ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ

Нестеренко Мария Александровна родилась в Таганроге, окончила Таганрогский педагогический институт им. Чехова. Филолог. Докторант Кафедры русской литературы Тартуского университета. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Новый мир», на сайтах «Горький», «Rara Avis» и других. Сфера научных интересов: женская литература XIX века. Проживает в г. Тарту.

Мария Нестеренко

_*

ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ

Н. М. Карамзин и А. С. Шишков об участии женщин в литературе

В России литература не сразу становится профессией и даже как специфический род занятий осознается довольно поздно — согласно концепции исследователя культурной истории и лингвиста В. М. Живова^[1], только после 1760-х годов. Русский литератор был вынужден постоянно бороться за признание автономии своих занятий — поскольку предлагал себя в этом качестве обществу, которое еще не нуждалось в нем. Только к концу века литературный труд был признан как возможная основа социального успеха^[2].

Писательницы появлялись в России уже в XVIII веке, но преимущественно в «литературных» семьях — где занятия словесностью уже были приняты. Из таких семей вышли, например, Елизавета Хераскова, Наталья Сумарокова, Наталья и Александра Магницкие, Екатерина Долгорукова и т. д. Женщина, желавшая самостоятельно вступить на литературный путь, попадала в более сложную ситуацию. Легальными формами женского писательства были переводы и детская литература. Поэзия, созданная женщинами, в этот период существовала на периферии литературного процесса. Она не была предметом серьезной критической рецепции, поскольку воспринималась литераторами как еще одно очаровательное дамское умение, наряду с пением и вышиванием. Однако сейчас можно взглянуть на женскую поэзию XVIII века иначе — не преувеличивая тем не менее ее оригинальности и новизны: в ней отражались общие для эпохи процессы и тенденции, русские поэтессы также экспериментировали с возможностями нормативной поэтики и участвовали в формировании национальной поэтической традиции.

Постепенное расширение литературного поля, появление в нем новых деятелей и форм организации требовало рефлексии. Особенно необходимым обоснование литературных занятий было для представителей тех социокультурных групп, которые только начинали сознавать свою субъектность. В России XVIII века такой группой явились женщины из дворянского сословия, которые благодаря петровским реформам вышли из закрытых покоев в гостиные и приобщились к европеизированной светской культуре. В то же время внутри нее обособлялись «мужские» и «женские» области. Ю. М. Лотман писал об этом как о характерной черте культуры на рубеже XVIII — XIX вв.: «…женский мир сильно отличался от мужского, прежде всего тем, что он был выключен из сферы государственной службы. Женщины не служили, чинов не имели»^[3]. В России, как и в Европе, области самореализации для мужчин и женщин на рубеже XVIII — XIX веков были строго разделены и закреплены (separate spheres), для женщины это было домашнее пространство, для мужчины — общемировое (служба, политика, борьба)^[4]. Ограничение «женского мира» не способствовало тому, чтобы женщины самостоятельно выступали в интеллектуальной сфере, в том числе и в литературе.

Однако в то же время осуществляются и первые коренные сдвиги. Так, на рубеже XVIII — XIX вв. место женщин в русской литературе осмыслил влиятельнейший писатель и журналист Н. М. Карамзин и — впервые в русской истории — отвел им важную роль.

По утверждению Ю. М. Лотмана, у Карамзина «дамский вкус делался верховным судьей литературы, а образованная, внутренне и внешне грациозная, приобщенная к вершинам культуры женщина — воспитательницей будущих поколений просвещенных россиян»^[5]. Впрочем, Карамзин не был единственным, кого интересовала культурная роль женщин, были и другие инициаторы воспитания «читательницы» и ее превращения в «писательницу». Скажем, идейный противник карамзинизма А. С. Шишков имел свои представления о месте женщины в литературе и о женском писательстве.

Одним из каналов популяризации новых взглядов на женскую роль в культуре явился журнал Карамзина «Вестник Европы», вообще сильно повлиявший на распространение в России новых литературных вкусов. В первом номере журнала (1802) Карамзин поместил переводную статью «Портрет одной милой дамы». Хотя перевод не принадлежал издателю, публикация его в первом же номере указывала на программный характер:

N. N. никого не ослепит с первого взгляда: ум ее не столько блестящ, сколько тонок и основателен; однако довольно жив, приятен и способен к острым ответам; но все это покрывается беспримерной скромностию <…> Я уже сказал о склонности ее к романам; но это не одно ее чтение: она знает всех лучших французских поэтов и почерпнула из разных сочинений нравоучительных и принадлежащих до воспитания все то, чем только может пользоваться приятная в обществе женщина, добрая жена и нежная мать^[6].

Условный «портрет» изображал «чувствительную читательницу» — идеального реципиента новых литературных произведений — и задавал модус ее социального поведения: женский ум, «не блестящий, но тонкий», должен сопрягаться с «беспримерной скромностью»; пищей женскому уму должны служить «сочинения нравоучительные и принадлежащие до воспитания» и только. Женщины не были предназначены интеллектуально «блистать», их предназначение — быть «приятными» в обществе и быть способными к «острым ответам», но не к таковым же вопросам.

С точки зрения редактора, то есть Карамзина, ученость была не к лицу женщине: «...кто захочет вообразить Граций с пером в руке, закапанных чернилами и погруженных ночью в авторское глубокомыслие? Розовая гирлянда украшает женщину; лавровый венок делает ее старее»^[7]. Именно таким образом характеризуется, например, маркиза дю Шатле — математик и физик: «Не имея от природы ни талантов, ни вкуса, ни памяти, ни воображения она сделалась Геометром, чтобы выйти из круга обыкновенных женщин, странность помогла ей возвыситься»^[8]. Главный недостаток дю Шатле — не отсутствие талантов, а тщеславие («…чтобы выйти из круга обыкновенных женщин»). Она достойна осуждения не потому, что женщина решила заняться наукой, а потому что тщеславна и претендует на даровитость, которой нет. Статья о маркизе дю Шатле тоже была переводной, выполнил перевод сам редактор журнала Карамзин, и важно, что он выбрал именно эту статью. Автор подчеркивал, что маркиза была не в состоянии произвести ничего оригинального, и прямо обвинял ее в плагиате: «…славная книга, изданная под ее именем, есть сочинение какого-то пономаря, именем Кенига, и будто она учится теперь геометрии, чтобы разуметь собственную книгу свою»^[9]. Статья завершалась прямым заявлением, что положения в свете и признания в качестве ученой дамы дю Шатле достигла только благодаря связи с Вольтером: «Она достигла до своей цели через любовь Вольтера… Он сделает ее бессмертной в будущих веках... и дает ей способы жить в настоящем».

Карамзин предлагает женщине раскрыть свои таланты внутри семьи и дома: «...домашняя жизнь есть, по закону Природы, святилище ее достоинств, непроницаемое для глаз любопытных: в нем она сияет и красотой, и любезностью; в нем печется о супруге и детях; в нем услаждает сердце первого и образует юную душу последних»^[10].

В пригодности женщин к литературному труду Карамзин, похоже, сомневался. Он публиковал женские сочинения в своих изданиях, но число публикаций явно снижалось: в первом номере альманаха «Аониды» среди авторских имен находится пять женских: Е. Урусова, Е. Хераскова, А. Магницкая, А. и Е. Свиньины^[11], в третьем номере — лишь одно. В «Вестнике Европы» карамзинского периода находится одно оригинальное сочинение А. П. Буниной, но при этом публикация анонимна; остальные «женские» публикации были переводами с французского и английского (о чем ниже). Читатель журналов и альманахов Карамзина мог сделать вывод, что женщинам надлежит проявлять свой вкус и душевные достоинства в детской литературе (продолжение материнских обязанностей) и в эпистолярии, но настоящий литературный труд таит опасности для слабого пола. В № 20-21 «Вестника Европы» за 1802 год Карамзин опубликовал переведенную им «сказку» популярной французской писательницы Софии Фелисите Жанлис «Женщина-автор», героиня которой, чувствительная и великодушная, но лишенная «твердой основательности» Эмилия, не одолела искушения славой и, только пройдя через разнообразные испытания, смогла вернуть душевный покой. Особенно примечательно, что эта «сказка» была написана женщиной, что могло прочитываться как исповедь — а также, разумеется, как заключенное в фиктивную форму предостережение читательницам, которые отважатся на литературные опыты.

Карамзин перевел и опубликовал (в «Вестнике Европы» и затем отдельной книгой) несколько десятков сочинений Жанлис (повестей, сказок, мемуаров, писем и т. д.). Очевидно, что это способствовало ее популярности: на страницах журнала Жанлис представала и как автор текстов (для детей, юношества и для женщин, разумеется), и как «ролевая модель» для тех чувствительных россиянок, которые захотят ступить на опасный путь литератора. Посредником же между русским читателем и Жанлис был переводчик Карамзин (который, как известно, нередко «адаптировал» оригинальный текст под свои нужды), «русская Жанлис» являлась, по сути, его созданием^[12].

При этом собственное отношение Карамзина к плодовитой писательнице (и ее коллегам) было окрашено иронией — это видно из заметки в разделе «Смесь» в шестом номере «Вестника Европы» 1802 года, сообщавшей о реакции публики на смерть «парижского слона»:

…госпожи Жанлис, Кондорсет^[13], Талльен^[14], Бертен^[15], приходили изъявлять ей <«овдовевшей» слонихе — М. Н.> сожаление; …первая рассыпала у ног ее 40 томов сочинений своих; …вторая философствовала с ней; …третья советовала ей снова выйти замуж и тотчас развестись; …четвертая критиковала наряд ее, фигуру хобота и проч^[16].

Конечно, эти наблюдения приписаны «французскому журналисту» и расценены как «не очень остроумные», однако, зная о склонности Карамзина к литературным играм и его культурном скепсисе, можно заключить, что эта оценка французской писательницы близка его собственной. Пропаганда Жанлис отвечала его просветительским задачам: ее сочинения были поучительны и безопасны для читательниц, особенно тех, которые хотели писать сами, — в отличие от более радикальной мадам де Сталь. Она тоже появлялась на страницах «Вестника Европы», но гораздо реже, отношение Карамзина к ней было сдержанным^[17]. В рецензии на роман «Дельфина» он заключил: «Сей роман есть волшебный замок, в котором нельзя жить; стены его блистают диамантами, а нет ни одного стула»^[18], а характер главной героини — женщины, идущей против общественных предрассудков, — счел надуманным.

Карамзин отводил женщинам иную роль — новых воспитателей нации. «Французское» образование уже развило в них «природную» чувствительность, а познакомиться с русским языком они должны были через новую словесность: именно женщины были ее главным адресатом. Своего рода манифестом в этом отношении можно считать стихотворение «Послание к женщинам»:

Взял в руки лист бумаги,

Чернильницу с пером,

Чтоб быть писателем, творцом,

Для вас, красавицы, приятным;

Чтоб слогом чистым, сердцу внятным,

Оттенки вам изображать

Страстей счастливых и несчастных,

То кротких, то ужасных;

Чтоб вы могли сказать:

«Он, право, мил и верно переводит

Все темное в сердцах на ясный нам язык;

Слова для тонких чувств находит!»^[19]

Апеллируя к женскому вкусу и женскому вниманию, Карамзин привлекал к чтению новую (и обширную) аудиторию.

Развитие культурной экономики и дело просвещения тесно связывались в воззрениях писателя. Объясняя, «отчего в России мало авторских талантов» (1802), Карамзин указал на бедность авторов, а в статье «О книжной торговле…» (того же года) призвал к расширению книгоиздания ради укрепления их финансовой независимости (равнозначной независимости авторской). Как известно, периодические издания самого Карамзина, изменившие культурный ландшафт России, были финансово успешны^[20]. Это позволяет, не сводя их к «сентиментальной коммерции», заключить, что превознесение читательницы имело для писателя как культурно-политический, так и прямой экономический смысл. Сформулировав новую миссию просвещенной русской женщины, Карамзин указал на средство ее реализации — новую словесность. Женщине в его концепции отводилась важная, но четко ограниченная роль — читательницы, т. е. потребителя литературы и проводника просвещения. Женская речь должна была служить обогащению и очищению языка русской литературы.

Идея о необходимости развития литературного языка была первостепенной и для писателя, филолога, адмирала А. С. Шишкова. Карамзин и Шишков воспринимали язык как инструмент идеологического и культурного строительства, однако по-разному представляли и само это строительство, и его инструментарий. Карамзин предлагал обновление русского языка с опорой на стилистические принципы, используемые во французской словесности: «Стараясь привить русскому языку отвлеченные понятия и тонкие оттенки выражения мысли и чувства, выработанные западноевропейской культурой, Карамзин расширял круг значений соответствующих русских или обрусевших церковнославянских слов»^[21]. Шишков, как известно, искал опору в «традиции» и церковнославянском языке, путь развития отечественной литературы ему виделся «от старославянских духовных книг к силлабике Кантемира и поэзии Ломоносова, которая прочно связана со стихией славянского языка»^[22].

На первый взгляд, Карамзин и Шишков по-разному смотрели на роль женщины в процессе совершенствования литературного языка. Это можно заключить, например, по шишковскому «Рассуждению о старом и новом слоге российского языка» (1803), в котором адмирал открыто полемизировал с Карамзиным, критиковал основные положения его концепции, опираясь в первую очередь на статью «Отчего в России мало авторских талантов». Шишков не обошел вниманием и ту особую роль женщин в формировании национального языка, которую отвел им Карамзин. Последний считал, что «кандидаты авторства», разговаривая с «любезными дамами», могли бы совершенствовать свой стиль, если бы те больше говорили по-русски, а не пренебрегали богатствами родного языка и не «пленяли нас нерусскими фразами». Шишков пишет по этому поводу:

Милые дамы, которых надлежало бы только подслушать, чтобы украсить роман или комедию любезными счастливыми выражениями, пленяют нас не русскими фразами. (Милые дамы, или по нашему грубому языку женщины, барыни, барышни, редко бывают сочинительницами, и так пусть их говорят, как хотят. А вот несносно, когда господа писатели дерут уши наши не русскими фразами!) <…> Что светские дамы не имеют терпения слушать или читать их, находя, что так не говорят люди со вкусом? Если спросите у них: как же говорить должно? — то всякая из них отвечает: не знаю, но это грубо, несносно! (Не спрашивайте ни у светских дам, ни у монахинь, и зачем у них спрашивать, когда они говорят: не знаю?)^[23]

Шишков переносит акцент с «барынь и барышень» на фигуру писателя. Он подчеркивает, что в России уже было достаточно писателей — и духовных, и светских: «Я не говорю, чтоб могли мы из духовных книг почерпнуть все роды светских писаний; но кто при остроте ума и природных дарованиях будет в языке своем и красноречии силен, тот по всякому пути, какой токмо изберет себе, пойдет достолепно. Есть у нас много великих образцов, но мы не знаем их и потому не умеем подражать им. Между тем и в светских писателях имеем мы довольно примеров»^[24]. Отвечая на карамзинский пассаж: «…недовольный книгами должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас по-французски», — Шишков пишет: «(Стыдно и жаль) да пособить нечем. <…> А виноваты писатели. Мольер многие безрассудные во Франции обычаи умел сделать смешными»^[25].

«Вина» за недостаточное развитие литературного языка переносится с женщин, говорящих по-французски, на писателей. Говоря о них, как можно понять из контекста статьи, Шишков подразумевает именно современников: «Есть у нас много великих образцов, но мы не знаем их и потому не умеем подражать им»; «Писать без знания языка, будешь нынешний писатель», — резюмирует будущий основатель «Беседы». В то же время, по его убеждению, среди писателей прошлого века есть на кого равняться и русская литература гораздо выше литературы французской:

Лирика, равного Ломоносову, конечно, нет во Франции: Мальгерб и Руссо их далеко уступают ему; откуда же брал он образцы и примеры? Природа одарила его разумом, науки распространили его понятия, но кто снабдил его силою слова?^[26]

Именно литератор, с точки зрения Шишкова, должен влиять на происходящие в языке и литературе процессы, определять их направление, а не «барыни, барышни», которых не стоит слушать именно потому, что они «редко бывают сочинительницами» и потому не способны благотворно повлиять на литературу.

Полемика между карамзинистами и шишковистами сохраняла накал на протяжении 1800-х годов и далее. В 1808 году Шишков опубликовал «Перевод двух статей из Лагарпа», ставший новым этапом полемики «архаистов» и «новаторов»^[27]. Тем не менее после основания «Беседы» Шишков сразу пригласил Карамзина стать ее почетным членом: «Письмо от утвержденного в почетных членах Карамзина было представлено на заседании общества 10 апреля — его ответ был зарегистрирован под № 9»^[28].

В Речи при открытии «Беседы» Шишков повторяет некоторые свои идеи предшествовавшего десятилетия — с поправкой на жанр торжественного высказывания. Он рассуждает о том, что именно язык делает человека человеком, что есть разница между «афинскими зданиями и едва покрытыми шалашами диких» и это именно благодаря любви к естественному, то есть родному языку. Подобное различие, хотя менее выраженное, существует и между просвещенными народами:

У одних науки, художества и словесность более процветают, нежели у других. Следовательно, степень просвещения определяется большим или меньшим числом людей упражняющихся и прилежащих к полезным знаниям и наукам^[29]...

Просвещение основывается и распространяется на «природном», то есть родном языке того или иного народа. Именно язык через поэзию помогает сохранить в народной памяти подвиги героев, величие царей и всего народа. Чтобы подкрепить свой тезис о языке как хранилище исторической памяти, Шишков разбирает стихотворения Державина, посвященные Екатерине, после чего переходит к восхвалению русского языка. В этой части Шишков стремится доказать, что русский язык богат выразительными средствами, какой бы жанр ни выбрал автор:

Он <язык — М. Н.> способен ко всему. <…> Надобно ли глубокую философическую мысль… представить не пышными, не величавыми, но простыми <…> стихами. <…> Надобно ли в краткой басенке уколоть крючкотворство приказных людей. <…> Язык наш так обширен и богат, что чем долее кто упражняется в оном, тем больше открывает в нем новых сокровищ.

В «Речи» Шишков рассуждает о том, что словесность может процветать, только когда «все вообще любят свой язык, говорят им, читают на нем книги; тогда только рождается в писателях ревность посвящать жизнь свою трудам и учению»^[30]. Особую роль в «возбуждении рвения» к писательству Шишков отводит читательницам:

Особливо же рвение сие возбуждается в нем <писателе — М. Н.>, когда он еще при жизни своей слышит, что облеченные им в красоту слога превосходные мысли повторяются нежнейшими устами прекраснейшего пола. Какая превеликая происходит из сего польза для словесности! Женщины, сия прелестная половина рода человеческого, сия душа бесед, сии любезные учительницы, внушающие в нас язык ласки и вежливости, язык чувств и страсти, женщины, говорю, суть те высокие вдохновения, которые воспламеняют дух наш к пению. <…> Трудолюбивые умы вымышляют, пишут, составляют выражения, определяют слова: женщины, читая их, научаются чистоте и правильности языка; но сей язык, проходя чрез уста их, становится яснее, глаже, приятнее, слаще. Таким образом возрастает словесность, гремит стихотворная труба, и раздаются сладкие звуки свирелей^[31].

Если в «Рассуждении…» 1803 года Шишков писал, что женщины могут говорить так, как хотят, потому что они не занимаются сочинительством, то в «Речи…» 1811 года он обращается к категории читательниц, скорее, утверждая универсальность карамзинской модели: женщины читают новую, «правильную» литературу, осваивают ее язык, используют в повседневной речи, совершенствуя его и тем самым влияя на судьбу словесности. У Шишкова на первый план выходит понятие пользы. Шишков, организуя литературное общество, главной его задачей считал именно всеобщее распространение пользы, и уточнял, что «Категория пользы и осмысление словесности как дела общеполезного в высшей степени характерны для русской литературы XVIII — начала XIX вв., поэтому намерения создателей нового общества не являются чем-то новым, из ряда вон выходящим. Особенность здесь состоит в другом: впервые была предпринята попытка создать нечто вроде литературной школы, „классов”, „семинара”, для начинающих и для публики»^[32].

В своей речи он обращается к этому понятию неоднократно: «Пользы, происходящие от языка и словесности, бесчисленны. Никакое перо описать, никакие уста изречь их не могут. На них основаны безопасность, спокойство, благоденствие, величие и слава человеческая»^[33]. Современники Шишкова также свидетельствовали, что основатель «Беседы» заботился в первую очередь о пользе, которую она принесет. Так, Жихарев, прибывший в 1807 году в Петербург и вскоре представленный Державиным Шишкову, сделал следующую запись в дневнике:

[Шишков] …очень долго толковал о пользе, какую бы принесли русской словесности собрания, в которые бы допускались и приглашались молодые литераторы для чтения своих произведений, и предлагал Гавриле Романовичу назначить вместе с ним попеременно, хотя по одному разу в неделю, литературные вечера^[34].

Е. Э. Лямина обращает внимание на то, что «литературно-теоретические сочинения Шишкова 1803 — 1811 гг. были адресованы в первую очередь начинающим авторам», а одну из задач Российской академии он видел в том, чтобы «рассуждать и толковать о свойствах и красотах русского языка, дабы молодые люди, ищущие подкрепить природные дарования свои основательными в языке познаниями, имели достаточные к тому руководства»^[35]. Таким образом, официальное приглашение женщин к участию в «Беседе любителей русского слова» свидетельствует, что Шишков видел в них как нуждающихся в образовании (наряду с начинающими авторами), так и способных принести пользу.

Примечательно, что процитированный фрагмент содержит явные отсылки к сентименталистской стилистике и лексике, в отличие от остальной «Речи», выдержанной в высоком торжественном стиле.

Шишков: «Сии любезные учительницы, внушающие в нас язык ласки и вежливости, язык чувств и страсти»^[36];

Макаров: «Они <дамы — М. Н.> заставили бы всякого учиться»; «Овладев единожды полем Литературы… пошли бы самыми скорыми шагами… и в короткое время сделались бы нашими учительницами»^[37].

Шишков: «Трудолюбивые умы вымышляют, пишут, составляют выражения, определяют слова: женщины, читая их, научаются чистоте и правильности языка; но сей язык, проходя чрез уста их, становится яснее, глаже, приятнее, слаще»^[38].

Карамзин: «Милые женщины, которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями, пленяют нас нерусскими фразами. Что ж остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения»^[39].

Карамзин выступал за то, чтобы женщина усвоила новый язык и активно использовала его в устной речи (чтобы авторы «подслушивали» и сами учились), и предоставлял ей инструмент для этого — новую словесность. Однако Карамзин писал об этом как о проекте, который еще только должен осуществиться. Апеллируя к дамскому вкусу в литературе или к языку светского общества, он имел в виду не реальных дам и не реальное светское общество своей эпохи: в свете говорили по-французски, а современницы Карамзина русских книг не читали»^[40]. «Автор» вынужден

…давать старым [словам] некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения! Мудрено ли, что сочинители некоторых русских комедий и романов не победили сей великой трудности и что светские женщины не имеют терпения слушать или читать их, находя, что так не говорят люди со вкусом?^[41]

У Карамзина женщины «не имеют терпения слушать», в то время как Шишков пишет об идеальном «сотрудничестве» писателя и читательницы как о деле состоявшемся.

В 1811 году Шишков, определяя роль женщины в совершенствовании литературного языка, использовал явные отсылки к сентименталистской стилистике, потому что участие женщин в литературе в предшествующие годы обсуждали прежде всего карамзинисты, что связало эту тему именно с сентименталистской стилистикой. Вероятно, Шишков, используя почти точные и легко узнаваемые цитаты из Карамзина, хотел подчеркнуть: то, что у его литературного противника было только в проекте, у него, Шишкова, осуществилось в полной мере. У Шишкова «теория» как бы не расходилась с «практикой»: женщины присутствовали на «беседных собраниях» в качестве слушательниц и в качестве авторов. Шишков пригласил в «Беседу любителей русского слова» трех пишущих дам: Анну Петровну Бунину (1774 — 1829), Анну Алексеевну Волкову (1781 — 1834) и Екатерину Сергеевну Урусову (1747 — 1817?). Подобная практика в русской культурной жизни вводилась фактические впервые: «До этих пор лишь одна женщина состояла в официально признанном литературном объединении — Е. Р. Дашкова»^[42], формальный статус которой был настолько высок, что объяснял уникальность случая.

Последователи Карамзина, в частности, Михаил Макаров, хотя и манифестировали привлечение женщин к литературной работе, но лишь в теории. Женские занятия литературой Макаров, издатель «Московского Меркурия», считал нужными для того, чтобы женщины, «овладев единожды полем Литературы… пошли бы самыми скорыми шагами… и в короткое время сделались бы нашими учительницами»^[43]. Несмотря на вышесказанное, за все время существования в «Московском Меркурии» не было опубликовано ни одного сочинения, написанного женщиной. В первом номере издатели обращались к авторам, приславшим свои сочинения:

Благодарим — чувствительно благодарим за присланные к нам сочинения и переводы — в стихах и в прозе. Почитаем их весьма хорошими; и однако ж, по некоторым обстоятельствам, не могли их поместить в первой своей книжке — может быть, поместим после^[44].

Истинные причины, почему содержание журнала оказалось именно таким, пока остаются неустановленными.

До «практики» в их случае дело не дошло, а во второй половине 1810-х годов и в 1820-е новое поколение литераторов и вовсе боролось с «остатками литературной культуры старших карамзинистов»^[45], в том числе и с женским влиянием на литературу как одним из ее проявлений.