Большой букеровский бестселлер

Абдуллаев Евгений Викторович — поэт, прозаик и критик. (Стихи и прозу публикует под псевдонимом Сухбат Афлатуни.) Родился в 1971 году в Ташкенте. Окончил философский факультет Ташкентского государственного университета. Дважды лауреат «Русской премии» (2005, 2011), молодежной премии «Триумф» (2006). Живет в Ташкенте.

Статья Евгения Абдуллаева и следующая за ней в этой же рубрике статья Маргариты Сергеенко продолжают разговор о литературных премиях на страницах «Нового мира». Этой теме посвящены статьи: Лев Оборин, «Журнальный вариант: о премии „Anthologia”» (2011, № 1); Алла Латынина, «Большая антология рассказа. Заметки о Премии имени Юрия Казакова» (2012, № 3); Дмитрий Кузьмин, «Поколение „Дебюта” или поколение „Транслита”?» (2012, № 3); Вадим Месяц, «Цитадель Андрея Баумана и торт размером с город» (2012, № 5). Редакция намерена продолжить обсуждение литературных премий.

ЕВГЕНИЙ АБДУЛЛАЕВ

_*

БОЛЬШОЙ БУКЕРОВСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

Нелитературный взгляд на три литературные премии

Оглашен короткий список Большой Книги^[1] 2011 — 2012.

Появились первые отклики. Андрей Немзер в «Московских новостях». Наталья Иванова на «OpenSpace.ru». Майя Кучерская в «Ведомостях». Галина Юзефович в «Итогах».

Так повторяется из года в год. Оглашение списка. Комментарии литературных обозревателей. Шумок в сети. Следующий короткий список. Или длинный. Снова комментарии. Комментарии на комментарии. Шумок в сети. Изредка — шум, различимый даже литературно невооруженным ухом. Когда вручают не тем, кому ожидалось. Нацбест 2002 года — Проханову. Или Букер-2010 — Колядиной. Или не вручают тому, кому ожидалось. Пошумит — и стихнет.

Годовой премиальный цикл стал рутиной. Если угодно, традицией. Длинный список одной премии, короткий список другой. Комментарии, легкий шум. Как в спорте. Отборочный матч (лонг-лист), полуфинал (шорт-лист), финал (объявление лауреата).

О «спортивности» нынешнего литературного процесса будет сказано чуть дальше. Сейчас — пара слов о том, как и для чего написана эта статья. О трех литературных премиях: Букере, Нацбесте, Большой Книге.

В отличие от коллег, уже поучаствовавших в этом году на страницах журнала в «премиальной» дискуссии, я не буду касаться вопроса справедливости награждения того или иного автора. Слишком много накопилось и авторов и награждений. В одном Букере уже за двадцать перевалило. Опять же, в отличие от выступивших коллег, я никогда не был причастен ни к одной из премий, о которых буду писать. Не входил в жюри, не выступал экспертом. Не присутствовал на премиальных церемониях. Инсайдерской информацией, как сейчас говорят, не обладаю.

Этот очерк будет построен как принципиально внешний, аутсайдерский, взгляд на три премии. Более социологический, нежели литкритический; более нелитературный, чем литературный. Постараюсь вынести за скобки даже ту информацию о «кухне», которая до меня доходит (не на Марсе все-таки живу). А также все то, что уже написано и сказано об этих премиях. Чтобы не захлебнуться в цитатах и не утопить в них читателя. Иногда полезно взглянуть на что-то говореное-переговореное как бы ненагруженным взглядом. Вместо ссылок на существующие мнения (их и без меня можно отыскать в сети) ближе к концу приведу результаты маленького опроса среди литераторов.

Теперь вернемся, как обещал, к теме спортивности литпроцесса и роли в этом премий.

_{Премия как спорт}

Премиальность вместе с фестивальностью стали двумя определяющими моментами литературного быта нулевых. Литературная жизнь движется по часослову премий, фестивалей и книжных ярмарок.

Разве что у поэтов фестивальный компонент преобладает над премиальным (поэтических премий гораздо меньше, чем прозаических). А у прозаиков, напротив, премиальный — над фестивальным. Оба компонента постепенно начинают сливаться. На фестивалях и ярмарках все чаще вручаются премии, а премиальные мероприятия все больше смахивают на фестивали, а то и карнавалы.

Премиальность и фестивальность — два проявления спортивности литературы. Но о фестивалях — в другой раз.

Спортивность всегда была присуща литературе. В классической Греции поэты и драматурги выступали на состязаниях, получали награды. Сначала — скачки и мордобои, потом — дактили и хореи.

Но одновременно со спортивной моделью литературного процесса существовала другая, противоположная. Назовем ее условно «жреческой», или «иератической». Древний Вавилон, Израиль. «Начальнику хора, на струнных орудиях…» Литература — как корпорация, жреческая коллегия; сочинительство — как священнодействие^[2].

«Жреческое» начало — об этом уже не раз писалось — было сильно в классической русской литературе^[3]. Да и вообще в европейских литературах, где-то с конца восемнадцатого века, когда на волне секуляризации и роста грамотности они подхватили и присвоили себе ряд жреческих функций. С середины прошлого века в Европе и Америке пошел обратный процесс. «Спортивная» модель гораздо лучше соответствовала запросам общества потребления и вытесняла «жреческую».

В русской советской литературе иератизм загостился. Но после идеологического демонтажа восьмидесятых — девяностых спортивная волна дошла и до нас.

Союзы писателей умерли и длят свое посмертно-белковое существование (какое-то время продолжают расти волосы и ногти). Литераторы из членов «жреческой» корпорации (или неассоциированных бродячих заклинателей) превращаются в поджарых игроков. Сегодня играем за одну сборную, завтра — за другую. Начинаем печатать роман в толстом журнале, прерываем публикацию, поскольку подписан контракт с крупным издательством, а затем уходим и от этого издательства — в другое, с более выгодными условиями. Как в футболе.

Самая заметная метаморфоза произошла с литературными премиями.

В «жреческой» модели они либо отсутствуют, либо вручаются как бонус. В советское время, например, премия выступала как «разновидность материальной поддержки писателей со стороны тотальной партии-государства. <…> Она автоматически увеличивала число изданий книг премированного автора, их тираж, его гонорарную ставку и т. д., что существенно повышало его доходы в течение многих лет. Момент состязательности и награждения от лица общества тут фактически отсутствовал»^[4].

Эти же черты, кстати, можно заметить и у российских дореволюционных премий, и у ряда западных. Профессионально-корпоративная система номинации, исключающая самовыдвижение. Награждения «от лица цеха» — а не «от лица общества». Больше honoris causa, чем за текущие достижения. Больше на основе «синедриального» консенсуса, а не открытого соревнования. Так построена Нобелевская премия по литературе. Так построено большинство премий, возникших в период превалирования в европейских литературах «жреческой» модели.

В «спортивной» модели премия — соревнование. Аналогичное не столько даже современным состязаниям (нынешний спорт тоже крайне корпоративен и иерархичен), сколько играм прежних времен, в которых мог участвовать любой желающий. И зрители могли воздействовать на решение судей. Сам состав жюри премий, построенных по такой модели, уже не отражает литературной иерархии. Судейство замещается экспертизой, экспертами могут выступать и лица, не обладающие литературным именем. Порой — вообще к литературе не причастные. Общественные деятели, бизнесмены, журналисты. Суд присяжных, иными словами. Премия вручается «от имени общества» — они это общество и представляют.

Подробно освещается премиальный процесс — в «спортивной» модели он не менее важен, чем результат. Легкие интриги. Небольшие скандалы. Ущерб репутации премии компенсируется медийным вниманием.

Премия уже не фиксирует литературную иерархию, как это было в «жреческой» модели. Она ее (иерархию) разрушает, заменяет гибким рейтингом. Если премия вручена недавно, то подтверждает высокую «рейтинговую» планку литератора. На данный момент. И свидетельствует о ее понижении, если лауреатство имело место пять, десять, а то и более лет назад, после чего никаких крупных премий автор не получал. Премия катализирует вертикальную мобильность в литературе. Правда, вертикалей при таком раскладе почти не остается. Статус, имя, репутация — все это теперь требует постоянного подтверждения. Почаще напоминать о себе, почаще публиковаться. В период преобладания «жреческой» модели можно было быть «на устах у всех», не печатаясь годами. Сегодня литпроцесс напоминает марафон: кто кого перепубликует.

Разумеется, не все нынешние премии построены по «спортивной» модели. К внутрикорпоративному типу тяготеют Премия Андрея Белого, Премия Аполлона Григорьева (пока была), Поэт, Anthologia... В них выдвижение и определение победителя происходят внутри литературного цеха. Самовыдвижение отсутствует; награждение происходит не только на основании выдвинутого произведения (иногда — вообще не на основании), но и с учетом статуса, заслуг, репутации.

Да и деление премий на относящиеся к «жреческой» или «спортивной» моделям не является исчерпывающим. Оно само накладывается на непростую сетку отношений трех основных игроков на премиальном поле: литературной корпорации, издательского бизнеса и государственно-управленческого аппарата. Каждый из игроков не представляет собой единого целого (внутри тоже идут свои игры), плюс на само поле игроки входили не одновременно. Вначале — литературная корпорация, которая еще не растеряла свой «перестроечный» социальный капитал и обладала достаточными возможностями для привлечения средств на премии. Затем — стабилизировавшийся к концу девяностых книгоиздательский бизнес. Наконец, в середине нулевых, — государственно-управленческие структуры.

Прежде чем перейти к разговору о том, какое место занимают в этой системе Букер, Нацбест и Большая Книга, предлагаю произвести небольшое сравнение премий друг с другом. По ряду параметров, по которым обычно и дается информация о них.

_{Кем, кому и за что}

…А также когда создана премия, кто учредитель, кто финансирует, координирует, номинирует, судит и из каких этапов состоит премиальный цикл. Основным источником будут сайты: Букера <www.russianbooker.org>, Нацбеста <www.natsbest.ru> и Большой Книги <bigbook.ru>.

Итак, начнем с самого начала — с названия.

За исключением Букера, две другие премии заявлены как «национальные». Это не раз вызывало скептические реплики критиков (как и в отношении «национальной премии Поэт»). Согласен, «национальная» выглядит странновато в названии как негосударственной премии (Нацбест), так и премии, подающей себя в качестве негосударственной (Большая Книга). В мировой премиальной практике «национальный», как правило, тождественен «государственному». (Национальную литературную премию Испании, скажем, дает Министерство культуры.) Впрочем, расхождение национального и государственного — особенность российского нациостроительства; премии его просто на свой манер отразили.

Год создания. Интересно, что все три премии возникают на разломе. Букер (1991) — между горбачевской «перестройкой» и распадом СССР. Нацбест (2001) — между ельцинскими девяностыми и путинскими нулевыми. Большая Книга (2005) — в момент стабилизации нового режима и «переформатирования» прежнего либерального курса (ареста Ходорковского, первого серьезного ухудшения отношений с Западом).

Все три премии вручаются только за прозу, тем самым отражая общий тренд в русской литературе последних двух десятилетий — ее «прозаизацию». Две заметные попытки «подтянуть» к прозе поэзию, соединив их под одним премиальным зонтиком, — Антибукер (1996 — 2001) и Премия имени Аполлона Григорьева (1997 — 2005) — оказались, увы, недолговечными.

Формальными учредителями премий на сайтах значатся фонды. Благотворительный фонд «Русский Букер», фонд «Национальный бестселлер», образованный физическими лицами, и в Большой Книге — некоммерческое партнерство — Центр поддержки отечественной словесности. Можно только добавить, что изначально Букер был основан одноименной британской премией; Нацбест был и остается «авторским проектом» Виктора Топорова, а Большая Книга поддержана властными структурами — Министерством культуры и Роспечатью.

Финансирование — еще один туманный пункт. Только на сайте Букера можно найти информацию, кто в какой год финансировал премию. На сайте Большой Книги указаны восемь учредителей-меценатов, от Романа Абрамовича до Фонда содействия кадетским корпусам имени Алексея Йордана^[5]. Кто и сколько дает, не ясно. Как и то, сами ли они решили поддержать отечественную словесность (тогда честь и хвала) или сделали это в добровольно-принудительном порядке (и на том спасибо). На natsbest.ru меценаты вообще не называются — видимо, в силу необычайной скромности последних. Кстати, у крупных зарубежных премий имена тех, «за чей счет банкет», не только сообщаются и рекламируются, но часто отражаются и в названиях. Например, британская Премия Коста — по имени кофейной компании, финансирующей ее с 2006 года.

В отношении координирующего органа, опять же, наиболее понятна ситуация с Букером. Члены Букеровского комитета выбираются на основании личных заслуг и, соответственно, выступают в нем в личном качестве. Члены Совета попечителей Большой Книги — управленцы министерского ранга — отбираются в Совет явно по ведомственному принципу (за исключением, может быть, Швыдкого — все-таки был довольно известным театральным критиком). И представляют, естественно, свои ведомства — если вообще что-то реально там представляют и контролируют. Как, скажем, эти высокопоставленные и, вероятно, исключительно занятые люди могут «контролировать соблюдение Положения о премии»? Вопрос.

Что касается Нацбеста, то на сайте премии информация о членах оргкомитета отсутствует. Правда, это компенсируется наличием у Нацбеста своего «литературного лица» — создателя премии и секретаря оргкомитета Виктора Топорова, регулярно выступающего в качестве пресс-секретаря и ньюсмейкера премии.

Жюри. Наиболее близко к «спортивной» модели устроено нацбестовское жюри. Видно, кто и за кого голосует; «общественное» жюри, состоящее из «сенаторов и рестораторов», воплощает собой принцип награждения «от лица общества». И в Нацбесте, и в Большой Книге существует процедура интернет-голосования, обеспечивающая некую обратную связь с обществом — еще один признак «спортивной» модели^[6].

Номинаторы. Коллективные — в Букере: издательства и редакции литературных журналов, а также крупнейшие библиотеки и университеты. Индивидуальные — в Нацбесте: представители ведущих издательств, толстых журналов, критики, писатели, историки. И коллективные и индивидуальные — в Большой Книге. В ней, кстати единственной, допускается самовыдвижение; в Нацбесте оно допускается только в виде исключения — когда номинатор номинирует самого себя (бывали случаи)^[7].

Премиальный цикл совпадает у всех трех премий. Объявление приема заявок — длинный список — короткий список — объявление финалиста.

Лауреаты — пожалуй, наиболее парадоксальный пункт. Нацбест и Большая Книга, построенные по «спортивному» принципу и провозгласившие курс на выявление новых имен, новых имен как раз и не открыли. Не «выстрелила» и предусмотренная в Большой Книге процедура самовыдвижения. За все годы в финалисты смогли пробиться только три самовыдвиженца и ни один — в лауреаты. Напротив, «корпоративный» Букер в нулевые демонстрирует значительную непредсказуемость в выборе лауреатов.

Чтобы понять, почему это происходит, недостаточно отнести премию к одной из двух моделей; необходимо хотя бы кратко остановиться на премиальной идеологии. До сих пор в фокусе было то, что премия о себе говорит сама (и что недоговаривает). Теперь предлагаю посмотреть на то, какие социальные и общекультурные явления говорят о себе через эти премии. Возможно, слово «идеология» не слишком подходит. Затасканное, с целым «хвостом» отвлекающих значений. Но, за неимением лучшего, предлагаю пользоваться им.

Начнем опять же с самой старшей — Букеровской.

_{Идеология}

Букер. Хотя Букер возник уже на излете перестройки, он довольно долго оставался «перестроечной» премией.

Я имею в виду, конечно, не только «совместный» — российско-британский — статус премии, встраивающийся в один ряд с множеством совместных инициатив последних лет горбачевского правления. Речь о самой структуре премии, ее устройстве.

Прежде всего, это ориентация премии на либеральный кластер толстых журналов — «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», который сформировался именно в перестроечные годы. И который и сегодня рассматривается в Букере как ресурс, наиболее полно и качественно представляющий романные новинки года. Две трети премированных Букером романов (включая оба Букера Десятилетия) были впервые опубликованы именно в этих журналах. Для сравнения: в Нацбесте за двенадцать лет существования премии «толстожурнальный» роман становился лауреатом только дважды^[8].

Присутствие в списке номинаторов университетов и библиотек — тоже эхо конца восьмидесятых. На нынешних филфаках интерес к современной русской прозе — скорее исключение. А роль библиотек в ее распространении и популяризации вообще несопоставима с той, какую они играли когда-то^[9]. Увы.

Награждение именно за роман также было обусловлено вряд ли одним лишь подражанием английскому Букеру. Роман — главный литературный жанр перестройки. «Доктор Живаго». «Архипелаг ГУЛАГ». «Дети Арбата» Рыбакова. «Белые одежды» Дудинцева. «Жизнь и судьба» Гроссмана. «Остров Крым» Аксенова... Написанные, а многие и опубликованные задолго до перестройки, они пришли к массовому читателю в те годы почти одновременно. И Букер долго и последовательно отмечал романы, встраивавшиеся в тот же «перестроечный» ряд. Сюжет — советские годы, репрессии, судьбы интеллигенции; стиль — умеренный реализм, подсвеченный легкой, не слишком рискованной игрой метафор.

Это отчасти объясняет скандальное непопадание «Чапаева и Пустоты» даже в короткий список Букера-1997. Роман Пелевина не только не вписывался в формат «перестроечного» романа — он еще сознательно и последовательно его пародировал. Победил в тот год Анатолий Азольский с «Клеткой». Талантливой, детективно закрученной — но сшитой явно по выкройкам дудинцевских «Белых одежд». Вообще, ни один из заметных текстов времен первого букеровского десятилетия, выбивавшихся из формата «перестроечного романа», Букером отмечен не был. Не только романы Пелевина. «Бесконечный тупик» Галковского, «Голубое сало» Сорокина, «Кысь» Толстой, «В садах других возможностей» Петрушевской. Говорю это не в упрек премии — у меня самого неоднозначное отношение к этим романам. Просто отмечаю тенденцию.

Собственно, и изрядное количество букеровских лауреатов до середины нулевых — тоже имена, устойчиво ассоциирующиеся с «перестроечной» литературой. Пусть степень известности Окуджавы и Аксенова была неизмеримо выше, чем, скажем, у Владимова. Или у Сергеева, который был известен только как переводчик. С конца восьмидесятых они все оказываются включенными в один либеральный литературный канон.

Последним «перестроечным» лауреатом стал, похоже, Василий Аксенов (2004)^[10]. Логичным было бы, если бы в 2005 году Букера получил Анатолий Найман. Еще один значимый автор, вышедший на широкую литературную орбиту именно в перестроечные годы. Однако этого не произошло. Лауреатом стал Денис Гуцко.

Букеровские награждения последующих лет — до «Цветочного креста» Колядиной включительно — демонстрировали ту же непредсказуемость. Предсказуемую и объяснимую. «Перестроечный» ресурс премии исчерпался. И как некий символический капитал, который за девяностые инфлировал, как и многие прочие «символические» и материальные капиталы. И как круг авторов. И как тип романа. Жанровые и стилистические эксперименты девяностых, в чистом виде никогда не поощрявшиеся Букером, стали все больше оказывать влияние на мейнстрим.

Кроме того, изменилась пропорция между журналами и книжным рынком. Букер, возникнув в период, когда о наличии какого-либо книжного рынка вообще всерьез нельзя было говорить, не ориентировался на него и в последующие годы. Не случайно в букеровский комитет — в отличие от комитета его британского аналога — не входят ни издатели, ни литагенты. Но в начале нулевых ситуация изменилась. Некоммерческий роман все больше уходил из толстых журналов к «толстым» издательствам. Сами толстые журналы довольно существенно перестроились. Помолодел в них состав прозаиков^[11], возросла доля малой прозы.

Пресловутая непредсказуемость выбора букеровского жюри последних лет — свидетельство трансформации премии. Попытки встроиться в новый контекст, сломать инерцию, при этом «не отступаясь от лица». Пока сложно сказать, насколько это премии удастся.

Нацбест. Если Букер отразил наиболее важные черты литпроцесса поздних восьмидесятых, то созданный в 2001 году Нацбест стал слепком с конца девяностых. Букер возник как «совместная» (российско-британская) инициатива; Нацбест — как авторский проект, частная инициатива (которыми были так богаты девяностые). Букер был сориентирован на толстые журналы, отчасти библиотеки и филфаки, Нацбест — на книжные издательства и развивающееся интернет-сообщество. В Букере — коллективные номинаторы, в Нацбесте — индивидуальные. Букер соблюдает чистоту жанра (романы, и только романы), Нацбест принимает к рассмотрению любое прозаическое произведение. Букер нацелен на поддержание литературных традиций, Нацбест — на поиск новых имен.

Список отличий можно продолжить. Главное — за десятилетие, отделяющее годы рождения Букера и Нацбеста, «жреческая» модель литпроцесса была потеснена «спортивной». Что Нацбест и отразил. Допусти Нацбест процедуру самовыдвижения (в виде правила, а не исключения) — и была бы образцовая «спортивная» премия.

Но так же, как и Букер, Нацбест вынужден был дальше существовать совершенно не в том контексте, в котором создавался: став премиальной квинтэссенцией «бурных девяностых», он оказался в нулевые в положении рыбы, выброшенной на берег. Или воды просто стало меньше. Или состав ее изменился.

Нацбест, казалось, был заточен именно на те романы девяностых, неформатные, конфликтные, которые «проплывали» мимо Букера. Но в нулевые их стало раз-два и обчелся. Из того, что все же удалось отметить, — «Господин Гексоген» Проханова, наиболее показательный случай. Некоторое количество взрывчатки, хотя и поскромнее, было и у Прилепина, и даже у Пелевина. Для полной логичности в нацбестовском списке лауреатов не хватало Сорокина. Или Вадима Кантора.

Впрочем, «девяностность» прослеживается в нацбестовских награждениях слабее, чем «перестроечность» — в букеровских. Сама идеология девяностых была более фрагментированной, пестрой, рыхлой. Девяностые скорее «проедали» символический капитал перестройки (с реанимированным Серебряным веком и идеализированной «оттепелью»), нежели вырабатывали свой.

Кроме того, «спортивная» модель, по которой был построен Нацбест, вообще идейно гибка и всеядна. Это «жреческая» модель способна годами, если не десятилетиями, сохранять, как термос, прежние идеологические смыслы и иерархии. В «спортивной» место священнодейства занимает соревнование, игра, а в игре накопленные смыслы быстро растрачиваются. Кроме одного — победы, краткого мига славы. Что и заявлено в девизе Нацбеста: «Проснуться знаменитым».

Парадокс в том, что знаменитыми все лауреаты Нацбеста успели уже несколько раз проснуться до него. И Пелевин в 2004-м уже давно был «наше все». И Шишкин до 2005-го успел получить Букера. И Захар Прилепин в 2008-м тоже был далеко не Наташа Ростова на первом балу. Единственным «свежим именем» стал Эдуард Кочергин. Но и он, похоже, литературно знаменитым не проснулся; известен все же больше как театральный художник, работавший с Товстоноговым, Любимовым, Эфросом... Да и может ли сегодня литпремия кого-то «разбудить знаменитым»? Не уверен.

Пожалуй, единственная устойчивая связь Нацбеста с девяностыми — это стилистика печатных выступлений Виктора Топорова. На память сразу приходят разоблачительные репортажи Невзорова. Или Доренко, Леонтьева. Да и литературные обозреватели тогда так писали: чем брутальней, тем вернее. И Аделаида Метелкина так писала (точнее, писал), и Ольшанский... Потом все постепенно замолкали. Или переходили на более вегетарианский стиль. Остался Топоров… Но — достаточно о Нацбесте.

Большая Книга. До середины нулевых власть не была заметным игроком в премиальном процессе. Госпремии были — Пушкинская и Президентская, только слишком напоминали прежние, советские. Играла на премиальном поле литературная корпорация, стремившаяся отыграть утраченное социальное влияние. Играли — все более заметно — крупные книгоиздатели. Играли — в свою игру — зарубежные фонды, олигархи с амбициями политиков. Березовский, спонсировавший Триумф и Антибукер. Ходорковский, четыре года поддерживавший Букер^[12].

Большой Книгой власть впервые обозначила свое присутствие на этой — либеральной — части премиального поля. И заявила о себе как о самом крупном игроке.

Символические выгоды такого присутствия вполне очевидны. Литература — традиционный код, на котором осуществляется коммуникация между верхами и низами, в данном случае — реликтовой интеллигенцией. Особенно если иные коды либо отсутствуют, либо плохо срабатывают. Созданием Большой Книги «либеральный» сигнал посылается сразу urbi et orbi. И своим либералам, и на Запад. Плюс власть получила если не контрольный, то значительный пакет акций на ту часть литературного поля, которую прежде спонсировали ее нынешние (реальные или потенциальные) конкуренты.

В один год, 2005-й, были закрыты две прежние непопулярные премии — Президентская и Пушкинская. И если не напрямую, то «по благословению» сверху для поддержки серьезной некоммерческой литературы создана Большая Книга.

Премия соединила элементы и «спортивной» и «корпоративной» моделей. С одной стороны — допустимость самовыдвижения, практика читательского голосования. С другой — частичный возврат к «корпоративной» премии (по сравнению с Нацбестом). В жюри, Литературной академии, почти треть мест зарезервировано за литераторами. Да и в награждении явно прослеживается учет литературных заслуг и репутаций. Есть и специальные номинации — «За честь и достоинство» и «За вклад в литературу».

Премия организована аналогично большинству управленческих структур нулевых: солидное финансовое обеспечение, сложная пирамидальная структура, отсутствие четко декларируемой идеологии. Точнее — эклектичность таковой. Не случайно критики отмечают консенсусный характер премии.

В отличие от двух других премий, Большой Книге не пришлось развиваться в условиях, сильно отличавшихся от тех, в которых она возникла. С середины нулевых и социальный и литературный ландшафты не слишком изменились.

Итак, три премии. Каждая отражает тот отрезок, на излете которого возникла. «Перестроечный» Букер. «Девяностовский» Нацбест. «Нулевая» Большая Книга. «Корпоративная» — «спортивная» — консенсусная. Естественно, это огрубление, схема, но не все же бултыхаться в литературной эмпирике.

_{Отражение и влияние}

Впрочем, будет и эмпирика. Хотя в подзаголовке и значится «нелитературный взгляд», совсем обойти вопрос, как премии связаны с нынешней русской словесностью, было бы странным.

Я подготовил небольшой вопросник и разослал знакомым писателям, редакторам, литературоведам и критикам. Девять прислали обратно заполненный, двое ограничились общими комментариями.

Инна Булкина (критик, литературовед), Евгения Вежлян (критик, редактор), Андрей Волос (прозаик), Ольга Лебёдушкина (критик, литобозреватель), Бахыт Кенжеев (поэт, прозаик), Майя Кучерская (прозаик, литобозреватель), Вадим Муратханов (поэт, прозаик, критик), Мария Ремизова (критик, редактор), Людмила Сараскина (литературовед, критик), Глеб Шульпяков (поэт, прозаик), Лена Элтанг (прозаик). Всем откликнувшимся — искренняя благодарность.

Опрос, разумеется, не претендует на статус социсследования. Для этого и респондентов должно быть числом поболе; и чтобы не только литераторы, а еще книгоиздатели, книготорговцы. И чтобы читатели тоже были опрошены (они же где-то есть, в конце концов; некоторых я даже сам видел). И возрастной разброс побольше, и географический пошире — а не девять из одиннадцати из Москвы (хотя рассылал я опросник и в другие города). Но и этот микроопрос, на мой взгляд, дал интересные результаты. Которыми и делюсь.

Все респонденты ответили, что следят за работой трех премий. Пятеро ответили, что за всеми тремя; один — только за Букером и Большой Книгой; один — только за Большой Книгой. Двое — что следят только тогда, когда сами оказываются каким-то образом причастны к премии. Из причин, заставляющих их следить (допускался выбор нескольких вариантов одновременно), основной названо желание быть в курсе текущей литературной жизни (9 баллов). Среди других причин — желание знать, книги каких авторов стоит читать (3 балла), «поболеть» за близких авторов (2 балла).

На вопрос: «Оказывают ли литературные премии — в целом, как институт, — сегодня какое-то влияние на литературу?» — большинство (шестеро) выбрало ответ «Оказывают, но крайне незначительное». Трое ответили: «Да, оказывают».

В отношении Букера, Нацбеста и Большой Книги. «Да, оказывают» и «Оказывают, но крайне незначительно» ответило по четыре респондента. «Нет, не оказывает» — один.

«Засвеченные в премиальных списках авторы становятся в той или иной мере ориентирами для пишущих и публикующих. Но ввиду обилия премий и дробления современной литературы на малопересекающиеся сообщества значимость литпремий не стоит переоценивать. Русская литература сейчас далеко не так иерархична, как пару десятков лет назад» (Вадим Муратханов).

Четверо респондентов оценили влияние трех премий как позитивное; двое — в зависимости от того, кто оказывается лауреатом; двое — и как позитивное и как негативное одновременно. «И то и другое — с одной стороны, это все „ярмарка тщеславия”, с другой — есть шанс, что что-то стоящее попадет в чуть более „расширенное” поле зрения» (Мария Ремизова).

На вопрос, в чем состоит это влияние, голоса распределились таким образом: «Позволяют поддержать современную серьезную некоммерческую прозу» (5 баллов), «Позволяют привлечь внимание общественности к серьезной литературе» (4 балла); «Дают возможность выявить новые имена» (3 балла); «Наглядно отражают существующие и одновременно формируют новые иерархии имен, жанров, текстов в современной некоммерческой прозе» (2 балла); «Дают возможность литераторам пару раз потусоваться и перекусить-выпить на премиальных церемониях» (1 балл).

Наиболее влиятельной признана Большая Книга, за ней, с небольшим отрывом, — Букер, третьим по влиянию — Нацбест (хотя, наверное, проводи опрос среди книгоиздателей и литагентов, картина могла быть немного другой). Наиболее же объективно отображает состояние современной прозы, по мнению респондентов, Букер, на втором месте (с отрывом в один балл) — Большая Книга. На третьем — Нацбест.

«Нацбест — вообще про другое, он не про состояние современной прозы, он про выдвижение важных (как кажется организаторам) на данный момент трендов и имен. И еще ему важнее других резонанс — эта премия отчего-то по-прежнему, который уж год, ощущает себя угловатым подростком, не принятым в высшем свете» (Майя Кучерская).

Вот, собственно, все результаты. Теперь — краткие комментарии с последующими заключительными выводами.

Итак, все вопросы группировались вокруг двух, основных. Отражают ли премии состояние современной русской прозы? Влияют ли они на нее?

То, что большинство респондентов следят за работой трех премий, позволяет ответить утвердительно (иначе не следили бы, наверное). Но влияние их считают не слишком значительным.

Среди тех, кто ответил, что следит за работой всех премий (и что премии влияют на литературу), преобладают критики либо прозаики, занимающиеся критикой. «Чистые» прозаики, а также литературоведы отвечали, что следят только в случае, если сами каким-то образом оказывались причастными к премии. Более скептично оценили они и влияние премий на литературу.

«Я ответил сгоряча на первые два вопроса: „Надеюсь, что не влияют, а иначе что это за литература”, а потом меня застопорило. Что я знаю о влиятельности премий? Я сижу в углу и пишу буквы. Мне свои бы перечесть столько раз, сколько нужно, а уж чужие читать! — нет, только в случае крайней необходимости. Конечно, я просматриваю тексты-победители, но в какой степени справедлива их победа, судить не могу, потому что обычно не читаю прочих» (Андрей Волос).

Было также высказано мнение, что премии оказывают влияние не столько на литературу, сколько на книгоиздание и книгопродажи.

«Все равно в шорт-листах одни и те же персонажи, и я не верю, что в большинстве случаев это всерьез имеет отношение к настоящему литературному состоянию. К издательскому процессу скорее» (Инна Булкина).

«Это влияние, если оно и есть, стоит поискать в сфере, до сих пор наименее исследованной, — в области социологии книжного рынка и книжных продаж» (Ольга Лебёдушкина).

Итак, три премии отразили как процессы, происходившие вокруг литературы (развитие книжного рынка, распространение интернета…), так и институциональные процессы в самой литературе (влияние «спортивной» модели). Из второстепенного института русской словесности превратились в один из ключевых. Особенно в ситуации неразвитости других механизмов поощрения. Грантов, стипендий, персональных пенсий.

Отразили они и особенности ее, литературы, жанровой эволюции. А именно — доминирование романа. Хотя только в Букере оговаривается, что премия вручается за роман, de facto «премиями романов» являются и две остальные. Не за романы становились лауреатами и в Нацбесте, и в Большой Книге лишь четверть авторов.

Впрочем, эти премированные «не-романы» зачастую оказываются не чем иным, как романами. И «Борис Пастернак» Быкова, и «Алексей Толстой» Варламова, и «Лев Толстой: Бегство из рая» Басинского — документальные романы, а не просто жизнеописания. Роман, в начале нулевых несколько потесненный нон-фикшном, затем гибко синтезировал его в себе. И не только в чисто документальном романе, но и во вполне вымышленном. Романы с письмами («Даниэль Штайн, переводчик» Улицкой, «Письмовник» Шишкина), с фрагментами дневника («Венерин волос» Шишкина), интервью («На солнечной стороне улицы» Рубиной)… Стилизованные под интернет-чат («Шлем ужаса» Пелевина), под мемуары («Клоцвог» Хемлин).... Что повторило, на новом витке, аналогичные стилистические поиски прозы двадцатых (Пильняка, Мариенгофа, Вагинова).

Роман — если вспомнить известную характеристику Бахтина — «единственный становящийся и еще неготовый жанр»^[13]. Всегда становящийся, добавлю, и всегда неготовый. Роман продолжил свое становление в девяностые, когда остальные жанры не проявляли никаких признаков формального обновления (в драме лед тронулся лишь в середине нулевых, под влиянием документального театра). Он накрыл собой малые жанры, впитал их в себя. Романы, состоящие из рассказов («Хуррамабад» Волоса), из повестей («Малая Глуша» Галиной, «Игра в ящик» Солоуха).

Роман «вытесняет одни жанры, другие вводит в свою собственную конструкцию, переосмысливая и переакцентируя их»^[14].

Кроме того, в нулевые именно роман стал мостиком между литературой «высокой» и «низкой». В нем интенсивнее всего шли поиски «сочетания изощренной эстетичности с приемами массовой литературы. <…> фэнтези и жесткого реализма, „продвинутой эстетики” и острой социальности»^[15].

И в этом отражении, вероятно, и состоит основное влияние премий. Эта мысль, кстати, тоже была высказана в комментариях респондентов. «Литературные премии призваны не столько влиять на литературу и задавать для нее векторы, сколько объективно отражать литературную ситуацию. И премия тем влиятельней, чем лучше она справляется с этой задачей» (Вадим Муратханов).

Что касается иного влияния — скажем, финансового (превращение премии в один из наиболее важных источников оплаты труда прозаика), — то это уже тема не литературной критики и даже не социологии литературы, а ее политэкономии. И совсем для другого разговора.

P. S. Когда писал статью, успели объявить победителя Нацбеста-2012 (Александр Терехов с романом «Немцы»). Когда дописал — длинный список Букера-2012. Отклики, комментарии. Комментарии на комментарии. Шумок в сети…