ЗРЕНИЕ И ОПЕРЕНЬЕ

Бахыт Кенжеев родился в 1950 году в Чимкенте. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик, эссеист. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии «Anthologia» (2005) и «Русской Премии» (2009). Живет в Нью-Йорке и в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Бахыт Кенжеев

_*

ЗРЕНИЕ И ОПЕРЕНЬЕ

_{* *}

_*

Да, конечно, и львиного зева,

и гортензий, и пения пчёл

над ваганьковским. Батюшка слева,

а мулла чтобы справа. О чём

я? Бог знает. Должно быть, приснилась,

примерещилась, будто комплект

слов: прощание, жимолость, милость,

просветленье на старости лет.

Ах, как сжался гусиною кожей

над землей потолок натяжной!

Может быть, и черёмухой тоже,

и сиренью, персидской княжной, —

сколько выпало головоломок,

медных денег, дорожных тревог!

Жалок дар мой, и голос негромок,

и в убогой гортани комок.

Пей, начальник, небесную водку,

цапай когтем домашних мышей.

Отмотаю свой срок я в охотку —

только мокрого дела не шей.

Проще некуда. Выйду на воздух,

пот чернильный стирая со лба, —

и мычат раскаленные звёзды,

будто глухонемые гроба.

Элегия вторая

 

Из прошлого мне что-нибудь сыграй,

скрипач слепой, напомни милый край,

стишок слезливый, писанный по пьянке,

бычки в томате, детский анекдот,

стакан, гитару, да горбушку от

шестнадцатикопеечной буханки

 

с уральской солью, с постным маслом, да.

Сколь молоды мы были, господа,

сколь простодушны были и невинны,

сколь сладко задыхались, влюблены,

от красоты и дивной глубины

очередной Ирины или Риммы!

 

Неслышно спит прошедшее навзрыд,

лишь время обнажённое горит

в светильнике античного поэта,

как масло постное. Ах, нищие, народ

тревожный — пьёт, а денег не берёт —

наверное, монах переодетый.

 

И вдруг прошепчет: честно говоря,

кто саван шьет — тот трудится не зря,

так созидал свой гроб на радость сёстрам

фараон, и пел предутренний петух,

усваивая вечность не на слух,

а зрением и опереньем пёстрым.

_{* *}

_*

Как клонит в сон! Я книгу выключаю

и предвкушаю, как приснится мне

вода: брусничная, жавелева, морская,

родильная, поющая во тьме, —

в ней странствуют таинственные твари,

она для них родимая земля,

гуляют парами, объёмными очами

горят и, плавниками шевеля,

по кругу ходят. Утихает ругань,

подводный свет слабеет подо мной.

Они жрецы не бога, а друг друга —

как homo sapiens, мятежный и дурной.

Страшилка есть такая: астероид

взорвётся в небе — и придёт кирдык,

планету бурей пламенной покроет

и истребит всяк сущий в ней язык.

Все сбудется: настанет жизнь другая.

И осьминог печально поплывёт

не вдаль, а вглубь, с трудом превозмогая

давление шатающихся вод.

_{* *}

_*

Сто одиннадцатый автобус, следующий маршрутом от площади

Революции к МГУ, обычно был переполнен, зато подвозил пассажиров прямо

к главному зданию. Пусть проезд стоил лишний пятак, но погоди,

ты забыл, у тебя единый был проездной. Шесть рублей в месяц.

                                                                              Их выдавала мама,

откладывая покупку колготок, но вряд ли ты думал об этом. Как дважды два,

жизнь казалась понятной, как разведённый спирт в толстобокой фляжке.

Мимо Первой Градской больницы, мимо модерного универмага «Москва»,

где иногда выбрасывали водолазки, да, и нейлоновые рубашки.

Что у тебя в портфельчике дерматиновом, студиозус? «Защита Лу…»

«Воронежские тетради» (самиздат — о, как их было сложно

раздобыть!). Читать на людях? Я еще не сошел с ума.

                                                                     Палец мой по туманному по стеклу

выводит инициалы И. В., в которую я влюблён — давно

                                                                       и достаточно безнадежно.

Вот бы узнать её адрес! Но это в другом сне, в гробовом,

                                                                       должно быть, когда перо

вечное будет поскрипывать, заполняя запрос. А погода,

                                                                       надо сказать, прескверная,

хоть и Рождество. Мокрый снег. Никого не видно в окошке

                                                                        справочного бюро.

Перерыв на обед, наверное.

Памяти Дарвина

В школе был троечник и неумёха, как случается с гениями. Любо

мамке-природе над нами подшучивать. Но она, как известно, всегда права.

Среди прочего, описал прихотливые формы клюва

у зябликов, населявших Галапагосские острова.

В юности верил в религиозные враки,

Учился на пастора. Был наблюдателен и умом остёр,

в старости выпустил монографию «Усоногие раки»,

которой зоологи (см. Википедию) пользуются до сих пор.

До конца дней, среди прочего, упорно и честно

увлекался наследственностью. Господи правый, где ты, алло?

Трое из десяти детей умерли рано. Результат инцеста?

Но разве кузина — это инцест? Сомнительно. Просто не повезло.

Ах, гармония мироздания. Коттедж в зелёном и белом

районном центре. Восковые свечи. Чужих на двадцать миль никого.

Книги в бычачьей коже. Кий натирается дуврским мелом.

Тусклые оловянные блюда. Assum anserinum на Рождество.

Джордж и Эмма, сыграйте-ка Генделя: дуэт для фагота и фортепьяно!

Запотевшее чёрное зеркало времени. Отец семейства пинцетом берёт

дождевого червя и подносит к клавишам. Вероятно, рано

делать выводы, но сколько веселья! Он усмехается, пьёт

свой портвейн (две унции) и в амбарной тетради пишет

предварительный результат исследования. Медный грош.

Остальные черви в особом лотке, извиваясь от ужаса, еле дышат,

но не слышат музыки, потому что глухи от природы. Что ж,

не своё ли каждому! На чёрно-белом фото он напоминает Толстого.

Лавинообразная борода. Неуверенный взгляд. В предрассветный час

плакал в подушку, потомок примата. Ценил не золото, не свинец, а слово —

собственно, как и любой из нас.

_{* *}

_*

Веришь ли, снова сквозь полупрозрачные облака

рассиялась луна ртутным светом, Господне око.

Жизнь ли сужается, как замерзающая река,

и становится твердью заснеженной, одинокой?

 

Или же горизонт налима, по глупости вмёрзшего в лёд,

сжимается? Или ревниво рыбак проверяет снасти

для подлёдного лова? На автопилоте крейсирует ночной огонёк-самолёт.

В старости, говорят, утихают страсти:

 

бережно тратишь пенсию, лакомишься карамазовским коньячком со льдом,

переживаешь, что месяц уже, как нет писем от взрослого сына.

Прибывает вода (житейская мудрость), обустраивается дом,

подрастает высаженная осина.

 

Помнишь, был такой пожилой персонаж из отдалённой земли

Уц? Неудачник, зато непременный участник очных

ставок с Богом. Выздоровел от проказы. Перестал валяться в пыли.

Обзавёлся новой семьёй и т. д. — смотри известный первоисточник. 

Элегия пятая

Запах горелой резины серые птицы одни

что за бесснежные зимы что за короткие дни

что за январь неохотный распространяясь окрест

словно дошкольник бесплотный хрусткое облако ест

сколько ни шарь по карманам где же мобила увы

славно лежать полупьяным в вежливых лапах москвы

столько нашепчет историй и подростковых забот

сколько друзей в крематорий микроавтобус свезёт

хрип постаревшей пластинки леннон а может булат

организуем поминки водка селёдка салат

веруя в родину эту в немолодую родню

выпью расплачусь но свету вечному не изменю

словно незрячий ощупал жизнь и сказал неплоха

кладбище звёздчатый купол храма у ВДНХ

или же богоугодный меж гаражей вдалеке

бродит январь безработный с кроличьей шапкой в руке

_{* *}

_*

Кто спорит — грустен, многословен.

То был влюблён, то просто пьян.

И столько проглядел диковин —

прости, апостол Иоанн.

Но был рассветом, был распадом,

сердился, обращаясь в прах,

полз в ночь непарным шелкопрядом

с листком берёзовым в зубах —

раскаты песенки плачевной,

бинт, сладострастие, ожог —

есть что припомнить, ангел гневный,

есть чем похвастаться, дружок.

И кровь сворачивается, как осень

(уже не дева, а жена),

в осиновом разноголосье

в который раз отражена.