ДОКТОР ЧЕХОВ И УЧИТЕЛЬ ДЫМОВ

ДОКТОР ЧЕХОВ И УЧИТЕЛЬ ДЫМОВ

Сергей Кузнецов. Учитель Дымов. М., «АСТ, Редакция Елены Шубиной», 2017, 416 стр. («Новая русская классика»).

Новый роман Сергея Кузнецова^[1] критики дружно и не сговариваясь противопоставляют вышедшему годом раньше «Калейдоскопу». Идея, кажется, в том, что тот был откровенно постмодернистским и литературоцентричным построением, сложнофабульным и узорчатым, возможно, поэтому (или не поэтому, а еще почему-то, или просто так) он прошел мимо премий — и это еще одно общее место нынешней критики: всякий литературный сюжет так или иначе упирается в премиальную интригу, мы прослеживаем коллизии вокруг лонгов и шортов, забывая, кажется, о других — профессионально литературных.

Итак, после мозаичного собрания, после намеренно перепутанного каталога из трех десятков новелл «с ключом», Кузнецов будто бы написал традиционную семейную сагу и заключил ее «в рамки классической трехактной структуры» (в каковой однажды совершенно разочаровался, если верить автору едва ли не лучшей рецензии на «Калейдоскоп»^[2]). И в самом деле, куда уж традиционнее: более чем полувековая российская история прослеживается через малую домашнюю историю трех поколений семейства Дымовых. После истории осколочной и фрагментарной нам предлагают спокойное линейное повествование, вместо фабульного лабиринта — простую и привычную прямую, из пункта А в пункт Б, из 40-х в 2000-е, от отцов к детям и внукам. Возможно, под впечатлением от фабульного контраста с «Калейдоскопом», доверчиво поддавшись на кажущуюся простоту, мы не замечаем все тех же «ключей» и шифров, хотя они, в общем-то, не сильно спрятаны, более того, они на виду.

Первый и главный — в титульной фамилии героев, и дальше, по идее, нужно распутывать этот клубок от «доктора Чехова» (простите — от доктора Дымова). Но обо всем по порядку.

Помните чеховского героя по фамилии Дымов — скромного и незаметного доктора, нелюбимого мужа легкомысленной «попрыгуньи»? Он погибает, спасая больного ребенка (отсасывает дифтеритные пленки), после смерти все вдруг понимают, какой это был «великий, необыкновенный человек» (первое название «Попрыгуньи» — «Великий человек»). Коль скоро школьная хрестоматия приучила нас понимать Чехова как «певца русской интеллигенции» и главного русского интеллигента в пенсне и с бородкой, то и доктор Дымов становится своего рода символом, формульным «русским интеллигентом». И если нужно объяснить разницу между традиционным «интеллигентом» и модным «интеллектуалом», то вот он — доктор Дымов, скучный и незаметный, далекий от «публичности», проходящий мимо известности, мимо времени, мимо жизни («как часто мимо вас проходит человек…»).

В общем, несложно понять, почему Сергей Кузнецов выбирает для своих проходящих сквозь историю и сознательно уходящих в тень героев «говорящую» чеховскую фамилию. Вполне аллегорическую — это ведь призрачная жизнь «уходит дымом», гаснет, так и не «просияв» ярким пламенем (кажется, у Чехова все же подразумевается именно этот тютчевский смысл). Итак, в конце 40-х первый Дымов уезжает преподавать в провинцию — ничего исключительного, просто квартирный вопрос. Второму Дымову научные занятия претят, он становится школьным учителем физкультуры, потом уходит из школы (это уже 70-е), ускользает от лицемерия «общественной жизни», не в диссидентство, нет, — в кухонную эзотерику и премудрости тантрического секса. Третий Дымов — переводчик и глянцевый журналист в 90-х, в 2000-х он становится школьным учителем литературы и в конце концов уезжает в провинцию. Круг замыкается. Тут, кстати, стоит поставить запятую: да, нас обманули, линейная история превращается в циклическую, ту, что не предполагает изменений, но одну лишь безысходность и повторенья пройденного, да — аптека, улица, фонарь.

Если прослеживать сюжет по мужской линии Дымовых, все выглядит именно так, и это довольно простой рассказ о времени — личном, а не историческом, и о пространстве, сознательно суженном — фактически рассказ об уходе в тень. То, что остается за рамками этого рассказа, собственно большая история страны, вся эта жизнь на свету или «общественно-политическая жизнь», от которой уходят Дымовы, — она опасна и разрушительна, она в разные времена по-разному неприятна, она не позволяет сохранить себя, но она дает иллюзию изменения.

Это то, о чем мечтал первый «учитель Дымов», будучи подростком:  «...он вступит в комсомол, поедет делегатом на съезд, станет секретарем...», он будет «ставить перед собой грандиозные цели и решать по-настоящему крупные задачи». Все заканчивается в марте 1933-го, после ареста старшего брата. Именно тогда младший выбирает «теневой путь»: он не будет менять мир. «Он выберет что-нибудь простое и надежное — такое, где существуют правда и ложь, где вчерашние истины не могут сегодня оказаться преступными». Именно тогда Дымовы становятся Дымовыми, прячутся за девичьей фамилией матери, уходят на обочину.

Эта материнская, девичья фамилия, ставшая титульной, — не случайность. В этом романе вообще нет случайностей, он не растет как организм, он, повторюсь, лишь притворяется традиционной «семейной сагой». Это продуманная и придуманная конструкция, и если она не кажется столь замысловатой, как «Калейдоскоп», то лишь потому, что выстраивается на «минус-приеме», что, как мы знаем, еще более замысловато. По большому счету за Дымовыми — отцом, сыном и внуком — стоит женская история и женская правда. Именно она устраивает сюжет и держит пружины этого повествования. Итак, прежде появления на сцене старшего Дымова, нам рассказали историю двух сестер: одну зовут Ольгой, как ту самую «попрыгунью»^[3] (и как беззаботную и легкомысленную младшую сестру из другого романа, который, как мы помним, «энциклопедия русской жизни»), а другая — Женя, одинокая, верная и любящая, на которой все держится и которая, наверное, и есть залог и основа существования этого — прочного и незаметного, частного и честного, теневого мира. Про «частный и честный» тут все же без лишнего пафоса, если вспомнить, что ангелом-хранителем младших Дымовых в известный момент становится «Крокодил Гена» из «конторы». Это, правду сказать, длится недолго и заканчивается предсказуемо, вместе с призрачным бизнесом 90-х, но это было — и в новейшей истории страны, и в домашней истории интеллигентных Дымовых.

Наконец, коль скоро мы говорим, что это роман о трех поколениях семьи, об отце, сыне и внуке, мы с тем же правом можем сказать, что это роман об учителях и учениках. И это тоже связная последовательность, не родовая (биологическая), а социальная история — не про семью, а про среду. Характерно, что каждый из «учителей Дымовых» учит не тому, на что его учили. Так, первый и главный Дымов учит не химии, т. е. не только химии (нам всякий раз это повторяют), но «чему-то другому»: «Как заботиться о тех, за кого отвечаешь? Как быть честным перед самим собой?» Второй Дымов — учитель физкультуры, который превращается в «гуру Вала», т. е. «духовного учителя», что бы мы в это ни вкладывали и что бы под этим ни подразумевали адепты всех вместе взятых восточных практик. А младший Дымов неожиданным для себя образом становится учителем литературы — но учит все тому же, чему учил дед, — «как быть честным перед самим собой» и «как заботиться о тех, за кого отвечаешь». Тут вполне тыняновская триада: наследование не прямое, а через поколение, от дедов к внукам. Младший Дымов внимательно читает формалистов, да и вообще в конце, когда главным героем становится учитель литературы, вся эта история становится откровенно литературоцентричной. И парадокс в том, что, как выясняется, русская литература (и литература вообще) учит другому: она заставляет изменять мир, а не уходить в тень, сохраняя себя. Таков, по крайней мере, конфликт последней части романа, той, где ученики Дымова выходят на площадь, а сам он, уходя от неразрешимых вопросов, уезжает в провинцию («в провинции никто не ходит на митинги», — говорит герою мудрая «бабушка Женя», — «твоя проблема временно исчезнет»). Тут, конечно, можно сказать, что литература дает разные ответы, она, в принципе, учит не ответам, а вопросам, и опять же — как быть с «доктором Дымовым»?

Если вернуться к романной оптике, к тому, как именно рассказана эта история (обманчиво простая линейная последовательность), мы обнаруживаем, что оптика эта всякий раз меняется, как в том же «Калейдоскопе»: едва ли не каждый персонаж в какой-то из частей повествования становится «главным» и мы видим всю картину его глазами. Иными словами, перед нами опять большая История, сложенная из малых и разных историй, но не «рассыпанная», а «собранная», вытянутая по хронологической прямой. При этом она не предполагает (или не выдерживает) единой правды и единого толстовского «взгляда сверху», собирающего все эти частные правды в «мир».

Осталось понять, почему критики и читатели единодушно «прочитывают» семейную историю Дымовых именно в «жанре», т. е. вспоминают Улицкую, а не Чудакова и даже не Катишонок. Потому что «Лестница Якова» — последняя книга в этом роде, которая на памяти? Дело в короткой памяти или в чем-то другом? К слову, роман Чудакова («Ложится мгла…») и рассказанный там семейный путь неизбежно вспоминается ближе к концу «Учителя Дымова», в той сцене, где «бабушка Женя» объясняет младшему Дымову, как можно решить его проблему: «Знаешь, <…> у твоего деда был еще один хитрый трюк. Как-то раз он сказал мне, что, пока мы живем в такой большой стране, у нас не может быть безвыходных ситуаций. Из любой можно найти выход, потому что можно уехать в другое место, унести свою ситуацию с собой и там, на новом месте, найти выход, которого не было здесь». В «романе-идиллии» Чудакова отец Антона Стремоухова тоже увозит свою семью «в тень», подальше от столбовых дорог, и тем самым сохраняет ее. Но почему же все-таки семейная история Стремоуховых (от деда к внуку) так не похожа на семейную историю Дымовых? Потому что она не «конструкция», потому что ее автор никогда бы не написал «Калейдоскопа»? Потому что чудаковский роман не оставляет ощущения «готовой вещи», «суммы приемов»? Потому что швы запрятаны, ответы не проговорены, герои не «учат» читателя, как это делают «учителя» Кузнецова? С другой стороны, автор нам скажет, что такова их профессия, и будет прав.

Инна БУЛКИНА

^Киев