МОСТ СКВОЗЬ ЗЕРКАЛО

Шепелёв Алексей Александрович родился в 1978 году в селе Сосновка Тамбовской области. Окончил филфак Тамбовского государственного университета им. Г. Р. Державина, кандидат филологических наук. Автор нескольих книг прозы, в том числе романа «Москва-bad. Записки столичного дауншифтера» (М., 2015). Печатался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «День и ночь», «Нева», «Дети Ра», «Волга» и др. Финалист премии «Дебют» (2002), лауреат Международной отметины им. Д. Бурлюка (2003), финалист премии А. Белого (2014); лауреат премии «Нонконформизм» (2013). Живет в Тамбове.

Алексей А. Шепелёв

*

МОСТ СКВОЗЬ ЗЕРКАЛО

Рассказ

Эту собаку знает, наверное, едва ли не каждый житель городка: ее трудно не заметить — в самом центре, на мосту через речушку Кожурновку, бегает вдоль трассы за машинами и лает. И здесь она каждый день в любую погоду, кто-то даже ее подкармливает. Я, однако, хоть и ходил каждый день мимо, долго не мог понять незавидной ее собачьей участи, да и что мне до собаки какой-то уличной!.. Аня же мне сразу разъяснила: и что псина породистая, и что кидается она, вылетая на полотно, не ко всем машинам, а только на легковушки определенного типа и цвета — темно-синие и «такие грязно-баклажановые»… И что сбивали ее уже, но все хромает — хозяина ищет — говорят, уже лет семь.

Подмосковные Бронницы — городок по-своему тихий и уютный, по стремлению властей спортивный. Для пеших и велосипедных кружений — опоясанное асфальтовой дорожкой Бельское озеро, вполне живописное, особенно летом — в цветах и травище, да и зимой тут не так уж уныло: коты, например, скачут — в сугробах и кустах, а то пробираются по льду — к полыньям, что ли, за рыбкой… Я столько тут нарезал кругов на ногах и колесах — видимо, не совсем физкультурно-спортивно, как местный молодняк, — что знаю здесь каждый куст и каждого кота… Да все одно и то же, не по-спортивному сонно даже, с остатками местечкового гопарства, зато без столпотворенья, как в далекой и неправдоподобной отсюда столице — тут, например, не надо даже особо приобочиваться на узкой, плохо заасфальтированной дорожке, давая проход мирно гуляющему, ничем не выделяющемуся мэру… И лишь весной однажды все побережье вкруг было завалено здоровенными, если не в рост человека, то точно с второклассника или хорошую овчарку, каким-то образом повыпрыгнувшими из-подо льда рыбинами… Быстро стали разлагаться на припеке, котам тоже не взять — в общем, недобрая аномалия…

Но это чуть в низине, за домами, а главная улица — как в Тамбове, да, наверно, и многих городах, Советская — прямая магистраль, совпадающая с злосчастной федеральной трассой, ближайшие точки коей — Москва и Рязань. Круглые сутки я вижу из окна поток машин, стекла трещат от гула, башка трещит даже без похмелья, а сквозь стекло — и кажется, что из зеркала рядом тоже — даже свист какой-то… Зеркало стоит косо в ящике от трельяжа, размером в пол-окна, в нем тоже все гудит, дрожит и мчится — быть может, чуть быстрей, чем на самом деле… С пятницы по воскресенье здесь возникает гигантский затор, летом от гари без преувеличенья мутнеет в глазах, да и смотреть на эту рябь блестящих, супермощных, циклопических, но покамест не летательных аппаратов, шкурой уже чувствуя, как сидящие в них гуманоиды-Голиафы поминутно давят рывком то одну педаль, то другую, всем существом устремившись куда-то вперед, в заветные дали, в коттеджи-дачи, к клочку огороженной, не изъеденной дымом природы, где жарятся только купаты на решетке барбекю… А тут катишь на велике — и километр за километром все эта плавящаяся на солнцепеке, гудящая, бампер к бамперу и бок к боку пробка… Она как-никак движется, а выплеснутые отрицательные эмоции, иной раз кажется, остаются — оседают, как грязь и гарь на подтаявший снег… Как та собака, которую вышвырнули из авто посреди города.

Подтаявший снег — это уже из того дня, на него я словно из любой точки пространства тамошнего и времени сбиваюсь… Центр Бронниц — высоченная колокольня красного кирпича, что называется, доминанта — растущая из земли чуть-чуть набок, как будто современная вокруг асфальтовая накатка грешит против исконного ландшафта. Как проезжает мимо автобус с туристами — всех высаживают у подножья поразмяться, поглазеть — рядом еще 18-го века храм Архангела Михаила. Вытянутый ввысь собор увенчан пятью большущими куполами — некрашеными, свинцовыми, словно тучи, но для нас с Аней не давяще-тяжелыми, а больше напоминающими взлет дирижабля… К собору примыкает вытянутая уже в горизонтали церковь, более поздней постройки, с колоннами. В оградке у собора похоронены Пущин и Фонвизин; кажется, в первый Анин приезд мы, выйдя бродить ночью, что называется, распивали тут из горла шампанское!.. Потом узнал: церковь в честь иконы Иерусалимской Божьей Матери, спасшей город от мора, а Фонвизин — не тот, а его племянник декабрист и сочинитель-утопист, после смерти которого жена его вышла замуж как раз за Пущина.

Вообще я, как водится, достопримечательности изучал именно таким способом, а по ночам — и в два, и в три — по старой привычке шастал по ларькам за подкреплением по слабо освещенным магистралям и темным закоулкам, практически никого не зная, никого не боясь. Иногда я, правда, попадал в некую пространственно-временную лакуну, для меня самого неочевидную: когда меня уже дома ждала Аня, она ждала часа по два, мне же казалось, что я вполне укладываюсь в заявленное «десять минут до магазина, десять обратно», а когда звонила, я отвечал не сразу или отвечал нечто «невообразимо странное»…

В привычных координатах все прямолинейно. Посмотришь: напрасно растекшиеся по брусчатке и дальше по асфальтово-квадратной пустоши этой присоборной мини-площади туристы ищут туалеты — их тут нет. Тут есть только неуклюжий параллелепипед с пыльно-стеклянными, как в советских универмагах, витринами — какой-то полузаброшенный дом культуры или творчества, за одним углом коего все же справляют нужду, а из второго его угла вытарчивает мигающая пальмами вывеска некоего заведения, по нашим догадкам и отзывам местных, действительно злачного… Чуть пройти вперед — тоже кардинальнейшая, что называется, формирующая контекст вывеска: «Бронницкий поссож» — вроде бы торгово-бытовой центр, на деле — никем не посещаемая одноэтажка (работая в газете, я заметил опечатку, на что дизайнер закоренело отмахнулся: «Да хоть поссож напиши — все равно не заблудишься!»); и тут же, у начала центра, светофорный переход через ту самую главдорогу, чтоб попасть уже на собственно главную площадь у автовокзала, где в тот день мне вечером надо было встретить Аню…

Я дал круга три моциона по озеру (тогда еще не бегом, но ночные походы по ларькам уже совсем оставил), при отсутствии освещения тут уж стемнело до полного неприличия — настолько, что иногда в движущейся навстречу паре человек-собака мерещится если не Мальдорор «со своим псом» (как мне) или мефистофелевский пудель — «с хозяином и гигантский» (как Ане), то уж вообще такое, от чего Анютинка, только схватившись за мою руку, физически бьет меня страхом, как током. (И знаем мы, что помним: что с мешком ужасным за плечами и с головой в руках, что сам в том пуделином облике явился. И забываем, и не знаем!..) Мгновенная передача информации — мгновеннее, наверно, и полнее не бывает! А то в лесу здешнем, вроде и небольшом совсем, когда мы заблудились и что-то мелькнуло в бесконечных зарослях, таким же электрошоком меня хватила, только оголодавшего уже, отчаявшегося и измотанного куда сильнее… Но здесь-то мне плевать, хотя вот один случай потом и меня окоротил…

Но покамест я знаемыми и впотьмах тропами выбрался по набережной к собору. Посмотрел на телефон — девять, как раз ко времени, даже каких-то пять минут лишних… Тут уже фонари светят вдоль трассы, хотя и коричневато-желтоватым еле коптят, да с Нового года висят гирлянды из простых, как встарь, крашеных лампочек, тоже вполнакала и через одну уже потухшие…

Прошел наискосок, но очень быстро — чтоб шеей особо не вертеть на постройки, высота, мощь и значение которых, мне показалось, и без того чувствуются. Выскочив на пустошный асфальтовый квадрат у ДК, я все же решил оглянуться — бросить взгляд на классический, всюду тиражируемый вид города. Захотелось даже вернуться — рассмотреть, коль есть минутка, поближе, но тут же поймал себя на мысли, что, вероятно, здесь как-то не принято, как и везде в провинции, расхаживать неспешно и таращиться, задирая голову и фотоаппарат, на всем привычные домины. Я остановился в нерешительности, еще и еще раз оглядываясь…

— Эй, ты! — тут же моим опасливым мыслям пришло воплощение, — ты с ДСУ?

Может быть, они спросили про МТУ или еще что-то подобное, я не расслышал и не понял, а только, наверное, вздрогнул и посмотрел на них.

— Гля, с рыжей бородой, точно он, падла, — переговаривались они, оторвавшись от угла заведения, на ходу застегивая куртки или ширинки, приближаясь ко мне едва ли не бегом.

— Тебя Леха зовут? С ЛСУ?! Постой, стоять, стоп-машина!

Магический оклик по имени, боюсь, все же заставил меня затормозить, я и впрямь замешкался, посматривая, стараясь не кивнуть.

Двое — не подростки и не мужичье местное, два тридцатилетних бритых лба в кожаных куртках — выходцы из 90-х. Сразу дать деру — но несолидно, да и куда здесь…

Главное, мелькали автоматические уже мысли, не зависнуть — хоть как-то продвигаться вперед, надо что-то ответить… Но что ответишь, когда вопрос… И когда уже тебя схватили под руки и куда-то тянут.

Страх парализует — не думал об этом… И вообще все же не вмещается в просвещенное наше сознание, чтоб людей на улице хватали в самом что ни на есть освещенном центре, а если и вопиют факты, так это «не у нас».

Случай, сейчас перебью и расскажу, был как раз с собачками. С первого взгляда смешно даже… Я облюбовал для променадов вокруг озера тьму и ненастье — чтоб поменьше двуногих… Вот и нарвался.

По одному берегу водоема тянутся домики-дачи — хоть и маленькие, но обзавидуешься: балкончики, мостки, спускающаяся из оградок к воде, дичая и разрастаясь, облепиха. В другой стороне — теремок какой-то в загородке, с продажей алкоголя — дикий привал и пустынный: просто утоптанное место меж полуобвалившихся ветел, за столы и стулья — неровно напиленные, порядком подсгнившие пеньки, музыка орет каждый день, а посетителей ноль, такое ощущение, что заседают в сем тереме токмо сами торгующие… Как только приехал, по своему неофитству я посидел пару раз на некомфортных пеньках, а потом даже дорвался ночью — и сплясал на них, и пораскидал все… Да и вдвоем с Анютинкой в какую только полночь где мы только на лавочках с бутылочкой не заседали!..

Но оказался я уже в самое свинцово-нависшее морозное неурочье на другом берегу, дальнем от города… — где летом зеленеют лужайки, ровные, как для гольфа (на самом деле футбольные), и мы после дождя высматриваем тут белеющие шариками воображаемой игры шампиньоны… А вечером зимой — пустырь в сугробах, наледь, пронизывающий ветер!..

В темноте я не сразу заметил их — ускоряя ход, буквально наткнулся: они сидели прямо на тропинке, по обеим сторонам, как два стража. Две здоровых темных собаки — как два древних сфинкса или льва свирепых окаменелых. Рядом, в оледеневших рытвинах, залегала вся стая…

Я знал про эту стаю бродячих собак и видел их не раз: то в стужу они у Вечного огня греются, то у рынка за автовокзалом трутся, а часто и здесь по берегам скитаются. Ну, скитаются — и тьфу на них, хотя ведь тоже кто-то повыкидывал: гадская эта мода на больших собак, а потом кормить и ухаживать неохота. И набралось их с десяток здоровенных разномастных псин, от голода и стужи совсем освирепевших. Как раз в те дни, неделей, может, раньше, мы краем уха слышали о случаях, что на детей они напали, и настолько дико, что ватаге школьников было не отбиться, кого-то даже загрызли насмерть. Аня работала на местном ТВ и сообщила мне, что брошен клич, после чего мужики с ружьями их день-другой гоняли, но убили лишь пару, а остальные семь-восемь так и скрылись, на том все и улеглось.

Дать по тормозам и драпануть сразу — вот что надо было сделать. Сначала обычным шагом, а дальше что есть мочи. Но я, признаться, сначала так и принял в воображении их за нечто призрачно-непонятное, за смутных сфинксов, за двух сгорбатившихся прямо на белеющей дороге черных химер! — и, думая развеять наважденье, подскочил к ним слишком близко. По тормозам-то я дал, но тут же вспомнил, что не дитя я, а мужик, что коли боишься — они это почувствуют и почуют. И — была не была — рванул вперед тем же быстрым шагом, авось проскочим!

Но где там — эти два загонщика и стража (а может, вожака) так сразу на меня и бросились. Размер недетский, зубищи, злость в глазах звериная. Я, правда, как-то отскочил все ж вбок — хоть из тисков их вырвался.

Они примериваются, морщат морды, клыки еще те… И из засады повыскакивали все остальные — тоже разъяренные, с горящими глазищами и оскалами!..

Ну, думаю, попался. Какую-нибудь хоть палку или камень. Но где там — кругом лишь наледь голая, мороз и тьма (я без рукавиц или перчаток по своему обычаю), лишь ветер свищет…

В эти мгновенья, мне кажется, у меня промелькнули вспышкой-молнией в сознании, как бы на миг осветив подсознание, давнишние, но не осознанные мысли о том, чего я боюсь больше всего, о так называемой природе страха.

Больше всего, я понял, мы боимся… я боюсь… чего-то, кого-то — антропоморфного — то есть именно кого-то, личность. Как в фильме Линча «Шоссе в никуда» самый страшный момент — секундная смена кадра, неуловимое размазанное движенье, когда этот кто-то, прячущийся в мусорных баках, просто перебегает куда-то. Снежный человек, демон, пришелец-гуманоид, призрак, маньяк-убийца, карлик, полузверь — но тоже осознающий, по сути, твой двойник, мельком отражение в зеркале, кем, задержавшись, вглядевшись и оскалившись, и ты можешь стать. Выражаясь выспренно и книжно, он разум попрал и употребил во зло. А химеры, сфинксы — уже чуть проще, искры Божьей искореженной в них нет, львы, собаки — зверье…

Понятно, что если эти сейчас начнут рвать, то и остальные кинутся. Волки, если в клетке, куда тщедушнее и жалкие такие… В детстве меня покусала собака, и неплохо. Виноват был сам — хотел в перетяжку каната сыграть: тыкал прутом, травил, чтоб за зубы вытянуть ее из будки. С тех пор чураюсь их, всегда мне неприятно — чего Анютинка, слегка подтрунивая, не понимает: она их подзывает, треплет, разговаривает с ними, угощает, отсылает прочь…

Но есть же хоть на волос превосходство человека?! Я стал кричать «Пошел!» и из кармана хоть телефончик вытащил — он маленький, — им замахиваясь.

Адреналин и мне ударил в голову. Минут через пять, выкрикивая как мог брутальней, замахиваясь, будто бы в руках дубина, поворачиваясь к ним лицом, глядя в глаза с такой же дичью, но пятясь, я кое-как «отбился», чуть отдалившись. Спокойно, но уж на ватных, дрожащих ногах отошел, с поднятой, как факел, рукой… — всего, наверное, метров пять, перевел дух и — запустил бегом.

Потом, за неимением лучшего, я стал ходить на прогулку-пробежку с молоточком за подкладкой куртки. Он небольшой — но все же…

Но в тот обычный по всем приметам день я молоток не взял. Да хоть бы взял — и что? Меня хватают, тащат. Кричать? — вы издеваетесь? — смешно. Вот самый центр — вокруг же ни души. Да и случись прохожий иль прохожие — три взрослых мужика закочевряжились — кто вступится, да хоть бы остановится?! — естественно, лишь ускорят шаг!

Я чуть рванулся и зацепился рукой за дорожный знак — по-идиотски выглядит!

— Пойдем-ка с нами! — ухмыляются они, — давай его, тащи!

И рванули.

В голове — мгновенная лихорадочная калькуляция: как рвануться, как кого ударить, куда рвануть. Но понятно тут же: все бесполезно. Уже заламывают руку…

Мне в доли секунды как никогда ясно представилось, что сейчас будет и куда тащат. Вон в тот закоулок за поссожем — там только спиной об стенку с розовой побелкой и следующий жест невзрачный — ножом в утробу, после чего, обмякнув, приседаю и валюсь, держась за живот, нелепо улыбаясь… «Что же Аня, а Аня как же?» — думаю, рассматривая уже подтаявший грязный снег совсем вблизи и похолодевшую (или горячую) ладонь в чем-то сером жидко-липком. «Как же мне домой — ползти? звонить?» — все вспыхивают, быстро, правда, угасая, нервно-веселые, зряшные мысли: уж не ползти я не могу и не хочу, и даже не звонить.

В животе ощущаю… Непонятную, непривычную, сладковато-саднящую разрастающуюся легкостью брешь. И вижу их: обчикнув лезвие об глыбу снега, сплюнув, закурив, отчалили. Чуть поспешая, как ни в чем не бывало, удаляются. За поворотом один пристал к забору, возясь с ширинкой, второй ругается. В итоге помочились оба и тут же сразу в джип тот черный у порога заведенья — их, а чей же. Простецки все, смешно и жутко.

Вся жизнь… вся кутерьма, вся боль, стремления, старания… Анбиции… лю-бовь…

Один тоже любил — Еву Браун, овчарку Блонди, рисовать!..

…Снег этот неизъяснимо и по-весеннему просто пахнет жизнью — талой водой, грязью, собачьим дерьмом, бензином, штукатуркой, корой деревьев, землей, сосульками, льдом и снегом.

…Будет ли это, как сейчас, подтаявший, в сосульках, вечер; будет ли трескучая и бело-вьюжная, до бездорожья, пора — как и когда я появился на этот свет… жаркое ли, давящее удушье стоящего пространства-воздуха, так что от гроба, будто бы висящего на двух точках, вытянутого на привычных в другом качестве табуретках, придется распахивать все окна и форточки, и все равно мало… Будет ли жирная пора скользящей грязи и реденькой, гвоздиками в расческе, зелененькой травки; будет ли невообразимое взрывное буйство яблонь, одуванчиков, соловьев, лягушек и черемухи; или спрессованные, промокшие листья под ногами… — все равно. Все равно: единственное, что мы можем стопроцентно предсказать, это то, что мы умрем.

Даже в зеленых вспышках на багряно-красном зареве неба — как фейерверк, или ракетница, или салют, только в тысячу крат больше и ярче, даже в красных вспышках-цветах на нестерпимо зеленом небосводе — когда Звезда Полынь стоит в зените, кислотно-горьким насыщая наш дух и воздух, и рушатся-свистят вокруг кометы… Даже здесь мерещится все та же гибель безвозвратная, все одно же.

…И я не встречусь больше со своей Анютинкой — никогда. Даже за порогом конечно-здешнего, убитый грехом уже здесь, протравленный, как семена, и давший плод причудливо-обманчивый — блестящий кожицей, но сладковато-прелый и червивый, я вряд ли увижу ее там… Может, только чудом ее молитвы и любви, может, чудом надежды — все равно пока чудом не выгрызенной и до конца не изгнившей — надежды на что? — на то самое чудо нездешнее — на сопутствующую нам изначальней, чем грех, любовь и милость…

О, если бы можно было все вернуть, что-то исправить… Анютинка моя, никогда не называемая полным именем, незнаемая АН-НА! Маленькая, хрупкая, но имя какое мощное — как и голос… она бы на них крикнула!..

Вот он — Мост сквозь зеркало — рассказ с таким названием я все хотел написать, присматриваясь к большому мосту на выезде из Бронниц и даже по нему выхаживая… Да сколько тут мостов… Зеркало, мост — те самые, таинственные, но со значеньем символы, только не дается мне обычный мистицизм, теперь подавно литературщина все это…

Но вот на миг я заглянул туда.

— …Точно он? Уж сколько…

— Я не с ДСУ! — услышал я их голоса, услышал свой голос, почувствовал боль и страх, с которым, я понял, уже совладал.

— Я журналист! — выкрикнул я в порыве ветра, но несильном, тепловато-сыром, пахнущем тем, чем пахло в той подворотне.

И дальше тверже, внутренне уже чуть спокойней, но все равно с агрессией — как на тех собак: что на ТВ работаю, здесь живу, никакого ДСУ или МТУ я не знаю, и не из Дзержинска я, а если что — меня весь город знает — вас найдут!

Про ТВ наврал, конечно. Уже настолько стал добропорядочен, даже вежлив, что твой урожденный интеллигент-воспитанник хорошесемейный, — самому стыдно. «На дядю фраера собака лаяла!..»

Они чуть ослабили хватку, усомнившись-совещаясь, и я вырвался и отскочил.

Бежать я, однако, не пустился.

Придав некую напускную человечность равнодушно-недобрым бандитским лицам, они откланялись:

— Ты, брат, извини — обознались. Нормально. Если не ты, то ладно…

Я тоже едва не снял, как Д’Артаньян, шляпу. Как только загорелся зеленый, я обычным быстрым шагом погнал к автовокзалу.

Как раз приехала Аня. С ней молча дошел до дома, стараясь быстрей. На вопросы огрызался и обрывал. Меня чуть отпустило, но ощущение в животе все еще ныло, зубы сжимались, потрясывало — хотя уже не физически, а как-то внутренне, метафизически. Она, конечно, сразу заметила, а дома и подавно. «Ты бледный весь!» Я рассказал, но тоже отчужденно, как будто стараясь, чтоб меня не коснулась ее жалость.

«Все понимаешь, — подумалось мне (а еще сам собой родился странноватый, какой-то скоморошный образ), — и ослепительно ясно, как прозревший… Но одно с другим не складывается — как лед и масляный блин горячий».

Все забывается, и стараешься забыть. Все стало как и прежде. В нашем мире заведенного, заедающего механизма любовь — лишь краткий миг, когда блеснет оттуда?.. На берегу озера, примерно где я встречался с собаками, выстроили огромный стеклянный спорткомплекс; купола на соборе заменили на более привычные (золотой и аккуратные синие); на колокольню водрузили часы, по-старому отсчитывающие новое время. Вскоре мы поженились и переехали на другую квартиру на окраине — «возле Моста». А под самим тем мостом мы как раз и праздновали свою импровизированную свадьбу.

Это для меня — только проснулся, бросил взгляд на зеркало — ненавистный поток машин, гудовень и копоть, случайные слепящие блики в окне и зеркале, и этому нет конца. А для нее другое: вот, показывает, сдвинув шторку, кот на остановке сидит. «От дождя, наверно, спасается. Смешно так: как будто он сейчас сядет в автобус и поедет!» И действительно — как только дождь, кот тут как тут.

И у нас здесь уже свой кот, тоже на улице найденный, на окошко вспрыгнул.