В СТРАНЕ БОЛЬШЕВИКОВ И В СТРАНЕ, КОТОРОЙ НЕТ

Ионова Марианна Борисовна. Родилась в Москве, окончила филологический факультет Университета Российской академии образования и факультет истории искусства Российского государственного гуманитарного университета. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Арион», «Воздух», «Знамя», «Новый мир» и др. С эссе «Жители садов» стала лауреатом премии «Дебют» 2011 года в номинации «эссеистика». Автор книги прозы «Мэрилин». Живет в Москве.

Марианна Ионова

*

В СТРАНЕ БОЛЬШЕВИКОВ И В СТРАНЕ, КОТОРОЙ НЕТ

О книгах Ивана Солоневича

В великой буре судно без кормила,

Не госпожа народов, а кабак!

Данте. «Божественная комедия»^[1]

И словно выбившись из шторма, сидели мы на неизвестном нам берегу и смотрели туда, на восток, где в волнах коммунистического террора и социалистического кабака гибнет столько родных нам людей.

И. Солоневич. «Россия в концлагере»^[2]

В серии «ЖЗЛ» вышла биография Ивана Солоневича^[3]. По счастью, на беллетристические краски она не посягает: захватить читателя перипетиями этой судьбы, когда есть «Россия в концлагере»?.. За безыскусной обстоятельностью ЖЗЛовского издания встает глубокая человеческая приязнь к тому, кого биограф защищает перед недоброжелателями, тем более многочисленными, чем более деятельна и «перпендикулярна» течению жизнь имярек. Но когда смотришь на непременный обложечный портрет, вспоминаешь «Россию в концлагере», «Народную монархию» и кажется: прибавить к ним еще какие-то слова все равно что прибавить еще какие-то эпизоды к завершенному, в обоих смыслах, пути Ивана Лукьяновича Солоневича.

Публицист, мыслитель, писатель и общественный деятель, участник Белого движения, теоретик монархизма — он родился в Российской империи, на территории нынешней Белоруссии, «в девяносто одном ненадежном году»; умер в Уругвае в 53-м. Журналистом и общественным деятелем местного масштаба был отец Солоневича, вообще-то сельский учитель; издавать газету «Белорусская жизнь» (впоследствии «Северо-Западная жизнь») ему помогали сыновья. Иван Солоневич окончил юридический факультет Петербургского университета. В Гражданскую войну все братья Солоневичи воевали на стороне «белых». Уцелевшим Ивану и Борису чудом удалось если не вписаться в советское общество, то до поры до времени как-то закрепиться. Так, с юности почти профессионально занимавшийся спортом — тяжелой атлетикой и борьбой, Иван теперь работал инспектором физкультуры в профсоюзах; именно он создал борьбу «самбо» и изложил ее принципы. Всего Солоневич написал шесть книг на спортивную тематику, был и спортивным журналистом. Специфика работы, связанной как с репортажами, так и с организацией спортклубов (Солоневич скептически оценивает эту свою деятельность, наполовину безуспешную, загубленную спускаемой сверху «идеологической нагрузкой»), вынуждала ездить по Союзу и позволила видеть жизнь страны такой, какой ее не пропускали на страницы советской печати. Арест брата Бориса, отбывшего заключение на Соловках, стал первым толчком к мысли о бегстве из СССР. А дальше, по мере того как «накапливалось великое отвращение», необходимость пойти на отчаянный риск становилась только яснее. Первые две попытки уйти в Финляндию сорвались. На третьей вмешалось ГПУ. Иван, Борис и восемнадцатилетний сын Ивана Юрий были арестованы на пути к Мурманску. Все трое получили срок и были отправлены, правда, не за Урал, чего боялись, а в Карелию, в Беломоро-Балтийский ИТЛ.

Солоневичи никогда не сомневались в том, что убегут — чего бы им это ни стоило. Находчивость, воля и везение наконец пересекаются в нужной точке: летом 1934 года Иван, Борис и Юрий покидают территорию лагеря и начинают многодневный путь через леса и болота к финской границе.

1. «Великое отвращение»

…оно росло по мере того, как рос и совершенствовался аппарат давления. Он уже не работал, как паровой молот, дробящими и слышными на весь мир ударами. Он работал, как гидравлический пресс, сжимая неслышно и сжимая на каждом шагу, постепенно охватывая этим давлением абсолютно все стороны жизни…

И. Солоневич. «Россия в концлагере»

«Прессинг» Закона — таков тоталитаризм в кошмарном сне западноевропейца. Но советский «пресс» — это беззаконие, выхолащивание самого понятия юстиции, когда справедливость и порядок становятся вещами факультативными^[4].

Ясно, что попрание человека и человеческого составляет основу, субстрат сталинского «менеджмента» и каждый рассказ о том достославном времени не пройдет мимо попрания человека. Пропасть, над которой висят на ниточке нынешний начальник и последний колхозный раб; нравственный геноцид, выбраковка людей пассионарного типа (вопреки внешнему культу героизма) — все это, так или иначе, никогда не лишне освежить в сознании. Но Солоневич ставит акцент там, где может поставить только «человек дела» (мы не найдем ни абзаца, посвященного литературе, искусству, музыке 20 — 30-х; тема «художник и система» оставлена менее земным натурам), для русской пишущей интеллигенции штучный со своей упрямой витальностью. Чуждый спекуляций вокруг «метафизики зла», Солоневич показывает советскую действительность как хаос со строчной буквы, хаос, мешающий простому, среднему человеку жить. Главное, что выносит современный читатель из «России в концлагере», — удар по дорогому для многих мифу о двух оправданиях сталинщины: порядке и массовом энтузиазме^[5]. Халтура и показуха, бюрократизм вместо организации, ложь в качестве связующего элемента — «теория всеобщего надувательства», по определению Солоневича, то, что у многих ассоциируется с позднесоветским временем, характеризует и «классическую» эпоху.

«Я работаю в области спорта — и меня заставляют разрабатывать и восхвалять проект гигантского стадиона в Москве. Я знаю, что для рабочей и прочей молодежи нет элементарнейших спортивных площадок, что люди у лыжных станций стоят в очереди часами, что стадион этот имеет единственное назначение — пустить пыль в глаза иностранцам, обжулить иностранную публику размахом советской физической культуры. <…> Я пишу очерки о Дагестане. Из этих очерков цензура выбрасывает самые отдаленные намеки на тот весьма существенный факт, что весь плоскостной Дагестан вымирает от малярии, что вербовочные организации вербуют туда людей — кубанцев и украинцев — приблизительно на верную смерть. <…> Я вру, когда составляю статистику советских физкультурников, целиком и полностью высосанную мною и моими сотоварищами по работе из всех наших пальцев, ибо „верхи” требуют крупных цифр, так сказать, для экспорта за границу».

Солоневич недаром назвал две свои книги об СССР «Диктатура сволочи» и «Диктатура импотентов». Сволочь здесь существительное собирательное: страна отдана на откуп общественным группам, ни нравственно, ни профессионально не годным для руководства ею, если допустить, что руководство не сводится к самоценной системе приказ — отчет, невыполнение — наказание, но имеет цель. Единственную цель в руководстве страной — благо граждан.

«Нет, государство — это не я, и не мужик и не рабочий. Государство для нас — это совершенно внешняя сила; насильственно поставившая нас на службу совершенно чуждым нам целям. …

Служба же эта заключается в том, чтобы мы возможно меньше ели и возможно больше работали во имя тех же бездонных универсально революционных аппетитов. Во-первых, не евши, мы вообще толком работать не можем — одни потому, что сил нет, — другие потому, что голова занята поисками пропитания. Во-вторых, партийно-бюрократический кабак, нацеленный на мировую революцию^[6], создает условия, при которых толком работать совсем уж нельзя. Рабочий выпускает брак; ибо вся система построена так, что брак является его почти единственным продуктом; о том, как работает мужик, видно по неизбывному советскому голоду».

Целые страницы Солоневич отводит новой, специфической прослойке, истинной, в обход рабочих и крестьян, опоре социалистического государства, так называемому активу, чья активность направлена на то, чтобы забивать, зашлаковывать проявления подлинной активности, трудовой и гражданской, vita activа, подлинного, созидательного энтузиазма. «Великий кормчий» (эпитет, первоначально — в 1934 году «Правдой» — примененный к Сталину) действительно правит судном без кормила^[7]: есть менеджер, но нет менеджмента. Тирания, то есть гипертрофия власти, предстает как имитация власти. Всякая нелегитимная власть обречена на гипертрофию, о чем говорит Солоневич в другой своей книге; железные кулаки и глиняные ноги — всегда комплект, а что первично, сразу и не разобрать.

Так же, как не разобрать, сталинский СССР ли проекция концлагеря или концлагерь есть СССР в миниатюре. Показушность, очковтирательство, круговая порука (начальства с «социально близким» ему контингентом — урками) возведены в принцип. Чего стоит липовая спартакиада, которую Солоневич, профессионал от физкультуры, сочиняет, чтобы под этим предлогом выхлопотать некоторому количеству заключенных, якобы участвующих в соревнованиях, лучшие условия жизни, а себе поводы для «командировок», очередная из которых и послужит прикрытием побега. Начальник Беломоро-Балтийского лагеря Успенский хватается за эту затею, липовость которой для него вполне очевидна, как за рычаг дальнейшего карьерного роста.

(Любопытно: главный герой романа Захара Прилепина «Обитель» отбывает срок на Соловках за отцеубийство. Успенский, получивший свою высокую должность после отбывания срока на Соловках, где выбился по «культурно-воспитательной части», также обвинялся кроме прочего в убийстве отца.)

Звучит чудовищно, но «Россия в концлагере» книга местами изрядно смешная, за счет остроумия, ядовитого и совсем не меланхоличного юмора (не иронии!). Зрение Солоневича устроено так, что там, где русской литературой подсказано видеть трагедию, видит трагифарс. Название «Россия в концлагере» вроде бы лобовое, не «Архипелаг ГУЛАГ», зато по-солоневичевски точное: то ли энциклопедия, то ли паноптикум. Оглоушенные крестьяне, попавшие под раздачу идейные коммунисты, где-то проштрафившаяся активистско-комсомольская молодежь, не спасенные интеллектом «спецы», наглые и все-таки тоже прибитые урки. Наконец, гребущее под себя начальство. Солоневич не залезает на пьедестал: рассказывая, как изворачивался, чтобы как-нибудь облегчить положение тех соузников, кому еще хуже, он прозаизирует свои мотивы и умаляет заслуги. Но его взгляд на тех, кому дана власть над ним, ни на миг не перестает быть взглядом сверху вниз.

У «социалистического кабака» Солоневич отымает последний покров — грандиозности, величия в злодействе. И не с позиции святого обвинения, которую обвиняющая сторона заняла перед тем как взяться за перо. Солоневич как бы проходит уже пройденным путем и приводит себя вместе с сыном к избушке финских пограничников, приютивших на свой страх и риск двух грязных лагерников, двух советских граждан. И к своего рода коде.

«И вот, я поймал себя на ощущении, которое стоит вне политики, вне „пораженчества” или „оборончества” < …> стоящие в стойке у стены винтовки показались мне, как винтовки дружественные, не оружие насилия, а оружие защиты от насилия. <…> Сейчас вот эти финские винтовки, стоящие у стены, защищают меня и Юру от советских винтовок. Это очень тяжело, но все-таки это факт. Финские винтовки нас защищают; из русских винтовок мы были бы расстреляны, как были расстреляны миллионы других русских людей — помещиков и мужиков, священников и рабочих, банкиров и беспризорников. <…> Мне захотелось встать и погладить эту финскую винтовку. Я понимаю, очень плохая иллюстрация для патриотизма. <…> Плохим был патриотом; плохими патриотами были все мы, хвастаться нам нечем. <…> А самое страшное в нашей жизни заключается в том, что советская винтовка — одновременно и русская винтовка. Эту вещь я понял только на финской пограничной заставе. <…> Когда эта винтовка, советская ли, русская ли, будет направлена в голову моего сына, моего брата, то ни о каком там патриотизме и территориях я рассуждать не буду. <…> Никогда в своей жизни <…> не переживал я такой страшной ночи, как эта первая ночь под гостеприимной и дружественной крышей финской пограничной заставы. <…> Вот это дружественное человечье отношение к нам, двум рваным, голодным, опухшим и, конечно, подозрительным иностранцам, — оно для меня было, как пощечина».

Злой напор, энергия откровенности претворяется в тепло искренности. Солоневичу не присущи ни сентиментальность, ни то, что с некоторых пор обозначается словом «пафос», а прежде называлось «патетикой». Сострадание не только к заключенным, но ко всем, без различия, по какую бы сторону зоны они ни были, ибо давильня для всех одинакова (хотя не так уж: зэки, особенно из крестьян, нередко шлют домой часть пайка); однако прежде всего к крестьянам, физическое выживание которых целиком в руках случая, а для психологического приспособления нет резерва, у интеллигентов и даже рабочих имеющегося. И к детям: лагерь для бывших беспризорников посреди тайги, девочка из ближайшей деревни, сидя на снегу, отогревает своим телом кастрюлю с превратившимися в лед остатками баланды. Сочетание жестковатой, очень мужской («мужицкой» сказал бы презирающий снобизм интеллигент Солоневич) трезвости и местами кипящей эмоциональности. Под развенчание попадает и собственный мученический венец. Солоневич не утаивает сомнений последних перед побегом дней: стоит ли подвергать себя риску? В конце концов, выступив эдаким хитроумным Одиссеем, он расположил к себе начальство, ничто не мешает подняться на «культурно-воспитательной» работе… и — Солоневич не проговаривает напрямую, но логика выстраивается неумолимо — пройти дорогой Успенского. «Успенский доказывает мне, что для умного человека нигде нет такого карьерного простора, как в лагере. Здесь все очень просто: нужно быть толковым человеком и не останавливаться решительно ни перед чем. Эта тема начинает вызывать у меня легкие позывы к тошноте». И тошнота оказывается убедительнее. И Солоневичи бегут. Бегут из лагеря, бегут из СССР.

2. «Диктатура совести»

Банальная интеллигентская терминология определяет «самодержавие» или как «абсолютизм», или как «тиранию». По существу же, «самодержавие» <…> явление исключительно и типично русское <…>. Это — не диктатура аристократии, подаваемая под вывеской «просвещенного абсолютизма», это не диктатура капитала, сервируемая под соусом «демократии», не диктатура бюрократии, реализуемая в форме социализма, — это «диктатура совести»…^[8]

И. Солоневич. «Народная монархия»

Приходится слышать, что многие, кто читал «Народную монархию» после «России в концлагере», в Солоневиче разочаровались. Поэтому будем читать ее правильно: помня о том, что это манифест Народно-Монархического Движения, написанный личностью не кабинетного типа и к тому же не-историком.

Исторической концепции Солоневич не предлагает: история — факты и события, сложение которых так, а не иначе формирует политическую реальность. История России для Солоневича непрерывна; русская государственность — самобытна; происхождение русской монархии — сугубо национально, что делает ее не похожей ни на византийскую, ни на западноевропейскую; золотой век русской государственности — Московская Русь, а далее самодержавие переживает лучшие и худшие времена, вплоть до провалов (XVIII век), в зависимости от того, насколько сохраняет народность, то есть насколько самодержец остается представителем и защитником интересов народа.

Пролистывать «Народную монархию» по диагонали чревато — фразеология может показаться знакомой: часто тезисы выглядят как отповедь «мифам о России». Поостережемся пускать в ход тяжелую артиллерию вроде «мифа», но согласимся с тем, что стереотипы, как справа, так и слева, бытуют. Солоневич недаром оговаривает, что попытка многих эмигрантов, прежде всего, надо думать, его соратников по Белому движению, представить Россию до 1917 года эдаким раем — глупа. «Народную монархию» надо читать как читают текст функциональный, скажем, инструкцию, — с первый фразы и последовательно. Первая фраза такова: «Всякая разумная программа, предлагаемая данному народу, должна иметь в виду данный (выделено Солоневичем. — М. И.) народ, а не абстрактного homo sapiens, наделяемого теми свойствами, которыми угодно будет наделить его авторам данной программы». После этого более чем разумного и очень современного требования индивидуального подхода (если взрослый сложившийся индивид в ответ на внешнее воздействие скорее приспособится, нежели изменится, то и сложившаяся нация к историческому эксперименту притерпится, но после на круги своя все равно вернется) немного иначе воспринимается и пассаж, выстроенный по правилам дискурса «особого пути» и российской исключительности. То, что мы сейчас называем державно-почвеннической риторикой, у Солоневича — именно риторика, всегда лишь форма, из-за которой выступает конструкция прихотливая до противоречий, но, в конечном счете, неангажированная, а главное, личная, «авторская».

Солоневич словно разбирает монархизм, чтобы собрать заново. Что такое монарх? Перед глазами встает призрак тотальности, поддерживаемой личной харизмой. Уже тут Солоневич переворачивает стереотип. В отличие от Ивана Ильина он не поэтизирует так называемую сильную личность. «Я исхожу из той аксиомы, что гений в политике — это хуже чумы. Ибо гений — это тот человек, который выдумывает нечто принципиально новое. Выдумав нечто принципиально новое, он вторгается в органическую жизнь страны и калечит ее».

Полюсом диктатуры является вовсе не демократия («…в образе клеврета / Любой мужик пролезть в Марцеллы рад»^[9]), а монархия, фактом престолонаследия снимающая борьбу за власть; не заслуженное и потому неоспоримое первенство, единственность наследника и правителя как бы вырывает его из плена личных интересов. «Все организовано так, чтобы личная судьба индивидуальности была спаяна в одно целое с судьбой нации. Все то, что хотела бы для себя иметь личность, — все уже дано. И личность автоматически сливается с общим благом. Можно сказать, что все это имеет и диктатор — типа Наполеона, Сталина или Гитлера. Но <…> все это диктатор завоевал и все это он должен непрерывно отстаивать — и против конкурентов и против нации. <…> Диктатор всегда поднимается по трупам и может держаться только на трупах. <…> Законный монарх ничего и никому доказывать не обязан <…>».

Нация у Солоневича совпадает с народом; в свою очередь понятие народа зачастую, отзываясь XIX веком, — с низами, с неправящим слоем. Вовсе не царская власть, а диктатура правящего класса привела к революции. Трудно сказать, кого Солоневич ненавидит сильнее: дворян или большевиков. «Одна сторона предполагает, что Карл Маркс лучше знает, в чем заключаются интересы русского народа, чем сам этот народ, и, с другой стороны, интересы поместного слоя кое-как прикрываются интересами „России”, „славой русского оружия”, блеском Двора, экзотичностью „потешных марсовых полей” и прочим в этом роде». Дворянство как бы заведомо от народа отделено и тем самым заведомо ущемлено, отъято из национального тела. Здесь противоречие у Солоневича, за отделение от народа дворянство упрекающего, следующий в истории адресат этого упрека — интеллигенция; речь идет, по существу, о любой элите, культурной или политической. Солоневич смотрит с недоверием на всякую элитарность.

«Власть царя есть власть среднего, среднеразумного человека над двумястами миллионами средних и среднеразумных людей. Это не власть истерика, каким был Гитлер, полупомешанного, каким был Робеспьер, изувера, каким был Ленин, честолюбца, каким был Наполеон, или модернизированного Чингиз-Хана, каким являлся Сталин. <…> Ключевский несколько недоуменно рассказывает о том, что первые московские князья, первые собиратели земли русской, были совершенно средними людьми: — а, вот, Русскую землю собрали. Это довольно просто: средние люди действовали в интересах средних людей, — и линия нации (курсив мой — М. И.) совпадала с линией власти. Поэтому <…> средние люди СССР перебегают от сталинской гениальности, собственно говоря, куда глаза глядят. Да избавит нас Господь Бог от глада, мора, труса и гения у власти. Ибо, вместе с гением к власти обязательно придут и глад, и мор, и трус, и война».

Анти-романтик Солоневич за среднего человека. Этим, похоже, объясняется ненависть к Бердяеву, которого Солоневич, со вкусом понося, превращая в имя нарицательное, ни разу не цитирует. Внутри русской философии Серебряного века зародилось ныне ставшее общим местом мнение о том, что русский человек несовместим с серединой — между святостью и животностью, из чего следует: средний класс в России несбыточен. С этим мнением, кстати говоря, большая доля национал-патриотов соглашается не моргнув глазом. А по Солоневичу русский «мужик — человек дела». И Ломоносов стал возможен потому, что единица народа — «человек дела», частный человек-труженик, профессионал… гражданин. Очевидным образом «западная» модель, любезная еще Данте: буржуазная добродетель в союзе с римским идеалом гражданственности. Личное достоинство, внесословное благородство — с готовностью, когда необходимо, поставить общие интересы выше личных.

В отличие от историков либерального направления, например, Ключевского, и от большинства ученых поныне, Солоневич отдает предпочтение Московской Руси перед Киевской как оплотом феодализма. Московская Русь — вовсе не деградация, не падение в азиатскую деспотию. Зло деспотии не в том, что деспот вводит уподобление правителя отцу, а подданных — детям, но в том, что он отцовство узурпировал. Власть монарха легитимна в силу того, что никто другой его места занимать не может. И нет ничего уродливее и вреднее, чем имитация отцовства в отсутствие Царя-Батюшки.

Солоневич, как и Леонтьев, и тот же Ильин, кажется неотделимым от сверхценностей. Для одних сверхценности реальные величины, святыни, направляющие взросление и самораскрытие общества, для других — мифоконструкты, тормозящие взросление и самораскрытие; специфически российские сверхценности называет социолог и культуролог Даниил Дондурей:

«Главное — это государство-цивилизация, суперэтнос, которым должен править полновластный государь. Далее, Родина, святая земля, семья. Весь народ — это одна семья.

Но лишь несколько сот философов, социологов, юристов понимают, что государство — это система институтов. Остальные абсолютно убеждены в том, что государство — это Отчизна, Родина, любимая культура, язык, друзья, дети»^[10].

Для Солоневича государство — именно институты. «Ибо монархия это „не произвол одного лица”, а „система учреждений”, — система может временно действовать и без „лица”».

Монарх — не просто высшая, но священная и потому безличная инстанция. Центр, обеспечивающий баланс сил. Фактически инструмент. Кормило. «Демократичность русского самодержавия» означает, что самодержец — гарант самоуправления. Безусловно сильная вертикаль, при этом сверхкороткая, дающая простор для горизонтальных связей.

Здесь водораздел между Солоневичем и большинством носителей почвенно-имперских идеалов.

Парадокс: современное западное общество, отказывающееся понемногу от авторитетов, привилегий, самого понятия избранности, вызвало бы одобрение Солоневича. Кстати сказать, конспирология у него отсутствует на корню. Запад и Россия — не антагонисты, но конкуренты: немало того, что мы считаем исконно европейским, существовало в Московской Руси, например, суд присяжных — «целовальников». Беда наступает, когда заимствуется форма и с ней понятие. Происходит подмена понятиями явлений: ополчаются против понятий («свобода слова») и дальше начинается разбор понятия, а не сущности. Отсюда пораженческая тактика радикального почвенничества — признать обвинение и поменять минус на плюс. Да, у нас нету ***, потому что (поэтому) *** — от лукавого. Это очень удобно, поскольку сразу прекращает дискуссию. (К слову, аморфная и пассивная русская душа, бесформенность как роковая черта не затронутой Аристотелем русской парадигмы — это Солоневич растаптывает с особым удовольствием.) Петр I для Солоневича вырождение и распад не потому, что «реформатор» прорубил пресловутое окно, а потому что при нем, во-первых, установилась дворянская диктатура, во-вторых, открылся шлюз для заимствования форм.

(Сарказм судьбы: ставя на вид образованному слою перенесение западноевропейских форм в русскую действительность, Солоневич не мог знать, что пока он дописывает «Народную монархию», начатую еще до войны, повторяя, возможно, свои инвективы, в СССР борются с «безродными космополитами», обвиняемыми как раз в «низкопоклонстве перед Западом».)

«Народная монархия» — манифест, но есть одна тонкость. Солоневич нигде не говорит, как, из кого России вскоре предстоит выбрать монарха^[11]. Верил ли он на самом деле в то, что будущая Россия станет наиболее близким к идеалу государством? Верил ли в то, что прошлая Россия была наиболее близким к идеалу государством? Зачем читать «Народную монархию» сегодня, когда доступна лишь имитация и ничего, кроме имитации? Не надо быть политологом, чтобы монархические утопии Солоневича и Данте предстали в одном измерении.

Для Данте Император — правитель не Италии, а всей Европы, поелику она совпадает с римской ойкуменой, не сильный лидер, а олицетворенная Справедливость. Оба, повидав человеческий кабак во всем его разгуле, грезят о не-человеке надо всем и безлико-средний самодержец, и безупречно-рыцарственный император — сосуды для чего-то большего, чем они сами.

«Мы ставим — и всегда ставили — внутренние нравственные принципы выше мертвой буквы формального закона. <…> Но по дороге от палача к братству мы все-таки прошли гораздо большее расстояние, чем Западная Европа (о советской власти я, конечно, не говорю: здесь все основано на палаче)».

Но если Россия противопоставляет справедливости римского права (закону) справедливость совестную, то без гуманизации общества не обойтись. Общество, мобилизованное против врага, внутреннего или внешнего, аккумулирует недоверие и жестокость, культ силы, а значит, неспособно к объективности, без которой нет саморегуляции. Сказать, что правовое государство всего лишь имеет у нас другую форму, — обязывает.

И наконец. Для Солоневича его Россия — одна Россия в прошлом и будущем. Но страна, сегодня носящая то же имя, связана с Россией некоторой преемственностью по ряду формальных показателей. Последние без малого сто лет отдельные, искаженные фрагменты России существовали внутри ситуации разрыва, под знаком многоточия. Этот текущий, или лучше сказать застывший разрыв и наследовал ей.

И, похоже, только теперь вырисовывается абрис за многоточием.