БЕДНЫЕ РОДСТВЕННИКИ

Могилевцев Сергей Павлович родился в 1952 году в Крыму. Школу окончил в Алуште, в Москве окончил педагогический институт по специальности «учитель физики». Писатель, поэт, драматург, член Межнационального Союза писателей Крыма. Автор романов, сборников рассказов, пьес, сказок. Входил в шорт-листы международных литературных и драматургических премий «Антибукер» (1999), «Заветная мечта» (2007), «ЛитоДрама» (2012, 2014). Жил, работал, писал, печатался в Москве, Санкт-Петербурге, Сергиевом Посаде, других больших и малых городах России. Произведения печатались в журналах «Нева», «Урал», «Топос», «Век XX и мир», газете «Ex Libris», газетах и журналах Крыма. Пьесы идут в театрах России, Украины, Беларуси, Израиля. Живет в Алуште.

Сергей Могилевцев

*

БЕДНЫЕ РОДСТВЕННИКИ

Рассказ

О том, что у меня есть дядя-генерал, я знал давно, но как-то не придавал этому значения. Было много других проблем, и даже то, что меня самого во дворе звали Генералом, не особенно волновало. Тем более что в это утро нянька уронила сестру в канаву, и мать долго выясняла, как такое могло произойти, а потом выгнала няньку, заявив, что после этого случая ее в городе никто к себе не возьмет.

— Я могла бы вытерпеть все, что угодно, — выговаривала няньке мать, — и то, что ты не моешь руки ребенку перед едой, и то, что у тебя грязные ногти, что ты неграмотная и не умеешь правильно написать свое собственное имя. Но то, что ты уронила ребенка в канаву, я никогда простить не смогу!

Нянька валялась у матери в ногах и рыдала так, что было слышно на улице всем нашим соседям, и они, разумеется, не могли пропустить такого бесплатного спектакля. Она уверяла, что впредь будет внимательна и не станет глазеть по сторонам, а, напротив, будет смотреть под ноги и ни за что не допустит, чтобы ребенок свалился в канаву. Насчет грязных ногтей она объясняла, что сажала утром рассаду на огороде, а потом сломя голову бежала к нам, чтобы, не дай бог, не опоздать к тому моменту, когда ребенок позавтракает и его надо будет вести на прогулку. По поводу же неграмотности и неумения правильно написать даже свое имя она простодушно сказала, что у нас в городе многие девушки неграмотные и тоже не умеют ни читать, ни писать, что не мешает им выгодно выходить замуж за героев войны и рожать здоровых и красивых детей.

Слова о здоровых и красивых детях немного тронули мать, и она, для вида побранив няньку, сказала, что на этот раз прощает, но, если подобное повторится вновь, она без жалости ее выгонит.

Ребенком, упавшим в канаву, была моя четырехлетняя сестра. Сам я был на шесть лет ее старше и прекрасно помнил то время, когда к нам во двор через ворота заехал трофейный «студебеккер» с большим красным крестом на боку и из него выскочил ошалелый и пьяный отец. Он торжественно распахнул дверцы этого пузатого, выкрашенного в невообразимый болотный цвет чудовища и на мгновение исчез в его темном чреве. После этого он вывел оттуда мать, на руках у которой был мирно спящий младенец.

Отец выпил спирта в больнице, где работал врачом, и рождение второго ребенка воспринимал чуть ли не как еще более важное событие, чем победу в войне над фашизмом. Мне же, кстати, было все равно, кто этот завернутый в больничное покрывало ребенок. Мне и так было хорошо жить на свете, и вникать в радости и печали родителей я не хотел. Тем более что со времени окончания войны с фашистами прошло всего лишь семнадцать лет и все холмы, окружающие наш небольшой город у моря, до сих пор были изрыты окопами, в которых можно было найти такое, о чем взрослым лучше не говорить.

Тем не менее так неожиданно вошедшая в мою жизнь сестра требовала ежедневного внимания к себе, и мать, которая, как и отец, работала в больнице врачом и была занята там с утра и до вечера, наняла няньку, чтобы та вместо нее сидела с ребенком. Если честно, мать в этом всего лишь подражала жене своего дяди, живущего в областном центре, которая тоже нанимала нянек для единственного сына и на которую она изо всех сил старалась походить. Вообще-то в этом подражании не было ничего плохого, кроме одного — дядя ее был генерал и у его жены были совсем неограниченные возможности не только для того, чтобы нанимать нянек своему сыну, но и для более интересных вещей.

Она жила в областном центре в большом и роскошном особняке, ездила на рынок и в магазины на персональной машине и вся была увешана бриллиантами, как новогодняя елка игрушками и мишурой. По вечерам же сидела в ложе областного театра, слушая оперы «Иван Сусанин», «Садко» или «Наталка Полтавка», благосклонно раскланиваясь направо и налево с такими же увешанными бриллиантами женщинами. Они были женами не менее известных генералов, полковников и больших провинциальных начальников. Матери же в этом смысле не так повезло — она была всего лишь женой скромного провинциального врача, день и ночь занятого на работе в своей маленькой провинциальной больничке и получавшего такое скромное жалование, что на него не то что бриллиантов, но даже небольшого колечка с поддельным камнем жене подарить было нельзя.

Тем не менее мать, вместе с отцом работающая врачом в местной захудалой больнице, старалась в малейших деталях подражать жене своего дяди и точно так же нанимала нянек, скромных деревенских девушек, многие из которых не умели писать и читать, не чистили себе ногти, постоянно болтали ни о чем с соседскими парнями и то и дело роняли доверенных им детей в канавы, коих вокруг было великое множество. Не помню, роняли ли няньки в канавы меня и были ли они вообще во времена моего младенчества, но сестра у них в канавы падала регулярно, и каждый раз после этого мать со скандалом выгоняла провинившуюся няньку и вслед за этим нанимала другую.

Со времени окончания войны с немцами, как я уже говорил, прошло всего лишь семнадцать лет, и в городе было множество девушек, готовых за ничтожную плату делать все, что угодно: хоть водить на веревочке хозяйского мопса, хоть гулять по улицам с ребенком, время от времени роняя его в канаву. Благо, что и детей, и мопсов в городе было достаточно. Отец всеми силами противился генеральским амбициям матери, но ничего поделать не мог и только лишь регулярно пытался ее образумить.

— Опомнись, несчастная, — убеждал он ее, — мы не в том положении, чтобы нанимать нянек для наших родных детей. Наш семейный бюджет не выдержит твоих завышенных аппетитов. Мы должны вести себя скромнее и не давать соседям повода для насмешек и сплетен. Оглянись вокруг — в этом провинциальном городе никто, кроме тебя, не пользуется услугами нянек. Все воспитывают детей самостоятельно. Что же касается нашего сына и нашей дочери, то они вполне здоровы и могут сами о себе позаботиться.

Однако все было тщетно! Мать, решившая для себя, что будет во всем подражать жене нашего важного родственника, упорно продолжала нанимать для сестры нянек и носить на работу свои драгоценности, состоящие из двух клипсов лунного камня и такого же перстня, подаренных ей, кстати, все тем же дядюшкой-генералом. Других драгоценностей у нее, к сожалению, не было. Отец из своей скромной зарплаты не мог покупать ей бриллианты, и она упорно носила на себе свои лунные камни, надевая их даже во время визита к мяснику или молочнику. Злые языки в городе говорили по этому поводу, что она явно свалилась с Луны, но матери было все равно, что о ней говорят.

Между прочим, именно она приходилась племянницей генералу из областного центра, а я был всего лишь его внучатым племянником. Однако такие различия в те времена мне были совершенно непонятны, и я не придавал им большого значения. Да и выражение внучатый племянник звучало куда как более солидно, чем просто племянник или племянница.

Одним словом, хотели мы того или нет, но вся жизнь нашей семьи крутилась вокруг того факта, что в областном центре живет настоящий генерал, приходящийся нам родственником. Если бы это было не так и у нас не было столь знаменитого родственника, жизнь нашей семьи была бы совсем иной. У меня бы не было прозвища Генерал, которое дали мне мои друзья и приятели. Мать бы не надевала на себя к месту и не к месту свои лунные камни, нося их так торжественно, будто это дорогие бриллианты, а она сама не меньше, чем жена полковника, а то и самого генерала. У нас бы не менялись каждый месяц няньки, регулярно ронявшие в канаву мою родную сестру. И мы бы раз или два в год не отправлялись с визитом к нашему родственнику, делая это для того, чтобы он о нас не забыл.

— Завтра утром мы едем в гости к твоему дяде, — объявила мне мать, стоя перед зеркалом и прикрепляя на уши свои лунные клипсы.

— Это не мой дядя, — ответил я ей, — а твой, и мне совсем не хочется ехать к нему в гости!

— Не говори глупости, — строго сказала мне мать, поворачиваясь перед зеркалом то одной стороной, то другой, отчего ее лунные камни начинали переливаться странным манящим светом. — Не говори глупости, это твой самый настоящий дядя, а ты его внучатый племянник. Ты уже достаточно взрослый, и пришло время наконец-то вместе с нами нанести визит вежливости твоему знаменитому родственнику!

— Подумаешь, знаменитому, — как можно пренебрежительнее ответил я, — бывали и поважнее знаменитости, чем этот наш дядюшка!

— Глупец, не смей так говорить о своем родном дяде! — закричала на меня мать, перестав поворачиваться туда и сюда перед зеркалом и наконец-то сняв с ушей свои лунные камни. — Между прочим, он герой войны и трижды ранен в боях за Варшаву и за Берлин.

— Ну и что, что трижды ранен, — продолжал я нарочно дразнить мать. — Вот у Анны из нашего двора отец вообще без ног вернулся с войны, и ничего себе, живет не хуже других и даже чинит обувь всему нашему городу!

— Не ровняй сапожника с генералом! — окончательно разозлилась мать. — Командовать дивизией намного сложнее, чем приколачивать подметки на старую и дырявую обувь! И запомни хорошенько: твой дядя-генерал — гордость нашей семьи, без него мы бы не достигли того положения в городе, которое имеем сейчас. Без него мы были бы такими же, как семья твоей Анны, отец которой чинит обувь любым желающим. Одним словом, будь завтра утром готов к поездке, помой руки и шею и, самое главное, почисти себе уши. Твои уши всегда выдают тебя, когда ты разговариваешь со взрослыми!

Я хотел ответить ей, что ее тоже выдают ее лунные клипсы, но сдержался, потому что не хотел лишний раз нарываться на неприятности. В конце концов, если мать что-то вбила себе в голову, то ее уже невозможно было остановить. Об этом хорошо знали и я, и отец, и все наши знакомые. Раз она решила завтра утром ехать к дядюшке-генералу, то так оно и будет, и ничего изменить нам не удастся. Я знал, что отец тоже не любил эти визиты и всячески противился им, но главой семьи был не он, а мать, и именно она решала, что нам делать и к кому следует ехать с визитом.

Ночью я подслушал разговор отца и матери.

— Ты слишком назидательно общаешься с нашим сыном, Элеонора, — громко, думая, что я уже сплю, говорил он ей. — Без nota bene, дорогая, без nota bene, мальчик уже почти взрослый, и ему эти твои уроки жизни совсем ни к чему!

— Без nota bene никак не получится, Альберт, — резонно возражала ему мать. — Весь смысл именно в nota bene и больше ни в чем. И не забывай, что вся наша с тобой жизнь зависит от моего дяди-генерала, и мы будем воспитывать сына так, чтобы он был достоин этого великого человека!

Я некоторое время размышлял о том, что бы значило это загадочное nota bene, но так ни до чего и не додумался. И мне было простительно, ибо в медицинском институте я не учился и не посещал уроки латыни. Я учился в институте нашего двора и посещал куда более сложные уроки общения со своими сверстниками. Кстати, у нас был свой не менее сложный, чем латынь ученых отца и матери, язык и говорить на нем было куда приятней и легче.

Ночью мне снился мой знаменитый дядюшка-генерал, весь увешанный медалями и орденами, который гладил меня по голове и почему-то протягивал большой леденец, насаженный на длинную блестящую палочку. Я пытался отказаться от этого леденца, поскольку давно уже не употреблял эту гадость, но упрямый генерал протягивал мне его снова и снова, пока я не обиделся на него и, повернувшись, не выбежал вон.

Потом почему-то показался безногий сапожник, отец моей дворовой подруги Анны, который перемещался на маленькой тележке с колесиками и действительно чинил обувь любому желающему. После этого показалась сама Анна, отношение к которой у меня было двойственное, ибо я одновременно и презирал ее за то, что она женщина, и был неравнодушен к ее рыжим косам, свисающим почти до земли. Что было дальше, я не помню, ибо заснул и проспал до следующего утра. До того момента, когда солнце выглянуло из-за шторы, закрывавшей окно в нашей с сестрой комнате, и ударило мне в глаза.

Следующий день мне запомнился на всю жизнь. Я проснулся ни свет ни заря из-за солнца, а также пронзительных криков ласточек, вивших гнезда под крышей нашего дома как раз у меня за окном. Из-за этих пронзительных криков и хлопанья крыльев спать было невозможно, и волей-неволей мне пришлось выглянуть в окно. Внезапный птичий переполох объяснялся тем, что ласточки, лепившие свои гнезда из кусочков сырой глины, делали это наспех, стараясь поскорее вывести птенцов и дождаться того времени, когда они подрастут. Случалось, что эти наспех приклеенные гнезда обрывались вниз и только что вылупившиеся из яиц птенцы становились добычей дворовых кошек. То же самое произошло и в это утро.

Упавшие на землю гнезда разлетелись на множество глиняных комочков, и голые, похожие на страшных уродцев птенцы тут же оказались в зубах мохнатых чудовищ. Я уже давно подметил, что, если бы нашелся волшебник, увеличивший этих птенцов в сто раз, они точь-в-точь походили бы на страшную птицу Рух из кинофильма о Синдбаде-мореходе. К несчастью, в нашем дворе такого волшебника не было, и жизнь птенцов, несмотря на переполох, устроенный обезумевшими от горя ласточками, окончилась очень рано. Все свершилось еще до того, как я проснулся, и надо было теперь чем-то занять те минуты, пока родители спали, и можно было самостоятельно, без контроля матери, умыться, а потом выйти на улицу. Все это я сделал очень быстро, проигнорировав, разумеется, мытье ушей, поскольку не хотел потакать смешным и глупым фантазиям.

Во дворе, у крыльца стоящего напротив барака, который как две капли воды походил на тот, где жили мы, уже сидел на маленьком оббитом кожей стуле сапожник дядя Гриша. Он прибивал подметку к чьему-то порядком поизносившемуся сапогу и был так поглощен своей работой, словно важнее ее не было ничего в мире. Недалеко что-то выковыривала палочкой из земли его дочь Анна. Наскоро поздоровавшись с дядей Гришей, я подошел к Анне и поинтересовался, что она делает.

— Ищу дождевых червей, — отвечала она на мой законный вопрос. — Ты заметил, что, несмотря на вчерашний дождь, на земле нет ни одного дождевого червя?

— Да, это странно, — ответил я ей, — такого просто не может быть, поскольку после дождя на земле всегда много дождевых червей.

— Ты думаешь, что я вру? — ответила мне Анна, продолжая разгребать землю тонкой палочкой. — Если не веришь, можешь поковырять в земле сам, но только свою палочку я тебе не отдам. Она мне очень нравится, потому что ловко сидит в руке.

— Мне не нужна твоя тонкая палочка, — ответил я ей, — я могу найти миллион таких палочек, которыми ковыряться в земле намного лучше, потому что они более толстые и удобные.

Я действительно тут же нашел на земле, еще мокрой от вчерашнего дождя, длинную толстую палочку и стал разрывать ей землю. Странно, но у меня под ногами, вопреки всем законам природы, не было ни одного дождевого червя. А эти законы природы я за десять лет своей жизни выучил наизусть. Они гласили, что после дождя на земле обязательно появляются дождевые черви, ползающие в разные стороны, так что шагу нельзя ступить, чтобы случайно не раздавить какого-нибудь из них. Еще эти законы природы гласили, что после дождя на земле и на кустах, кроме червей, появляется множество улиток, на клумбах распускаются новые цветы, а вдоль забора прямо на глазах вылезает из земли зеленая молодая трава. Что ласточки в августе выводят второе за лето потомство. Что дворовые кошки, съев всех упавших из гнезд ласточкиных птенцов, становятся настолько злыми и наглыми, что их обходят стороной даже не менее злые дворовые собаки.

Еще эти законы гласили, что солнце восходит на востоке из моря и заходит на западе за синими, окружающими город с трех сторон горами. Что женщины определенно отличаются от мужчин, и что это отличие скоро станет для меня еще более простым и ясным, чем сейчас. Что дети определенно рождаются не от сырости, поскольку от сырости рождаются только ужи и улитки. Что их не приносят в клюве аисты, как утверждается в сказках, и что их не находят в капусте, как говорит безногий дядя Гриша. Что их даже не находят в клубнике, как пыталась мне однажды объяснить мать, когда на уродливом «студебеккере» к нам во двор привезли мою новорожденную сестру Клару. Что за пределами нашего двора находится город, который я уже успел весьма хорошо изучить. Населенный разными людьми, в том числе и девушками, из-за которых я довольно скоро начну драться с городскими парнями и, скорее всего, буду продолжать это делать всю жизнь.

А еще эти законы говорили, что волосы у Анны рыжие, но когда она подрастет, непременно сделает себе перманент, после чего любить ее будет уже невозможно. Что безногого сапожника дядю Гришу уважают за то, что он ловкий мастер, а отца за то, что он женат на племяннице генерала. Что когда я вырасту, то буду скрывать ото всех, что являюсь внучатым племянником героя, бравшего Варшаву и Берлин и получившего в схватках с фашистами несколько тяжелых ранений. Что за пределами нашего города лежит совершенно неисследованная земля, называемая Terra Incognita, и что я непременно в свое время отправлюсь на завоевание ее блестящих столиц и на исследование ее таинственных долин, гор и рек. Что я непременно выучу латынь, поскольку она во многих случаях гораздо полезней того языка, на котором говорят мои приятели и друзья.

Все это я хорошо знал, все это я давно и прочно усвоил. Все эти законы природы были давно впитаны в мою плоть и кровь. Иногда они совпадали с теми законами, о которых говорилось в школьных учебниках, а иногда откровенно им противоречили. Так что дважды два вполне могло равняться пяти, а могло и тысяче, и даже миллиону. Я, кстати, мог бы это легко доказать, если бы не опасение, что меня признают сумасшедшим и сожгут на костре посреди городской площади. Но нигде ни в этих законах, ни в тех, что были прописаны в учебниках, ни в тех, что открыл я сам, скитаясь по окрестным лесам и долинам, окружающим наш город, не было сказано, чтобы после дождя на земле не было червей. Более того, чтобы их не было вовсе в земле, которую можно расковырять длинной и прочной ореховой веточкой. Это было странно и непонятно и не могло быть объяснимо ни одним законом природы.

Поковыряв в земле для вида еще некоторое время, я отбросил в сторону свой ореховый прутик и внимательно посмотрел на Анну. Внезапно совершенно невероятная и даже безумная мысль родилась в моей голове, но она была настолько крамольна, что я не решался высказать ее вслух.

— Почему ты на меня так смотришь? — испуганно спросила рыжеволосая Анна, отбросив в свою очередь в сторону тонкую нелепую хворостинку и на всякий случай отступив на пару шагов назад.

Я ничего не отвечал ей и продолжал внимательно разглядывать это странное рыжеволосое существо, которое определенно было женщиной и становилось ею с каждым днем все больше и больше. Мне вдруг пришло в голову, а не является ли Анна колдуньей, такой же, как цыганка Эсмеральда из кинофильма «Собор Парижской Богоматери»? Эсмеральду за ее колдовство сначала хотели повесить, а потом подло убили посреди городской площади. Подобные колдуньи наводят порчу на людей, на животных и даже умеют управлять погодой. Они могут влюбить в себя любого мужчину, так что он потом будет бегать за ними, как послушная собачонка.

Неожиданная мысль, что дочь безногого сапожника является колдуньей, подкреплялась тем интуитивным знанием, скорее даже предчувствием, что если и не сейчас, то через пару лет рыжеволосая девочка с ореховым прутиком в узкой ладошке заставит и меня бегать следом за ней. А если так, то управлять безмозглыми, лишенными глаз и ног дождевыми червями ей было чрезвычайно легко. Зачем она это делала, мне было неясно, возможно, это получилось случайно, неосознанно, само собой и она даже этого не заметила. Но она вполне могла разогнать всех дождевых червей в радиусе десяти километров, даже не подозревая об этой своей чудесной способности.

— Почему ты так смотришь на меня? — опять со страхом спросила она.

Я хотел было ответить, что смотрю вовсе не на нее, а мимо, на прибивающего очередную подметку дядю Гришу, но это было неправдой, и она бы меня сразу же раскусила. Мне пришлось бы долго и нелепо оправдываться, и в итоге бы все всплыло, и она, чего доброго, могла подумать, что я влюбился в нее. Момент был критический, и от него зависело очень многое, но тут через ворота нашего двора заехал больничный «студебеккер» с большим красным крестом на боку, и это моментально все упростило.

— Что это, — спросила Анна, — у вас опять кто-то родился?

— Нет, — ответил я ей, — это санитарная машина с работы отца. Мы на ней поедем в областной центр к нашему родственнику.

— К тому, который генерал? — спросил дядя Гриша, ловко вгоняя последний гвоздь в сияющую, как новенькая, подошву старого изношенного башмака.

— Да, к тому, который генерал, — ответил я ему.

Мотор безотказного «студебеккера» уже заработал, и шофер, бывший пациент отца, вылеченный им от серьезной болезни, только лишь ждал сигнала тронуться в путь. Мать в последний раз проверила, вымыты ли у меня уши, начищены ли ботинки и не запачкана ли моя парадная белая рубашка, а потом решительно махнула рукой. Сначала, правда, она спустила с лестницы и погрузила в машину две огромные сумки с овощами из семейного огорода, предназначавшиеся в подарок жене нашего родственника.

До областного центра, где жил мой дядюшка-генерал, по извилистой серпантинной дороге было не меньше трех часов езды, и я заранее настроился перетерпеть это длинное и утомительное путешествие. Ведь оно, что ни говори, помешало мне разгадать загадку исчезновения из нашего двора сакраментальных дождевых червей. С родителями разговаривать я не хотел, да и они, очевидно, устали от своих вечных нравоучений и от пресловутого nota bene, смысла которого я по-прежнему до конца не понимал. Тем более что отец, по своей старой привычке, начал восторгаться пейзажами за окнами и рассказывать матери историю появления извилистой и узкой дороги, по которой мы ехали.

— Эта дорога построена когда-то солдатами Суворова, — говорил отец, — они проложили ее в самые кратчайшие сроки, несмотря на сложные географические условия и враждебность местных племен.

— Враждебность местных племен меня совсем не удивляет, — ответила ему мать, — поскольку я сталкиваюсь с ней каждый день. Стоит мне выйти на рынок за овощами или отправиться в молочную лавку, как я сразу же ощущаю эту враждебность всей своей кожей.

— Это происходит потому, — возразил ей отец, — что ты на рынок и в молочную лавку надеваешь эти лунные камни, подаренные тебе на день рождения твоим дядей. Как же еще реагировать на них местным женщинам, ведь у них таких камней нет? Тебе надо вести себя немного скромнее и не показывать людям, что ты богаче их и можешь позволить себе иметь драгоценности. Одним словом, Элеонора, не дразни гусей и гуси в ответ не будут шипеть на тебя и клевать своими длинными коварными клювами!

— Это я, по-твоему, дразню гусей? — накинулась на него мать. — Это меня они клюют своими длинными коварными клювами? Да будет тебе известно, Альберт, что я вообще веду себя очень сдержанно и не обращаю внимания на все те замечания и колкости, которые сыплются в мой адрес. Любая другая на моем месте давно бы уже или затеяла драку, или сказала обидчикам в лицо все, что она о них думает.

— Вот и хорошо, что ты такая сдержанная, — миролюбиво ответил ей отец. — Кстати, обрати внимание на эти каменные столбы, на некоторых из них еще сохранились цифры и надписи. Каждый такой столб обозначает версту. Именно верстами во времена Суворова и Екатерины измеряли расстояния между населенными пунктами.

— Во времена Суворова и Екатерины ездили в каретах, а не в таких облупленных трофейных драндулетах, как этот!

— Этот трофейный, как ты выражаешься, драндулет прошел всю войну и уже почти двадцать лет после нее служит людям верой и правдой. Если с ним хорошо обращаться, он спокойно прослужит еще столько же.

— Мы так долго не проживем, — парировала на это мать, — цены на местном рынке и враждебность местных племен убьют нас гораздо раньше!

О чем говорилось после этого, я не слышал, поскольку заснул и проснулся лишь после того, как мы доехали до областного центра и остановились у нужного нам дома. Это был особняк нашего дяди-генерала, и у крыльца его уже стояли горничная, одетая в белый передник, а также швейцар в красивой разноцветной ливрее. Они сдержанно и учтиво встретили нас, забрали сумки с овощами и, открыв тяжелую входную дверь, завели внутрь.

Никогда не забуду того впечатления, которое произвело на меня жилище моего дяди. Не то чтобы я был подавлен этой тяжелой роскошью, этими бесчисленными ореховыми комодами и секретерами, этими вазами на подставках и картинами в тяжелых потемневших рамах. Отнюдь нет! Мне в моем десятилетнем возрасте было на это глубоко наплевать, я радовался в жизни совсем другим вещам и поклонялся совсем другим богам. Но я чувствовал, что на это не наплевать отцу и тем более матери, ведь они хоть и были врачами, но жили на втором этаже старого довоенного барака, в котором на кухне стояла керосинка, а мебели в комнатах или не было вообще, или она была самодельной.

Именно после визита к дядюшке-генералу я стал терпимее относиться к смешным и бесполезным попыткам матери копировать его быт и его образ жизни, которые, что ни говори, были совсем иными, чем у нас. Впрочем, обо всем этом я стал догадываться и размышлять значительно позже, сейчас же мое внимание отвлекла молодая женщина, появившаяся из боковой комнаты и оказавшаяся женой моего дяди. Она радостно расцеловалась с матерью, приветливо кивнула отцу и, что-то сказав им, направилась прямиком ко мне.

— Здравствуй, мой милый, — сказала она, — пойдем, я покажу тебе наш дом. Я жена твоего дяди-генерала, и у меня есть сын такого же возраста, ты с ним еще сегодня успеешь познакомиться. Пусть твои мать и отец нанесут визит вежливости больному и старому родственнику, а мы с тобой займемся более приятными и подобающими молодому человеку вещами.

— Вы говорите, что генерал больной и старый? — спросил я у нее.

— Да, ему уже больше семидесяти лет, он весь изранен и последние годы не встает с кресла-качалки. Надеюсь, ты не осуждаешь меня за то, что я, молодая и красивая женщина, связала свою судьбу со стариком-инвалидом?

— Я вообще никого не осуждаю, — ответил я ей. — Никого, кроме дворовых кошек, которые подло жрут упавших из гнезд ласточкиных птенцов. Да еще, пожалуй, фашистов, которые напали на нашу страну.

— Вот и чудесно, — засмеялась жена генерала, — тогда мы с тобой поладим, я тоже не люблю ни фашистов, ни кошек. Смотри, вот эти картины и эти ореховые комоды привез с войны мой муж-генерал. А также эти мраморные и бронзовые статуи, и еще вот эти вазы. Он взял их в качестве награды в одном старинном немецком замке.

— А зачем он это сделал? — спросил я у нее.

— Это, мой милый, военные трофеи, так все делали во время войны. Если враг проиграл, его необходимо лишить самого ценного, накопленного поколениями его предков. Всех этих картин, статуй, ваз и дубовых комодов. Победители всегда так поступают.

— А разве самое ценное — это не жизнь человека? — наивно спросил я.

— Ну что ты, мой хороший, — странно засмеялась она, — жизнь человека во время войны не стоит совсем ничего. Жизнь человека — это самое бесполезное и дешевое во время войны. Ценность имеют только сокровища, ведь они гораздо долговечнее и надежнее человеческой жизни. Вот поэтому мой муж и привез их сюда в таком огромном количестве. Этих сокровищ было так много, что ему даже выделили в городе самый большой особняк, чтобы он мог их все в нем разместить.

— А это правда, что ваш муж брал Берлин и Варшаву?

— Правда. Но это все дела давно минувших дней. Берлин и Варшава приходят и уходят, а ценности, вывезенные из них, остаются навечно.

— А после смерти вашего мужа эти ценности достанутся вам?

— Разумеется мне, а еще моему сыну, его, кстати, зовут Артур. Если ты с ним подружишься, то, может быть, и тебе из всего этого богатства достанется кое-что.

— А у него что, нет друзей в этом городе?

— К сожалению, нет. Артур очень сложный ребенок, да к тому же сын генерала. Ему многие завидуют, потому что хотели быть на его месте.

— Я бы не хотел быть на его месте, — ответил я ей.

— Это потому, что ты любишь своих родителей, — возразила мне генеральша. — Но не волнуйся, все происходит в свое время. Ты ведь внучатый племянник моего мужа, и, следовательно, от людской зависти и людской злобы тебе все равно никуда не уйти.

— В таком случае я не хочу быть внучатым племянником генерала, — убежденно ответил я этой молодой женщине. — Я хочу быть тем, кто я есть, и жить с теми, кто мне нравится.

— Наивный мальчик, — опять засмеялась она, — ты уже внучатый племянник боевого и заслуженного генерала, и никуда от этого факта тебе не деться. Кстати, меня зовут Полиной Аркадьевной, но ты, если хочешь, можешь называть меня просто тетей Полиной. Пойдем, представлю тебя нашему генералу, он уже давно хотел с тобой познакомиться.

Она крепко взяла меня за руку и повлекла по длинному коридору, вдоль которого стояли бесконечные открытые двери и сквозь них было видно все то же: массивные ореховые и дубовые комоды и секретеры, бронзовые и мраморные статуи, а также висевшие на стенах картины в тяжелых позолоченных рамах. На картинах были изображены скачущие лошади, яростные битвы и странные обнаженные женщины и мужчины в неестественных, а иногда и довольно смешных позах. На вазах неизвестный художник изобразил рыб, плавающих в пруду, и девушек среди цветущих деревьев. Вазы мне понравились больше картин.

Тетя Полина ввела меня в большую полутемную комнату, с окнами, занавешенными тяжелыми плотными шторами, сквозь которые пробивались внутрь несколько тонких лучей света. В глубине ее в кресле сидел маленький сухонький старичок, одетый в мундир генерала, весь увешанный медалями и орденами. Среди орденов особо выделялась большая золотая звезда, висевшая отдельно от остальных наград. На звезду то ли случайно, то ли нарочно падал один из ярких лучей света, отчего она вся горела зловещим нестерпимым огнем. Было такое впечатление, что на груди у маленького седенького старичка разгорался и набирал все большую силу безжалостный и беспощадный огонь, грозивший через некоторое время испепелить его дотла.

При виде этого горящего на груди огня я попятился назад, но тетя Полина остановила меня, а потом легко подтолкнула вперед, шепнув:

— Иди, он давно ждет встречи с тобой.

Мне ничего не оставалось, как сделать несколько шагов вперед навстречу неподвижному генералу, который, не отрываясь, глядел на меня старческими слезящимися глазами. Вблизи он был еще более старый, чем казался издали. Если честно, то я в своей жизни не встречал более старых и более беспомощных людей. Генерал был совсем белый, а лицо его во все стороны прорезывали глубокие коричневые морщины. Вдобавок на этом старом лице было несколько шрамов, отчего оно казалось еще более древним и страшным. Но внутри этого древнего, изборожденного морщинами лица жила одновременно очень большая доброта, и она была главнее его морщин, его седины и его шрамов. Тонкие бесцветные губы что-то шептали, но я не понимал, что, пока не услышал настойчивые, повторяющиеся одно за другим слова:

— Сынок… сынок…

После этого генерал заплакал, и тетя Полина, подошедшая сзади, быстро увела меня в сторону.

— Достаточно, — шепнула она, — ты ему понравился, и это самое главное. Хорошо, что ты не испугался, не заплакал и не убежал прочь. Он это оценил, и очень скоро ты узнаешь его доброту.

Я не придал этим словам большого значения. Мне было страшно и одновременно жаль этого старого генерала, ведь он семнадцать лет назад брал Берлин и Варшаву, а теперь не мог встать со своего позорного инвалидного кресла. Кроме того, я разглядел сидящих на стульях около генерала родителей. На их лицах застыло выражение некоего священного ужаса, сквозь которое проглядывало тщательно скрываемое притворство. В руке у отца была зажата большая пачка денег, а мать крутила на пальце новое кольцо с крупным прозрачным камнем. Мне было стыдно за отца и за мать, стыдно за себя и за тот ужас, который я испытал, и, если бы меня не вывели из комнаты, я бы наверняка грохнулся в обморок.

Родители мои долго не выходили из комнаты генерала, и я за это время успел прийти в себя, пообедать в просторной столовой за большим, уставленным хрустальными бокалами и дорогим фарфором столом, а также познакомиться со своим братом Артуром. Это был очень бледный и очень худой мальчик в больших круглых очках, он почти ничего не ел и все время внимательно смотрел на меня. Когда прислуга убрала со стола всю использованную посуду, а потом ушла куда-то, Артур наконец перестал пялиться и сходу сказал:

— Я ему не родной сын, и поэтому он не любит меня, но завещание все равно напишет в мою пользу.

— А что такое завещание? — спросил я у него.

— Это все то, что находится в нашем доме: картины, вазы, мебель и прочие вещи, к которым я совершенно равнодушен.

— Зачем же тогда тебе они нужны?

— Они нужны не мне, а моей матери. Она посвятила ему лучшие годы своей жизни и теперь должна получить за свой подвиг заслуженную плату.

— А почему он не любит тебя?

— Потому что я не его сын. Когда мать вышла за него замуж, я уже родился на свет, но это не остановило его.

— Почему?

— Потому что он влюбился в мою мать, и ему было наплевать, есть у нее ребенок или нет. Женщины часто пользуются любовью стариков.

— И твоя мать тоже пользуется?

— Да, но в этом нет ничего стыдного и ничего дурного, так поступают все женщины.

— Неужели все?

— Да, все.

— Тогда я постараюсь найти себе жену, пока молодой, и она не сможет воспользоваться тем, что я уже старый.

— И правильно сделаешь. Хочешь жить в этом доме вместе со мной?

— Нет, не хочу.

— Почему?

— Я не могу оставить свои холмы, своих ласточек, своих чаек и своих друзей. В этом доме мне их будет не хватать.

— Все, что ты перечислил, есть в книгах.

— Я знаю, но в книгах это не живое, а мертвое.

— Ты ошибаешься. То, что написано в книгах, такое же живое, как в жизни. Просто ты еще не понял этого до конца.

— Ты считаешь, что я когда-нибудь это пойму?

— Конечно, поймешь. Чем больше ты будешь читать, тем меньше у тебя будет друзей и тем меньше тебе захочется возвращаться к своим холмам, своим чайкам и своим ласточкам.

— Может быть, ты и прав, — ответил я ему, — но пока еще есть время, я бы хотел все же вернуться к ним.

— Возвращайся, — ответил он с бледной улыбкой маленького ученого старца. — Но когда тебе не будет хватать твоих собственных книг, вспомни обо мне.

— Я никогда не вспомню о тебе, — убежденно сказал я.

— Ошибаешься, ты вспомнишь обо мне очень скоро, — опять улыбнулся он.

Мы вернулись домой уже затемно на все том же старом, но верном «студебеккере». Из-за красного креста на боку все машины пропускали нас вне очереди, почтительно съезжая в кювет, воображая, очевидно, что мы везем раненых с поля боя. У матери на руках теперь были новые кольца, а отец несколько раз пересчитывал подаренные ему деньги, беспричинно краснея и говоря, что быть бедным родственником гораздо хуже и унизительнее, чем быть бездомным и ночевать под небом в канаве.

Что отвечала ему мать, я не слышал, потому что к этому времени уснул и видел во сне то маленького седенького старичка с бесцветными слезящимися глазами, который повторял одно и то же слово: «Сынок… сынок…» То горящую у него на груди большую золотую звезду. То тетю Полину, тянувшую меня за руку сквозь анфиладу одинаковых, уставленных тяжелыми секретерами и комодами комнат, вдоль стен которых стояли большие китайские вазы. То Артура с необычайно бледным лицом, улыбающегося мне узкими насмешливыми губами и говорящего о том, что мы теперь с ним неразлучны.

Через три дня после визита в областной центр отцу позвонили на работу и сообщили, что мой дядя-генерал умер. Родителям пришлось срочно уехать на его похороны. Вернулись они оттуда спустя неделю в странном возбужденном состоянии, похожем не то на истерику, не то на огромную и нежданную радость.

Мать привезла с собой целую кучу драгоценностей, пару китайских ваз, а также несколько чемоданов дорогой и яркой одежды, которую сразу начала примерять перед зеркалом. Отец опять считал зажатые в кулаке деньги и кричал на мать, что за эти драгоценности и за эти наряды ее могут убить. Что ей нельзя надевать их на улицу или на работу. И что если она пойдет в них в мясную или молочную лавку, ее элементарно разорвут на мелкие части.

Они ссорились и мирились, а я думал о том, что в тот день, когда мы нанесли визит старому генералу, я впервые узнал, что значит быть бедным родственником.