ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ МАКАРА СВИРЕПОГО

Герасимова Анна Георгиевна, она же Умка — филолог и переводчик, автор стихов и песен, а также лидер рок-группы. Родилась в 1961 году в Москве. Окончила Литературный институт им. М. Горького по отделению художественного перевода (литовский язык, 1983) и аспирантуру (1986). Защитила кандидатскую диссертацию «Проблема смешного в творчестве обэриутов» (1989). Переводчик двух романов Дж. Керуака («Бродяги Дхармы», «Биг Сур»), переводчик-составитель книг литовских поэтов (Г. Патацкас, А. А. Йонинас, Г. Радаускас), автор многих статей по русскому авангарду, составитель и комментатор собраний произведений К. Вагинова («Стихотворения и поэмы», 1998; «Песня слов», 2012), Д. Хармса («Меня называют капуцином», 1993; 2014), А. Введенского («Всё», 2010) и т. д. Выпустила несколько сборников стихов и более двух десятков музыкальных альбомов. Живет в Москве и Вильнюсе. В «Новом мире» публикуется впервые.

Анна Герасимова

*

Штрихи к портрету Макара Свирепого

Весной 2015 года в процессе подготовки тома сочинений Л. Липавского^[1] я обратила внимание на упоминание в одном из текстов его «первой жены». Больше нигде о ней ни слова не было, и я спросила В. Н. Сажина, известно ли ему что-нибудь. Он назвал мне имя и фамилию, а на попытку более подробных расспросов отправил меня в ЦГАИПД — бывший партархив, откуда, по его словам, почерпнул сведения об этой даме и ее разводе с Липавским. Номеров единиц хранения не дал, справедливо мотивировав тем, что это долгая история и исследователь должен такие вещи искать самостоятельно. Поскольку в Санкт-Петербурге я бываю наездами, то я отправила на поиски иголки в стоге сена своего друга и предполагаемого соавтора Александра Боброва. Иголку он не нашел, зато нашел, можно сказать, целый сундук, в содержимое которого углубляться не стал, а лишь указал мне на его наличие. Я, конечно, углубилась и пришла в знакомое многим грибникам лихорадочное состояние, но разумно сообразила, что такой увесистый сундук, вероятно, давным-давно найден и всеми, кому не лень, изучен. На всякий случай содержимое зафиксировала и отложила до лучших времен.

Кои не замедлили воспоследовать: вышел том Олейникова в «ОГИ», в «нашей», не без гордости скажу, серии^[2]. Еще не видя книги, я спросила  Олега Лекманова, известны ли ему эти материалы, и с удивлением услышала, что нет.

Поэтому рискну предложить краткий обзор так называемого «дела Олейникова» из партархива и некоторые попутные размышления.

Как известно, любое давление на волю и разум губительно для личности объекта давления (субъекта, очевидно, тоже, но в данном случае не о нем речь). На систему непреодолимых запретов и правил человек, как ребенок, так и взрослый, может реагировать несколькими способами, в зависимости от типа личности:

1. «жертва»: остается на месте, подчиняется, позволяет субъекту насилия ампутировать свою (объекта) личность, лишается самостоятельности, волевого начала;

2. «герой»: делает шаг вперед, вступает в неравную борьбу и, как правило, гибнет;

3. «псих»: делает шаг внутрь, продуцирует субличности, из которых какие-то может принести в жертву субъекту насилия, другие же вытесняются в неподвластную начальству сферу личной параллельной реальности (социализированный вариант — творчество);

4. «трикстер»: делает шаг в сторону, принимает правила игры, в основе которых лежит двоемыслие или, попросту говоря, вранье. Этот вариант наименее травматичен и даже позволяет проявлять своеобразную доблесть.

(Разумеется, намеченное здесь деление, как всякая классификация, условно и упрощено. Существует множество комбинированных и эволюционирующих вариантов, но основа представляется именно такой.)

Николай Макарович Олейников, безусловно, пошел по четвертому пути. О его детстве мы не знаем ничего, и не случайно. В дневниках его близкого друга Евгения Шварца говорится, что отец Олейникова «был страшен» настолько, что «сын не в силах был представить себе, что кто-нибудь может относиться к отцу иначе, чем с ненавистью и отвращением» (ЧН, 15). Интересно, что взрослый Олейников стал писать для детей, как бы компенсируя отсутствие собственного положительного сыновнего опыта, причем главную свою маску, лихого конника-трикстера, героя увлекательных комиксов детского журнала «Еж», назвал как раз-таки именем этого неописуемо «страшного» отца, весело обозначив в фамилии-прозвище его основное качество: Макар Свирепый.

Мы, городская интеллигенция, только умозрительно, «по книжкам» можем судить о той степени морального и физического давления, которой подвергался в детстве и юности наш поэт. На этом фоне не по-обэриутски неуместной выглядит добродушная травестация этого давления в шуточном стишке, автором которого, возможно, является тот же Шварц: «И молвил пэр Олейников, / Потомка возлюбя: / — Я прутиком от веника / Воспитывал тебя!» (приписывается также самому Олейникову: ЧН, 17). Следы от этих «прутиков» — спину, сплошь в шрамах от шомполов — Олейников охотно демонстрировал друзьям, причем, по воспоминаниям Л. Жуковой, «ухмыляясь» (ЧН, 18).

«Он был сыном богатого казака, державшего в станице кабак, — говорится в известных воспоминаниях Н. Чуковского, — и ненавидел своего отца. Он весь был пропитан ненавистью к казакам и всему казачьему. <...> Все взгляды, вкусы, пристрастия выросли в нем из ненависти к окружавшему его в детстве казачьему быту. Родня сочувствовала белым, а он стал бешеным большевиком <...>. Одностаничники избили его за это шомполом на площади <...>. Он даже учился и читал книги из ненависти к тупости и невежеству своих казаков. Казаки были антисемиты, и он стал юдофилом, — с детства ближайшие друзья и приятели его были евреи, и он не раз проповедовал мне, что евреи — умнейшие, благороднейшие, лучшие люди на свете» (ЧН, 18). Ну, это, конечно, лестный отзыв, но так и хочется, на миг перевоплотившись в отца-антагониста, с горькой опять же ухмылкой вопросить: «Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?»

О том же эпизоде у Лидии Гинзбург говорится несколько иначе: «Юношей он ушел из донской казачьей семьи в Красную Армию. В дни наступления белых он, скрываясь, добрался до отчего дома. Но отец собственноручно выдал его белым как отступника. Его избили до полусмерти и бросили в сарай с тем, чтобы утром расстрелять с партией пленных. Но он как-то уполз и на этот раз пробрался в другую станицу к деду. Дед оказался помягче и спрятал его. При первой возможности он опять ушел на гражданскую войну в Красную Армию» (ЧН, 16). Отметим, что с января 1918 по декабрь 1919 года станица Каменская, где случились эти события, переходила, как в известном анекдоте про лесника, от белых к красным и обратно раз восемь, с соответствующими жертвами и казнями (ЧН, 23 — 24).

В середине 80-х, когда я писала свою диссертацию и ходила по живым тогда еще «свидетелям этого дела» (среди них были и Л. Гинзбург, и сын поэта А. Н. Олейников), кое-кто их них намекал мне как на непроверенный слух, что Николай Олейников убил своего отца. Этот дикий факт, как казалось мне тогда, объяснил бы некоторые особенности его человеческого и писательского характера, но вводить его в научный обиход было бы по меньшей мере неосмотрительно. Однако в архиве, к материалам которого я наконец приступаю, имеется небольшой листок, довольно неразборчивая машинопись под копирку — «Выписка из протокола № 9 заседания комиссии по проверке нерабочего состава РКП(б) ячейки № 9 при редакции газ. „Молот” Ленрайона, гор. Ростова н/Д. 15 июня 1925 г.» (здесь и далее документы публикуются с сохранением орфографии и пунктуации оригинала):

«Слушали: дело члена ВКП с июня 1920 года, билет № <...> тов. Олейникова Николая Макарьевича. Родился в 1898 году в Донской области. Отец служащий. Сам тоже служащий. Образование среднее — окончил реальное училище. Во время гражданской войны, на почве политических разногласий, убил отца. Служил в красной армии, с конца 1919 года по 1920 год. В Профсоюзе с 1920 года. В партии с 1920 года. Сейчас зав. отделом „Партийная жизнь” ред. газеты „Молот”. <...> Постановили: Считать проверенным. Политически развит удовлетворительно. Предложить знания углубить» (ЦГАИПД СПб, Ф. 1728, оп. 1, дело 641923/1, л. 5).

Вообще ситуация, где восстают «брат на брата», «сын на отца» и проч., столь ярко проявившаяся в Гражданскую войну (как, собственно, и в любую другую гражданскую войну), — весьма распространенная до сих пор среди всех слоев населения и наиболее подходящая для первобытно-буквальной, а не какой-нибудь там метафорической реализации Эдипова комплекса, которого никто не отменял и который коренится в человеческой природе изначально, несмотря на то, что описан был исторически сравнительно недавно, — каковое описание, само собой, устранить его не может, подобно тому как заповедь не может устранить запрещаемый ею смертный грех.

Но если принять сведения вышеприведенной выписки как достоверные, перед нами тот редкий случай, когда комплекс не подавлен, а осуществлен и преодолен, как положено было в довегетарианские доисторические времена, — напрямую. (По крайней мере наполовину; о другой части подавленного желания речи нет, хотя вообще половые отношения — важнейшая составляющая Олейникова-человека и Олейникова-поэта.)

Вопрос только в том, принимать ли их за достоверные. Ибо факты своей биографии Олейников всегда излагает по-разному.

Вот, например, выписка из протокола открытого заседания комиссии по чистке коллектива ВКП(б) «Союзфото» (декабрь 1933):

«Член партии с 1920 г. <...> Служащий. Отец — донской казак. По причинам личного характера с отцом разошелся. С 1917 года жил самостоятельно». И более ничего. На вопрос комиссии «Какие разногласия с родителями?» ответ: «На семейной почве». (Ф. 1728, оп. 1, дело 641923/2, л. 1; опечатка: «семенной» вм. «семейной»).

В другой анкете отдела кадров о происхождении дается ответ: «Сын крестьянина».

Наиболее полную автобиографию Олейникову пришлось написать зимой 1935 года, в качестве приложения к красноречивому покаянному выступлению, о котором пойдет речь ниже. Как явствует из дела, в тот момент его собрались исключать из партии, причем вопрос о «вредительстве» в детской литературе еще не стоял, а в вину вменялись неподобающие знакомства (В. Матвеев, обэриуты) и ходившие по рукам смешные стишки. Общеизвестно, что Олейников даже над друзьями мог посмеяться очень жестоко. (Например, по рассказу Н. Харджиева, однажды предложил Введенскому сыграть в карты на «желание»; не умея играть, нелепыми ходами запутал его, умелого картежника, а потому выиграл и, выполняя пари, хладнокровно изрезал ножницами его пиджак). Кроме того, был неравнодушен к женскому полу и, возможно, по этой части на ногу наступил кому-то из партийного руководства, с которым, говорят, общался довольно близко. Так или иначе, можно допустить, что кому-то очень захотелось зарвавшегося насмешника закопать; возможно, мы так никогда и не узнаем, кому.

Так вот, автобиография там следующая:

«Родился в 1898 г. в б. Донской области. Отец — донской казак, в молодости занимавшийся сельским хозяйством, а затем переехавший в город и работавший там сначала писарем в винном складе, а потом сидельцем казенной винной лавки. Еще задолго до революции отец выгнал меня из дому. Образование мое — незаконченное среднее (4 кл. реального училища).

С первых дней февральской революции, не будучи еще членом партии, примкнул к большевикам. В декабре 1917 г. и в январе 1918 г. с оружием в руках выступал против генерала Каледина, принимал активное участие в восстании против Донского контр-революционного правительства.

В рядах красной гвардии дрался против немцев наступавших на Дон. Отрезанный от своих вынужден был скрываться, но по доносу родственников был схвачен и посажен в тюрьму. В тюрьме подвергался пыткам и после одного из допросов до полусмерти избитый шомполами был положен в тюремную больницу. Из больницы бежал и вновь скрывался до прихода на Дон Красной Армии вступив в ряды которой, участвовал в разгроме Деникина на Дону и на Кубани. С 1920 г. член партии. С 1920 по 1925 г. основная работа — редактор уездных газет и работа в губернских газетах (Архиповка, Ростов н/Д)» (Ф. 1728, оп. 1, дело 641923/3 (Олейников), л. 8, автограф Олейникова).

Но и здесь есть варианты. Например, собственно членство в партии. В большинстве документов указывается просто год вступления: 1920. Кое-где уточняется: с мая 1920. В одной из справок указано: рядовой член Каменской ячейки с января 1920. В ЧН говорится: «В самом начале 1920 года юноша вступил в РКП (б) — партбилет № 1105565». В анкете 1935 года написано: партбилет № 142777. Может быть, номера билетов РКП(б) и ВКП(б) разные? Но в переписи членов ВКП(б) указан еще один номер: билет № 261989.

Существуют и другие расхождения: в одной анкете сказано: провел в тюрьме 5 месяцев, в другой — 6. Между прочим, день своего рождения 23 июля (4 августа) 1898 года Олейников не отмечал, предпочитая отмечать именины — Николу Зимнего, 19 декабря. Дата смерти тоже двойная. Он был расстрелян 24 ноября 1937 года, в то же время существует выданное родственникам, как водилось, фальшивое свидетельство от 2 октября 1956 года о смерти Олейникова Николая Макаровича 5 мая 1942 от возвратного тифа (место смерти не указано; воспроизводится в ЧН).

Я испытываю неловкость, сравнивая даты и находя в них расхождения, когда речь идет о мучениях и гибели достойного человека. Нельзя, однако, не отметить, что эти расхождения вполне отвечают раздвоению «автора-персонажа», «пародической личности», чья жизнь не плавный процесс, а дискретное мерцание, постоянное протейское превращение, «так что непонятно уже, о ком идет речь» (Д. Хармс). Личность такого типа существовала во все времена, но тоталитарная социальная ситуация привносит в ее существование особую опасность: быть одной ногой за, а другой против в этих условиях дело беспощадно наказуемое. Шуточно-символическое обыгрывание этой ситуации находим в известном стихотворении Олейникова «Перемена фамилии», где обычный для тех времен поступок — смена имени и фамилии (кстати, многие прибегали к этому с целью вписаться в новую общественную реальность, о чем подробно и весьма уместно рассказывается в ЧН) — оборачивается внутренним конфликтом, раздвоением личности на враждующие половинки: «И мне же моя же нога угрожала». Единственный выход — самоубийство; только в последний смертный час раздвоившаяся личность фокусируется, чтобы исчезнуть: «Орлова не стало. Козлова не стало. / Друзья, помолитесь за нас!»

Обратимся, однако, к документам. Вот еще одна справка, тоже машинописная копия на небольшом листке, присланная в Ленинград из ст. Каменской 17 октября 1935 г.:

«На ваш <запрос> № 25 от 1/Х — 35 г. Каменский РК ВКП (б) сообщает что по материалам архива за 1920 г. значится <:> Олейников Николай Макарович принят в кандидаты партии 13/VII.1920 г., протокол Райкома партии № 32. Материалов о переводе в члены партии Олейникова Н. М. в архиве нет»  (Ф. 1728, оп. 1, дело 641923/2 (Олейников), л. 5).

Это через несколько месяцев после того, как возымела действие покаянная речь (или, может быть, заступничество кого-то из партруководства, к чьему знакомству со своими подозрительными стишками апеллирует Олейников?), и, вместо того чтобы исключить его из своих рядов, партия ограничилась строгим выговором с занесением в личное дело.

Итак, совершивший или не совершивший отцеубийство, но Олейников на некоторое время остался невредим и получил возможность творческой реализации, чрезвычайно своеобразной; ключевые слова здесь — половая любовь и смерть, травестация экзистенциальных переживаний, ускользание, двоемыслие, пародическая личность. Ведь те стихи, что оставил Олейников, не есть «шуточные стихи» — потому так легко распознаются подражания, подделки и dubia. Перед нами личность очень свободная и в то же время чрезвычайно закрытая (зачем открываться, если все уже осуществилось?).

Из «Разговоров» Липавского: «Н. М.: Если бы можно было убить без всяких неприятностей для себя, чтобы избавиться от забот и нужд, я бы это сделал»^[3].

Введенский в «Разговорах»: «НМ подобен женщине <...> человек новой эпохи, но это как говорят про крестьян темный человек»^[4]. Из дневника Шварца: «…он даже как-то предупредил меня, что близких людей нет у него. Что если ему будет нужно, то он и меня уничтожит. <...> Да, он, вероятно, мог убить, но при случае и не в свою пользу»^[5]. Друскин: «Хармс играл самого себя, а кого играл Олейников — не знаю» (ЧН, 12). Сам Олейников говорил Лидии Гинзбург: «Это стихи, за которыми можно скрыться»^[6], — и верно предполагают авторы исследования, что само это высказывание не свободно от желания скрыться, что его нельзя рассматривать как искреннее признание.

О теме смерти и ее травестации в стихах Олейникова написано немало, и распространяться об этом я здесь не буду. Такова же в них и «любовь» (причем настоящие романы свои он, по словам Е. Коваленковой, скрывал): пародическая, невсамделишная, враньевая. Таковы же, хотя с виду они совсем другие, идеологически правильные рассказы для детей, хотя подмигивание, ухмылка спрятаны там так глубоко, что не подкопаешься. Характерен такой стишок (конечно, не для детского употребления): «Колхозное движение, / Как я тебя люблю! / Испытываю жжение, / Но все-таки терплю». Предельно лаконичная квинтэссенция на стыке «любви» и идеологии, подобная «образцовому» детскому стишку, который Олейников оставил в «Чукоккале» в качестве рецепта, как надо писать для советских детей: «Весел, ласков и красив, / Зайчик шел в коператив».

Начинается травля детского отдела Госиздата — и торжествует двоемыслие, где наш пародический человек чувствует себя, по крайней мере первое время, как рыба в воде.

Александр Бобров предложил рассматривать олейниковскую покаянную речь 1935 года как литературу и даже предположил, что исчезновение запятых ближе к концу как-то связано в «вхождением в образ», в чем я несколько сомневаюсь. Как отметил В. Н. Сажин, стилистика подобных покаяний была стандартной, она требовала установленных формул, иначе «не сработает». Но хотя бы без лишних притяжательных местоимений и шарманочных повторов можно было, наверное, обойтись. Судите сами, вот примеры из этого текста, в котором писатель, славящийся своим лаконизмом и лапидарной точностью, с риском быть изобличенным выдает почти издевательские образцы вязкого канцелярита, беспомощной риторики:

«Внимательно обдумав свое [поведени<е>]^[7] выступление на последнем писательском партийном собрании я пришел к выводу, что мое поведение на этом собрании заслуживает самого решительного осуждения.

Я до сих пор не могу понять, каким образом я, член партии с 15-летним стажем, мог докатиться до тех высказываний, какие имели место в моем выступлении.

Вместо откровенного и безоговорочного признания своих тяжелых ошибок, вместо того, чтобы дать возможность своим товарищам по партии полностью проверить и выявить мое партийное лицо, я своими уклончивыми ответами еще более укрепил их в мнении обо мне как о человеке недостойном носить звание коммуниста.

Сейчас я хочу подробно, ничего не утаивая, остановиться на всех тех обвинениях которые были предъявлены мне выступавшими товарищами, обвинениях с большинством из которых я вынужден полностью согласиться.

Первое тяжелое обвинение которое было мне предъявлено это дружба с зиновьевцом Матвеевым. <…>

В первый момент я никак не мог согласиться что мои стихи [граничат с нелегальщиной] благодаря своей двусмысленности могут [радовать] играть на руку людям враждебно настроенным по отношению к нам. Мне казалось что поскольку стихи мои известны целому ряд<у> крупных партийцев и некоторым ответственным работникам НКВД — постолько ничего предосудительного они в себе не заключают. Почти все без исключения ленинградские писатели-коммунисты знали мои стихи. Вплоть до последнего парт-собрания никто из них не указал мне на недопустимость произведений подобного рода. Правда все это нисколько не умаляет моей вины ибо совершенно естественно что я сам не дожидаясь никаких указаний со стороны должен был осознать свою ошибку. <...>

Уже с первых шагов в этом направлении я должен был остановиться и понять, в какую тину засасывает меня моя юродствующая юмористика. Но я ничего не замечал. Ни разу никем не одернутый как следует, я продолжал пребывать в убеждении что мои стихи могут принести какую-то пользу, что они действительно высмеивают литературный эстетизм, мещанство, глупость, идеалистическое копание в мелочах, упадочничество, пошлость, обжорство, замогильную тематику, беспредметный скептицизм и т. п. <...>

Суровая и беспощадная критика не сразу была осознана и понята мною. Но по внимательном и зрелом размышлении я вижу что товарищи осуждавшие меня — правы. Мои стихи очевидно могут быть истолкованы как угодно. Ирония — орудие обоюдоострое и очень опасное в неумелых руках. <1 предл. над строкой:> А мои руки оказались именно неумелыми. Я не сумел справиться с темами которые задумал обыграть. Я думал заклеймить пошлость а получилось воспевание пошлости, думал заклеймить любовную глупость а получилась порнография.

Глубокий стыд, чувство озлобления против самого себя охватывает меня каждый раз когда я начинаю вспоминать ту или иную строчку из своих стихов.

Со всей искренностью и прямотой я заявляю что раз и навсегда порываю со стихами подобного рода.

Я вполне понимаю что законно чувство негодования, которое вызвали мои проступки у писателей партийцев вынесших постановление об исключении меня из партии.

Но я прошу дать мне возможность исправиться и загладить свои ошибки настоящей творческой работой достойной коммуниста.

Мне становится страшно при мысли что я навсегда буду лишен возможности быть в первых рядах строителей социализма. Вне рядов партии я не мыслю своего существования. Я не хочу думать о себе что я вконец разложившийся и чуждый партии человек» (Ф. 1728, оп. 1, дело 641923/3 (Олейников), л. 6 — 8, автограф Олейникова).

И так далее, и так далее.

Между прочим, в качестве смягчающих обстоятельств фигурируют медицинские, а именно «опухоль мозга», явившаяся причиной партийной «пассивности» и неспособности работать как следует (в выписке из протокола заседания тройки: «...врачи предполагают сделать операцию мозга. Работает „взрывами”. Встречался с Матвеевым и не выявил его (оппозиционера)» (Ф. 1728, оп. 1, дело 641923/2 (Олейников), л. 4 — 4 об.). Не имея прямых доказательств, рискну усомниться в достоверности диагноза и предположить, что, подобно многим, Николай Макарович использовал медицину (как и повелось у нас с тех времен) для «отмазки», заручившись содействием знакомых врачей.

В отличие от «писателей-партийцев», мы не имеем никакого права судить ни Олейникова, ни кого бы то ни было из тех, кто проявил двоемыслие в условиях нечеловеческого давления на психику и физиологию. Это все равно что осуждать голодающего, который убил и съел собаку, кошку и всех мышей, или мерзнущего, который в невыносимые холода жег книги. Мы, к счастью, даже представить себе не можем, каким испытаниям подвергались эти люди.

Меня занимает другое: тесная связь между этим практически неизбежным для «идеологической» профессии двоемыслием и статусом — и типом поведения «пародической личности», которую сознательно выстраивал Олейников, естественность этого пародического, ускользающего, неоднослойного поведения — бытового, речевого и литературного — в ситуации глобального вранья, подстановки, выражаясь на жаргоне — «подставы».

И я хочу подчеркнуть, что в свете представленных здесь новых архивных материалов непростой жизненный путь Николая Макаровича Олейникова (кто бы он ни был) в этих нечеловеческих обстоятельствах выглядит по-прежнему не только изящным, но и весьма достойным.

Что же касается темного вопроса об отцеубийстве, в свете вышесказанного реконструкция вполне может выглядеть так: «— Кто отец? — Служащий. — Какие с ним отношения? Где он сейчас? — Да убил я его. — Ага, убил, так и запишем... Считать проверенным. Политически развит удовлетворительно». Вспомним известную историю о справке, которую Олейников перед отъездом в Ленинград вытребовал у местного начальства, якобы для поступления в Академию художеств: «Настоящим удостоверяется, что Олейников Николай Макарович действительно красивый». То есть вполне может быть, что это самооговор, выдавание желаемого за действительное, страшная шутка на грани фола, кровожадное трикстерское вранье. Шрамы на спине, правда, никуда не денешь, они, как плат Вероники, просквозили из одной реальности в другую — клеймом, несмываемым напоминанием.

Ну и в заключение дополнительная маленькая история, еще из веселых вегетарианских времен. Как у Хармса в «Реабилитации»: «Это верно, что я сапогом размазал по полу их собачку. Hо это уж цинизм — обвинять меня в убийстве собаки, когда тут, рядом, можно сказать, уничтожены три человеческие жизни».

«21 января 1926 г.

Губком ВКП(б)

гор. ЛЕНИНГРАД

Издательство „Трудовой Дон” просит сообщить адрес и место работы тов. ОЛЕЙНИКОВА Н. М., бывшего сотрудника н/Издательства.

Адрес необходим для взыскания с Олейникова числящейся за ним уже более полугода задолженности в сумме 60 рублей.

Зам. Зав. Издательством (А. Арутюнов)

Юрисконсульт (Г. Бергштейн)» (Ф. 1728, оп. 1, дело 641923/1 (Олейников), л. 5, на бланке изд-ва «Трудовой Дон»).

Повторный запрос послан 28 июня 1926 года Из Ленинграда отвечают: Олейников работает в редакции газеты «Ленинградская Правда». Из «Трудового Дона» пишут опять: «Между тем редакция газеты „Ленинградская Правда” сообщает, что Олейников в числе сотрудников газеты не состоит (5 авг. 1926)».

Опять ускользнул. Давайте играть, что у него получилось, что его так и не сцапали и снова он вывернулся наизнанку, от бабушки ушел, от дедушки ушел — наш протей, наш трикстер, наш феникс, — восстал из пепла и ухмыляется, и смотрит косо, того гляди уклюнет.