рыжие, посверкивая золотистыми глазами, подняли его и понесли. Они несли его осторожно, боясь разбудить. Якуб хотел шевельнуться, но не мог и, успокоившись, удивленно наблюдал за карликами. А они, посверкивая рыжей шерсткой в лунном свете, несли его к обрыву. “Абаджа; вот абаджа и нашли мне дорогу, хотят вывести меня из лесу, — усмехнулся про себя Якуб, — обрыв над пропастью и мог быть той дорогой, которую я искал”. Они зыркали золотистыми глазками, очевидно догадываясь, что он уже не спит, а притворяется спящим. Вдруг на самом краю обрыва возник старик с белоснежной бородой по самый пояс. Он вонзил в землю посох и прикрикнул на абаджа, несших к пропасти Якуба. И они, увидев старика, как озорные ученики, застигнутые учителем, бросили наземь Якуба и кинулись врассыпную. Тут же и старик испарился, как испаряется сон, который в первый, миг пробуждения стоит перед глазами.

Чу-Якуб присел, не понимая, то явь или сон. Но все это было наяву, потому что он сидел не на прежнем месте, а на самом краю обрыва. Он встал, улыбаясь, встряхнул головой и пошел вверх по следам, которые были гораздо меньше детской ступни. Абаджа пронесли его довольно далеко. Пришлось подниматься не менее пятисот шагов до места, где вчера он положил бурку и оружие. Он двинулся в путь, и теперь стало ясно, что выход из леса, который он не мог найти вчера, был совсем рядом.

Встречные, видя, что он не отзывается на их приветствия, говорили:

— Вот идет Чу-Якуб, убыхский воин. Несомненно тяжела его ноша. Но на плече его мы видим только крылатую бурку, стало быть, тяготит его боль.

В долине реки Мацесты конь Якуба споткнулся. Еще более растерявшись, он стегнул его плетью. Конь встрепенулся и понесся так, что Якуб не заметил, когда они перемахнули через Мацесту. На другом берегу на большом валуне сидела жена его, одетая в белое.

—Эгей, дочь Хан-Гиреев, что же ты сидишь на белых речных камнях, будто у тебя нет дома? Почему не встречают меня три сына и единственная дочь? И что за радость заставила тебя одеться в белое?

Она встала, взяла его коня за поводья и приникла головой к колену мужа.

— Потому я покинула дом и сижу на берегу, чтобы скорее поведать тебе о нашем горе. Один из твоих сыновей больше не встретит тебя, он не вернулся из похода, куда ходил с братьями жены, Берзегами. Младшие твои сыновья ходят по твоим следам, чтобы разыскать тебя, а дочь горюет над оружием брата. Одета же я в белое потому, что сын не посрамил ни отца, ни мать и погиб, как подобает мужчине.

Чу-Якуб слушал и не мог спешиться, потому что жена приникла к его колену и орошала слезами.

— Почему ты отпустила сына без моего ведома? — спросил он.

— Ты ушел на два дня и не возвращался три недели. А разве я могла удержать сына, если Берзеги бросили ему вызов? Вот уже третья неделя как он погиб, — ответила ему жена.

Чу-Якуб заглянул в ее глаза и побелел, как саван. Ему казалось, что он отсутствовал всего только третий день. А тут уже третья неделя как погиб его сын. Он снял башлык и провел рукой по темени: на голове, которую он выбрил перед дорогой, уже отросли волосы. Он понял, что краткой смерти был подобен долгий сон его в чаще. Не солгали ни приметы, ни человек, который явился ему в глубоком забытьи. Сдерживая крик, он схватился за голову, а жена, вся в слезах, продолжала говорить.

Берзеги подошли к воротам и окликнули по имени ее сына. По убыхскому обычаю это означало, что сын погиб. Они привели матери его коня с оружием и сообщили, что сына ее они похоронили на месте его гибели.

Теперь начнем наш плач по убыхам, чьи огни угасли. Наши аиры настроены, наши голоса звонки, а главное — сами мы живы. Ночь омерзительным циклопом приоткрыла единственный глаз. Кто-то скажет, что это взошел месяц. Но куда же деваться мне, если сто глаз у боли, что опустилась надо мной сама как ночь? Сагярмухва-гушагя!

Где же убыхи, наши гордые братья, которые были хранимы семью святилищами между морем и горами, любили вольность и не желали покоряться ни султану, ни царю?! Неужели исчезли они, как луч, что сверкнет на миг меж облаков? Кому тогда нужны были и отвага их, и вдохновение, и любовь? Если я не услышу ответа на эти вопросы, как мне усидеть под прищуренным глазом ночи и под сотней глаз моей боли, глядящих мне в сердце? Сагярмухва-гушагя!

То ли лгу я сердцу своему, то ли правда, что и убыхи не исчезли бесследно. Потому что смерть их стрелой звеня вонзилась в небо, и я слышу, как эта стрела возвращается, обогнув землю и целясь в сердца всех, кто ее запускал и кто не запускал. Стой, стрела, кричу я, прости нас на этот раз, откажись от мести! Сагярмухва-гушагя!

И я пытаюсь умолить стрелу, чье приближение слышу один я. Говорю в пустоту, продолжая твердить, что и так много крови, что дух не в силах возвыситься и летит над долиной, почти касаясь крыльями земли, подобно тому как близость ненастья клонит полет птиц к земле. Стой, стрела! — молю я, но как остановить то, что уже в полете! Сагярмухва-гушагя!

И я пытаюсь умолить летящую в воздухе стрелу. Стой, молю я в пустоту. Ты не знаешь, но я-то знаю, что, пробив на лету сердца всех, кто запускал тебя и не запускал, опьяненная свежей кровью, ты повернешь свое острие уже к сердцам тех, чью жажду крови ты хотела утолить, стрела слепая. Сагярмухва-гушагя!

И я пытаюсь умолить летящую стрелу. Стой! — молю я. Есть еще мужество и бесстрашие, дерзость и честь, совесть и милосердие — значит, есть еще в жилах человеческих древняя кровь убыхов. Сагярмухва-гушагя!

10

Чу-Якуб отобрал лиры у наемных певцов — они славили поход Берзегов, в котором погиб его сын. Он отставил охотничье ружье и взялся за боевое. Собрав отряд, он двинулся в края, что назвали ему Берзеги. Чу-Якуб захотел своими глазами увидеть тело сына.

Высадившись в Лоо, он отвоевал село, где погиб его сын, и с двумя сыновьями пришел на место погребения. А Ахмата, сына Махматуки, которому он особенно не доверял, Чу-Якуб вел, накинув ему на шею аркан. Он велел показать могилу сына. Стали копать. Якуб держал накоротке аркан, накинутый на шею пленному Берзегу. Выкопали тело, которое прекрасно сохранилось, и Чу-Якуб убедился, что смертельная пуля попала сыну в спину. Сомнения быть не могло: его убили Берзеги. Средний сын Якуба схватился за кинжал, чтобы прикончить Ахмата, но Якуб его остановил. Он понимал, что если начнет мстить, то в это дело будет втянуто много народу, а этого он не желал.

— Ступай, — сказал он и освободил Ахмата, внука Хании. — Ступай и не оглядывайся. Придешь в наш дом и скажешь вашей сестре, чтобы она тут же скинула траур, взяла что ей угодно из имущества и ушла из дому. И никого из вашего рода я не должен видеть, когда прибудем с костями покойника. — И отпустил врага, напоследок стегнув его веревкой.

Поручив предводительствовать отрядом другому, Чу-Якуб с прахом прибыл домой. Дав соседям и близким оплакать сына, он в тот же вечер похоронил его. А на другой день, приказав вынести самое необходимое, сжег дом и с родными, близкими и слугами немедля двинулся морем в Турцию. Сагярмухва-гушагя.

“Когда произошла эта трагедия, — рассказывает Жорж Дюмезиль,— Берзеги все еще не выполнили своего обещания и род Чу не был возведен в дворянство. Якуб прибыл в Турцию с многочисленными рабами, родственниками и друзьями и был направлен в Кулак, что неподалеку от Маньяса. Все они были в лохмотьях, совершенно обнищавшие. Якуб отправился в Стамбул, где султан образовал комиссию по иммиграции. Когда Якуб явился к главе этой комиссии (Джемиль-бей уже ничего не знает об этом), тот поднялся и спросил у Якуба, как его звать и не случалось ли ему жить в Египте. Якуб ответил, и чиновник бросился ему на шею со словами: “Я обязан жизнью этому человеку”. Действительно, во время войны с султаном Махмудом Мехмет-Али арестовал много турецких подданных, и казнь следовала за казнью. Угадав в одном из осужденных армянина, Якуб пожалел его и спросил: “Если я тебя освобожу, есть ли у тебя возможность исчезнуть из Египта?” Получив утвердительный ответ, он дал армянину возможность бежать.

Теперь, встретившись в Стамбуле с Якубом как с просителем, этот человек обещал ему дать все, что тот пожелает. “Я не хочу денег, — сказал Якуб, — но мой народ живет в Кулаке в нищете”. Армянин, возглавлявший комиссию, отправил двенадцать верблюдов, нагруженных всем необходимым, и сказал Якубу, чтобы тот сам выбрал себе местожительство. Якуб обошел окрестности Маньяса и на другой стороне поселка выбрал место для себя, которое теперь носит его имя.

...Посреди деревни, приютившейся на крутом склоне, рядом с огороженным участком, где живет Джемиль-бей, чуть повыше мечети виднеются четыре могилы, за которыми хорошо смотрят. На этих могилах мы с Джемилем часто беседовали по вечерам и однажды совершили молитву: он молился раскрыв руки, я — сложив их.

...Хаджи-Осман-Кейю был основан немного позднее, другим человеком из рода Чу, родственником, но не братом Якуба. По словам Джемиль-бея, Осман хотел присоединиться со своей группой к поселению, уже основанному Якубом, но тот отказался: “Нет, пусть наши куры живут отдельно. Чем меньше мы будем видеться, тем легче договоримся”.

Когда спустя двадцать лет ученый приехал вторично в Турцию в поисках знающих убыхский язык, он с огорчением увидел, что число их резко сократилось. “Убыхский язык исчез почти всюду, и это произошло, как меня уверяли ныне отуреченные потомки многих знатных семей (в частности, профессор Мустафа Невзат Псак, директор крупной фармацевтической лаборатории в Стамбуле), по какому-то замыслу или расчету. Малочисленные и рассеянные по всей территории, потерявшие всякую надежду остаться убыхами, они все же хотели быть кавказцами и с этой целью предпочли, в зависимости от местности, слиться с двумя другими большими племенами, состоявшими из их товарищей по оружию и изгнанию: с натухайцами, шапсугами и абзахами, с одной стороны, а с другой стороны, в более редких случаях, с абхазцами”, — пишет Дюмезиль, а в другом месте продолжает: “Подрастающее поколение не хранит и не желает хранить воспоминания о своих невзгодах и даже о древнем происхождении своего народа”.

Одной из последних, от кого Дюмезиль получил сведения, была Хандар-ханум. “У Хандар-ханум странная судьба. Она — негритянка. Попав в сераль еще совсем ребенком (ее звали там Сейралы Арап), она так и выросла служанкой женщин, занимавших в серале господствующее положение. Таким образом, она изучила убыхский и абхазский языки. В настоящее время ей под семьдесят”.

11

Основав село, Якуб жил тихо, не ввязываясь в тяжбы и суету соседей. Но вскоре и его село стали беспокоить болгары-мусульмане, обосновавшиеся неподалеку. Они совершали набеги — грабили, воровали скот и уже полгода держали в страхе все села под Маньясом. Случались пропажи и в селе Якуба, и он точно знал, чьих это рук дело. Он послал к болгарам людей и передал им, чтобы они не мешали ему жить, равно как и он не будет мешать им. Но разбойники сочли это предложение за дерзость и пригрозили сжечь село Якуба дотла. Якуб и его люди были настороже, но несколько месяцев все было спокойно. Как-то вечером Якуб сидел на балконе вновь отстроенного дома. К воротам подъехал всадник. По обычаю турок лицо всадника было закрыто. Он пытался унять коня, который все кружил на месте. Якуб вышел его встретить.

— Будь осторожен нынче вечером, — сказал всадник. — На ваше село собираются напасть соседи-болгары.

— Стой! Кто говорит? — спросил Якуб, но тот повернул коня и тронул поводья.

— Стой, хымаго , я не знаю, ты человек, демон или ангел, но ты должен открыться сейчас же.

— Предупреди своих парней, чтобы сегодня были настороже, — повторил хымаго, не останавливаясь.

— Клянусь Мацестой, что не пощажу тебя, если не откроешь лица! — приказал Якуб.

— Если ты хочешь увидеть меня, возвращайся туда, где покоятся кости твоих предков, — бросил хымаго, удаляясь.

Рассердился Якуб, вбежал в дом, снял с гвоздя ружье, но впервые его не слушалась отягощенная рука. Якубу только оставалось смотреть в оцепенении, как незнакомец скрывался за поворотом. Хымаго уже не было, а Якуб стоял и стоял, весь дрожа и обливаясь холодным потом.

— Дочь Хан-Гирея! — позвал он жену. — Кто ж это был?

— Может быть, он дух...— сказала жена.

— Егей, будь он хоть духом, клянусь Мацестой, я его убью, если явится еще раз и не откроется.

Через час Якуб пришел в себя и сказал жене:

— Позови сына. Пусть он ударит в колокол и соберет село, если хымаго и на сей раз сказал правду.

Незнакомец сказал правду. Ночью пришли к ним разбойники, но уже предупрежденные сельчане устроили засаду и уничтожили всех до одного. Община облегченно вздохнула.

Стало спокойно. Горцы, из тех, кто заранее переселился в Турцию, заслышав о селе Хаджи-Якуб-Кейю, приходили к Якубу и просились здесь жить. Он давал им земли, помогал встать на ноги.

Но вскоре неожиданно для Якуба, не выезжавшего из села и не знавшего, что делается в мире, целыми селеньями двинулись горцы сюда, в Турцию. Сначала пришли абадзехи, натухайцы и шапсуги. За ними последовали убыхи.

— Надо мне спешить на Кавказ, — решил Чу-Якуб. — Надо попытаться удержать оставшихся на родине.

12

Не мешкая он стал собираться в путь и звал все село, но соседям не хотелось покидать обжитое место. Даже сыновья не проявили желания ехать с ним. Дочь Якуба была замужем за пашой, сыновья женились и хотели спокойно жить и хозяйствовать.

— Вот что, — сказала его мудрая жена, — ты поезжай один и узнай, примут ли нас там обратно. Если туда нас не пустят, а эти земли мы тоже потеряем — где жить тогда? Ведь мы уже стары.

— И то правда, — сказал Якуб, хотя это было ему не по душе.

Заколов животное, он благословил свой путь и отправился в дорогу.

В Стамбуле он купил парусник и вышел в море один.

Погода была хорошая, Якуб плыл уже целый день. Вдруг он заметил на горизонте вереницу кораблей, плывших навстречу ему.

Корабли шли. Все ближе и ближе. Семь огромных кораблей турецкого флота. Когда они рассекали море, большие волны расходились в стороны и, все увеличиваясь, нагоняли друг друга. Корабли были подобны огромным птицам, упавшим на воду и не могущим подняться на крыльях. Корабли приближались. Якубу пора было повернуть в сторону, чтобы парусник не перевернуло ударной волной. Но он решил непременно понять, кто на корабле.

Он опустил паруса и вцепился в штурвал, поставив парусник носом к надвигающимся волнам. Сначала парусник так сильно накренился вперед, что, казалось, вот-вот перевернется. Потом его подбросило, и он так же сильно накренился назад. Изо всех сил удерживая штурвал, старик работал, зная, что посудина выдержит, пока держится поперек волн, но перевернется, стоит уйти в сторону. Когда его вместе с парусником очередной раз откинуло назад, корабли вдруг исчезли и перед Якубом возникла волна, громадная, как гора. Но Якуб был старый моряк и понимал, что это длину волны он принимал за высоту, оттого что парусник наклонился, и он намертво вцепился в руль, не желая отходить в сторону. Снова парусник подкинули и наклонило уже вперед. И прямо перед собой он увидел корабль, плывший первым в колонне. Глаза не могли его обмануть. Он увидел, что палубы корабля полны горцев. Но это было одно мгновение, потом парусник бросило назад, и корабль исчез; оставалась волна, что шла на него как скала. Так боролся с волнами Чу-Якуб, пока мимо него не проплыли все шесть кораблей, полных горцев. То и дело возникал перед ним и пропадал очередной корабль; на палубах были горцы, они махали ему руками, что-то кричали ему, но он ничего не мог услышать и не мог разобрать лиц. Наконец прошел мимо последний корабль, волны, уменьшаясь и уменьшаясь, постепенно утихли, и Чу-Якуб, вконец обессиленный, опустился там, где стоял.

Корабли удалялись к югу, и уже ничего нельзя было на них различить. Якуб сидел, тяжело дыша. Наконец он опять поднял голову, чтобы посмотреть еще раз вслед кораблям, и увидел, что они исчезли за серым горизонтом. И сердце его стало равнодушным и пустым, как этот горизонт.

— Устал я, — сказал он и не заметил. Что произнес это громко.

— Да, ты устал, отважный Чу-Якуб! — услышал он очень знакомый голос. Он резко поднял голову. Прямо перед ним стоял тот, кто посещал его, никогда не открывая лица. Прямо перед ним стоял хымаго. Сейчас бешмет на хымаго был белый, и лицо было закрыто белым башлыком. Вспыхнул Чу-Якуб. В этот миг он и не подумал о том, как мог попасть этот человек на парусник, где, кроме него, дикого не было.

— Когда ты отстанешь от меня, колдун! — взревел он, схватил его и стал трясти.

Незнакомец поник и, не в силах больше держаться яа ногах, рухнул на палубу. Якуб вздрогнул и замер на месте. Его окатило холодом. Он опустился на колено, подперев рукой голову незнакомца.

— Егей! Кто же ты? — спросил он. Хымаго едва переводил дух.

— Кто же ты, кто же ты? — спрашивал Якуб, не зная, чем ему помочь. Хымаго поднял дрожащие руки и, последним усилием оттянув край башлыка, открыл свое лицо. Взревел и отпрянул в сторону Чу-Якуб. Лицо хымаго было его собственным лицом. Только больше следов мучений и горя было на этом лице и было оно намного старее.

— Кто ты? — прошептал Якуб.

— Я — твоя судьба.

Чу-Якуб долго не мог произнести ни слова.

— А ты еще старей, чем я, моя юродивая судьба, — проговорил наконец он.

— Теперь мне не встать, отважный Чу-Якуб, — заговорила его судьба. — Теперь я умру.

— Ыйома! — вскричал Чу-Якуб. — Ыйома! Уо ускуо!

Но судьба его усмехнулась и испустила дух. Среди морских волн Чу-Якуб успокоил свою судьбу...

Село Чу-Якуба вместе с окрестными землями купил барон Н. родом из немцев. Он задумал разбить английский парк. Для работ барон нанял поселившихся здесь молдаван. Трудолюбивый немец часто сам работал вместе с ними. Как-то молдаване рассказали ему, что в непогоду на горизонте как призрак появляется парусник. Барон не поверил, но однажды, когда он рубил заросли вместе с рабочими, они сказали: “Вот он” — и указали ему в сторону моря. Парусник, прозрачный, словно весь из стекла, пронзенный слабыми лучами, скользя над волной, мчался, мчался к берегу.

— Das ist Illusion, — сказал барон, и видение исчезло.

Перевел с абхазского автор.