Понять Чюрлёниса

Кур Самуил Яковлевич — писатель. Родился в 1935 году в Белоруссии. Книги поэзии и прозы выходили в Минске. Публиковался в периодических изданиях США, Беларуси, России, Германии. Живет в Сан-Франциско. В «Новом мире» публикуется впервые.

2011 год объявлен ЮНЕСКО годом Микалоюса Константинаса Чюрлёниса в связи со столетием со дня смерти великого литовского художника.

Самуил Кур

_*

Понять Чюрлёниса

_{Райгардас}

Райгардас я увидел впервые в середине шестидесятых.

Мы жили в Белоруссии, в Гродно. Литва была рядом — рукой подать. Самой популярной экскурсией по родному краю считалась поездка в Друскининкай. То, что это уже не совсем наш родной край, никому в голову не приходило — и тут СССР, и там СССР, и всюду говорят по-русски. К тому же тихий курортный городок давно отвык от своего подлинного литовского имени, все называли его уже в течение многих-многих десятилетий на русско-польский лад — Друскеники.

Шоссе, выбравшись из лабиринта гродненских улиц, бежало через великолепные сосновые леса. На тридцать втором километре на обочине стоял деревянный столбик, выкрашенный в косые зеленые и красные полоски. На прибитой к нему табличке с нашей стороны значился край, куда мы въезжаем: Литовская ССР; с противоположной — разумеется, Белорусская ССР. Полосатый пограничный знак играл то ли символическую, то ли декоративную роль — автобус тут обычно даже не останавливался.

Так мы и катались в соседнюю республику, пока однажды нас не прихватил с собой знакомый режиссер. Он ехал из Минска в Друскеники, где отдыхала его семья, и путь его естественным образом пролегал через Гродно. Когда мы пересекли условную границу и двигались уже по литовской земле, режиссер вклинил в нашу мирно протекавшую беседу провокационный вопрос:

— А Райгардас вы видели?

— Нет, — протянул я неуверенно. — Вроде бы не видели.

— Я так и думал, — усмехнулся он. — Аборигены обычно не знают, что творится у них под носом.

На «аборигенов» мы не обиделись, почувствовав, что наш друг имеет основания для иронии.

Машина остановилась. Мы перешли на левую сторону дороги и углубились в лес. Идти пришлось недолго. Деревья неожиданно расступились, словно бросились врассыпную, и мы оказались на краю обрыва. Открывшаяся с этой точки панорама была ошеломляющей.

Внизу перед нами лежала долина. Она простиралась влево и вправо, насколько охватывал глаз. Создавалось впечатление, будто неведомый великан положил на землю тяжелый плоский пресс, надавил на него изо всех сил и выдавил таким образом гигантскую чашу прямоугольной формы. Мы стояли у самого края вертикального среза. Противоположный край темнел далеко, он располагался ниже нашего, поэтому вдаль открывалась потрясающая перспектива. На всю глубину обзора тянулся нескончаемый темно-зеленый сосновый массив; по мере приближения к горизонту он растворялся в синеватой дымке. И самым поразительным было то, что на дне этой нерукотворной чаши деревья не росли. Кое-где виднелись кустики да яркие оазисы травы. Изгибалась и блестела на солнце небольшая речушка, невесть откуда взявшаяся и невесть куда текущая параллельно линии леса.

Видение было почти мистическим. Мы замерли перед чудом, наполненные непонятным, неведомым ранее ощущением. Нет, это не было благостное успокоение, которое возникает иногда посреди мирной, тихой природы. В воздухе витали некая недосказанность, тревога, необъяснимые предчувствия.

— Говорят, — нарушил тишину режиссер, — здесь в далекие времена шумел большой богатый город. И в результате внезапного катаклизма он в одночасье ушел под землю. Так образовался этот провал.

— Когда это произошло? — спросил я, почему-то сразу поверив в высказанную версию.

— Не знаю, — пожал плечами режиссер. — С одной стороны, вроде бы давно, потому что упоминаний об этом городе ни в каких летописях нет. А с другой — вроде бы недавно, потому что долина не успела зарасти.

Мы вернулись к машине, а через пару минут остановились снова — неподалеку от маленькой литовской деревушки Швяндубре. Своеобразные деревянные домики, а на окраине лежит громадный Чертов камень — самый большой валун в республике. По легенде, черт нес его откуда-то издалека, чтобы бросить в Неман и перегородить таким образом реку. Но не донес, а уронил как раз возле Швяндубре. А Неман, между прочим, когда город провалился сквозь землю, шарахнулся от него в сторону и, сделав петлю, изменил свое русло. Можно было бы, конечно, все это считать красивой сказкой, если бы не существовало бесспорного подтверждения того факта, что в этом районе издревле жили люди. Археологические раскопки обнаружили здесь следы стоянок каменного и позднейших веков.

Через несколько десятков лет после той оставшейся в памяти поездки я узнал, что ученые заинтересовались Райгардасом всерьез. Доктор физических наук Римантас Пятрошюс из Института геологии и географии Литвы обратил внимание на необычайные явления, наблюдаемые в долине. Он утверждает, что в долине находятся несколько активных зон, в которых ученому удалось зарегистрировать аномальные излучения^[1]. Рассказывая о своей работе, Пятрошюс заметил, что здесь часто бывал гениальный литовский художник М. К. Чюрлёнис. На него, человека с тончайшей психикой, долина производила неизгладимое впечатление. Не случайно он посвятил ей свой триптих «Райгардас».

Художник здесь бывал. Много лет он жил рядом. И в каком-то смысле Чюрлёнис — дитя Райгардаса. Но не только его одного. Две линии, два мотива переплелись в его творчестве — напряженный поиск и целительный покой. Источником второго были Друскеники.

_{Друскеники}

Этот край долго оставался чистым, нетронутым уголком природы. В нем для нас соединились Ялта и Сочи, вместе взятые. Черное море заменял Неман, а воздуху мог бы позавидовать даже Лазурный берег. По счастливому стечению обстоятельств посреди дымящего безжалостного двадцатого века сохранился кусочек земли, которого не коснулись ни индустриализация, ни коллективизация. Поэтому совершенно ясно, что близлежащие Друскеники представлялись нам даром, ниспосланным свыше.

Достать путевку в один из десятка санаториев считалось большой удачей — сюда стремились люди со всего Советского Союза. Но те, кому не повезло, тоже не унывали — курсовки на разные сроки и виды лечения продавали на месте. А можно было просто снять комнату или угол и отдыхать. Разумеется, главной притягательной силой, которая влекла людей в Друскеники, были источники с минеральной водой.

История неординарной и широко известной сегодня лечебницы восходит к XVI веку. Впервые в письменных документах деревня Друскининкай на юге Литвы упоминается в 1563 году. А сведения конца XVII века доносят до нас имя первого целителя. Сметливый литовский крестьянин Пранас Сурутис организовал то, что сегодня мы бы назвали семейным бизнесом. Он, как и местные пастухи, заметил, что вода бьющих из земли ключей заживляет раны и смягчает кожу. Вместе со своими сыновьями Сурутис изготовил большие бочки, наполнял их водой из источников и сажал туда больных. Бесспорные результаты этих «ванн» привлекали сотни страждущих.

Следующий важный шаг был предпринят через сто лет. Правил тогда Польшей и Великим княжеством Литовским Станислав Август Понятовский. Его личный врач решил проверить слухи о целебных свойствах друскеникских минеральных источников. И, занявшись практическим лечением, убедился в их эффективности. С подачи доктора в 1794 году специальным декретом Друскеники получают статус курорта.

Понятовский оказался последним польским королем. Не помогло даже то, что в свои молодые годы он успел побывать в роли любовника будущей императрицы Екатерины II, тогда еще принцессы. Именно по приказу Екатерины Великой в 1795-м ему пришлось прибыть в Гродно, чтобы подписать акт об отречении от престола. После чего в том же году произошел третий раздел Польши. И с этого момента начинается российская история Друскеник.

Профессор Вильнюсского университета Игнатий Фонберг в 1835 году проводит серьезные исследования химического состава друскеникских минеральных вод и убеждается, что по своим качествам они ничуть не уступают знаменитым европейским источникам, например водам Карлсбада (Карловых Вар). Он подает реляцию в императорскую канцелярию, и в 1837-м Николай I объявляет Друскеники городом. Разрабатывается план строительства нового курорта. Вскоре появляются водолечебница, гостиница, курхауз по образцу европейских. Российская публика все чаще приезжает сюда на лечение и отдых. Благодаря усилиям гродненского вице-губернатора в 1865-м возводится хоть и небольшая, но красивая православная церковь иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радосте».

Друскеники становятся и притягательным центром для знати и зажиточной прослойки поляков и литовцев — Царство Польское хотя и часть Российской империи, но во многом самостоятельная. К тому же в городке есть костел с органом. В 1878 году здесь появляется новый органист. Его зовут Константинас Чюрлёнис. Крестьянский сын, он выпал из традиционной наследственной цепочки землепашцев, и неуемная любознательность повела его совсем в другую сторону. Он выучился грамоте и практически самостоятельно освоил искусство игры на органе. Мечтатель и свободный художник по сути, он тем не менее женился на девушке серьезной, обстоятельной, какой только и может быть девушка из немецкой семьи. Родители Адели в свое время переселились из Германии, спасаясь от религиозных преследований. Наверное, на этот выбор все-таки повлияли крестьянские гены Константинаса. Брак оказался удачным.

Своего первенца молодая пара назвала Микалоюс Константинас. Он родился 10 сентября (22-го по новому стилю) 1875 года в небольшом городке Варена, где после венчания жили молодожены. Многие жители этого городка все свои дни, от рождения до старости, проводили здесь, где обитали их предки, редко выбираясь по каким-либо надобностям за пределы привычного круга забот и близлежащих поселений. Так же могла сложиться и жизнь Чюрлёнисов. Но освободилось место в друскеникском костеле Святой Девы Марии, и Константинас его получил. Семья перебралась сначала в прилежащую к Друскеникам деревню Ратниче, а затем на саму территорию курорта, сняв там квартиру. Можно совершенно определенно сказать: не случись этого — и никогда не узнали бы мы имени великого художника, прославившего свою родину — Литву.

По сравнению с Вареной модный курорт — почти столица. Здесь кипит бурная жизнь. Дают представления заезжие театры, гастролируют музыканты. Устраиваются теннисные турниры. Народ пьет водичку, принимает ванны, лечится грязями. А вдобавок еще идет бойкая торговля свежим кумысом.

Константинас — неплохой органист. Адель оказалась прекрасной хозяйкой и талантливой мамой, она знает массу сказок и песен. А сын очень отзывчив, у него идеальный слух, он учится у отца. К семи годам мальчик не только играет на органе, но и читает с листа. В девять — уже импровизирует на фортепиано. И еще — любит лес, цветы, все то волшебное царство, которое окружает Друскеники. С особым волнением маленький Кастукас — так его зовут близкие — ждет минуты, когда в погожий летний день они всей семьей отправятся в далекую прогулку. Через много лет его сестра Ядвига Чюрлёните, профессор консерватории, в книге воспоминаний, вышедшей в 1975 году в Вильнюсе, опишет одну из таких вылазок.

«Долго шли мы лесом в Райгардас, а сосны провожали нас то тихим, словно вздох, шелестом, то ласковыми кивками вершин. Дорога постепенно начала подниматься вверх, а лес редеть. Приближались песчаные холмы, поросшие молодыми сосенками и можжевельником <...> Кастукас, шедший на несколько шагов впереди, первым воскликнул:

— Эгей, эгей, смотрите, Райгардас!

Хоть и трудно было взбираться наверх по песку, но, собрав все силы, я подбежала к брату и замерла в удивлении. Под нашими ногами, сколько хватало взгляда, раскинулась огромная долина, опоясанная фиолетовой лентой леса <...> Это здесь, по преданию, ушел под землю большой город Райгардас — с фантастическими башнями, со звучащими в пасхальную ночь колоколами, беломраморными стенами и золотыми крышами. Это добрые души бедных жителей затонувшего города блуждают по болотам и, словно звезды в небе, сверкают на болотах среди ночи. Это недобрые души этого же города выползают по ночам на дороги, чтобы пугать приезжих и играть с ними злые шутки. Это здесь в тишине ночи слышится надрывающий сердце крик: „Спасите, спасите, тону!” — то в одном месте, то в другом, то мужской голос, то женский. Это здесь в лунные ночи звучит волшебная музыка, словно возникающая из-под земли. Очень грустная, она несет душе утешение звучанием невиданных инструментов. А как коварен этот зеленый простор, усыпанный яркими пестрыми цветами! Не один косарь, ступив ногой на плавучую моховую кочку, ушел в трясину вместе со своей косой и точилом — осталась только соломенная шляпа, одиноко плавающая на поверхности. Не один пастушонок, забредший сюда в поисках заблудившейся коровы, нашел свой конец в бездонных топях. Напрасно звала и оплакивала его мать. Не иначе как подземные жители Райгардаса похищали бедных людей, чтобы не забыть их речи и песни».

Кастукас учится в начальной — «народной» — школе и успешно заканчивает ее в 1885 году. Ему десять лет, и на этом его образование могло бы закончиться. Но...

В Друскениках существовала должность врача-консультанта по лечению водами местных минеральных источников. Ее занимал Юзеф Маркевич, приезжавший на курортный сезон из Варшавы. Это была личность неординарная. После окончания медицинского факультета Маркевич жил в Москве, имел там частную практику. В 1861-м переехал в Гродно и вскоре стал активным участником знаменитого Польского восстания 1863 года. После подавления восстания ему с помощью жены удалось избежать расправы — казни или ссылки в Сибирь. Он перебрался в Варшаву, где в 80-х годах основал тайную благотворительную организацию «Белый крест». Ее цель — оказание врачебной помощи беднякам.

Во время летних наездов в Друскеники семья Маркевичей подружилась с семьей Чюрлёнисов. Доктор поражен музыкальной одаренностью старшего сына органиста. Он убежден, что мальчику необходимо учиться, развивать свой дар. Он видит, что Адель и Константинас тоже это понимают, но для этого нужны деньги, которых у них нет. Среди небедных пациентов Маркевича числится князь Михал Огинский, известный любитель музыки. К нему-то и обращается доктор за помощью.

Князь живет на другом краю Литвы в своем имении Плунге. Он продолжает хранить традиции своего рода. Почти век назад участник восстания Тадеуша Костюшко Михал Клеофас Огинский написал знаменитый полонез «Прощание с родиной». С тех пор Полонез Огинского знает каждый поляк. А его внук и тезка основал в Плунге оркестровую школу для мальчиков.

В четырнадцать лет, в 1889 году, Кастукас становится учеником этой школы и четыре года проводит в ее стенах. Он окунается в мир музыки, совершенствует игру на определенном ему инструменте — флейте и участвует в выездных концертах. Даже получает ежемесячное жалованье как оркестрант — целых пять рублей! Своим талантом и трудолюбием юный музыкант заслуживает уважение князя, и тот решает оплатить его дальнейшие шаги в постижении профессии.

С благословения Огинского Кастукас поступает в варшавский Музыкальный институт. Фактически это консерватория, но так ее назовут позже. Юный Чюрлёнис выбирает фортепианное отделение — оно ему ближе еще с детства. Проучившись год, он, однако, чувствует, что его призвание лежит в другой области, и переходит на композицию.

Он учится с удовольствием. Обстановка в институте способствует этому. Прекрасные педагоги, доброжелательная атмосфера. Так же тепло и уютно ему было в Плунге. У него появляется закадычный друг, тоже будущий композитор, Еугениуш Моравский, а проще говоря — Генек. Кастукас вовсю старается ликвидировать пробелы и недостатки своего образования. Возможности для этого не надо далеко искать — в учебной программе, кроме теории и истории музыки, есть такие дисциплины, как философия, естественные науки, астрономия, литература.

Он много читает. Его умом завладевают выдающиеся польские мастера слова Адам Мицкевич, Болеслав Прус, Юлиуш Словацкий. Он увлекается Толстым и Достоевским, находит близкие ему мотивы в философии Ницше, Канта, Шопенгауэра.

В связи с этим не стоит забывать один очень существенный момент: Царство Польское, куда входит Литва, является частью Российской империи. Язык обучения — русский. В то же время всюду, где живет Чюрлёнис, говорят и на польском. Именно эти два языка знал отец Кастукаса, ими отлично владеет он сам. А вот что касается родного языка, то литовец Чюрлёнис литовского не знает. Хотя и зовут его на литовский лад — Кастукас, уменьшительным от Константинас.

В Варшаве в напряженные годы учения над более-менее безоблачным до сих пор существованием юноши из Друскеник проносится первая гроза. Ему уже за двадцать, он — влюбляется. В институте, разумеется, преобладают мужчины, и милое женское личико завладевает его вниманием совсем в другой обстановке. Он часто бывает теперь в доме своего друга, а у Генека есть сестра. Ее зовут Мария. Воспитанная на душещипательных историях, которых полным-полно в выходящих десятками романах, девушка видит в молодом литовце романтического героя. Он талантлив, у него красивая речь, он хорош собою и наверняка отважен. Правда, ростом пониже ее брата, но у него такие ласковые глаза. И руки... Кастукас отвечает на ее пылкое чувство. Они предстают перед ее родителями и просят их благословения.

Старшие Моравские не приходят в восторг от этой затеи. За спиной жениха нет ничего, кроме призрачных надежд на будущее. А умудренные опытом родители Марии не встречали еще ни одного композитора, который получал бы за свою работу приличные деньги. Обрекать свою дочь на нищету? Во имя чего? Они говорят твердое «Нет!».

Мария расстроена, но не сдается. Она предлагает любимому бежать и тайно обвенчаться. Бедный студент не спит всю ночь. Одно дело — войти в семью по всем правилам и обычаям и совсем другое дело — быть отверженным. Ну убегут они. Ну обвенчаются. А как дальше жить? На что он будет содержать свою жену? Он сам учится на средства Огинского. Еще неизвестно, как тот посмотрит на его поступок. К тому же он старший сын в своей большой семье — у него уже восемь братьев и сестер. Отец и мать надеются на его помощь...

Наутро он встречается с Марией и объявляет о своем отказе. Через год он присутствует на ее свадьбе. Мария сохранит свое первое чувство до конца жизни. А Генек останется его преданным другом.

1899 год. Последний этап его студенчества. Чюрлёнис уже многому научился. Он написал немало фортепианных пьес, в папках хранятся сочиненные им прелюды, фуги, каноны. Его дипломная работа — кантата для смешанного хора и симфонического оркестра «De profundis» — получает отличную оценку.

Институт закончен. Он — дипломированный композитор. Как раз в это время в городе Люблине открывается новая музыкальная школа. Ему, способному выпускнику, предлагают возглавить ее.

Это такая удача — сразу получить работу! Многообещающее начало самостоятельной жизни. Не надо думать, как заработать на кусок хлеба. А что ему сулит эта должность? Сомнения закрадываются в душу Чюрлёниса. Сидеть над программами, принимать экзамены, подбирать преподавателей, писать отчеты, терпеть начальников... Для чего же он тогда учился пять лет?

Музыка с детства жила в нем, но тогда он не знал, как ее выразить. Теперь он не только знает, но и умеет это делать. Его удел — творчество, нельзя растрачивать ни одного часа впустую. Никто из великих не позволял себе такое. Можно ли себе представить Шопена в роли директора школы?!

Кастукас отказывается от выгодного предложения. Частные уроки — вот что даст ему и пропитание и свободу. Он будет сам себе хозяин, сам станет распоряжаться своим временем. А пока он уезжает на лето в Друскеники и становится добрым и авторитетным учителем музыки для оравы маленьких Чюрлёнисов. И конечно — лес, Неман, озеро, Райгардас.

Осенью 1900 года он возвращается в Варшаву. Его брат, Повилас, поступил в тот же Музыкальный институт. Его надо содержать, а заодно и самому на что-то жить. Кастукас набирает изрядное количество частных уроков. А в промежутках между ними пишет музыку. Создает полонез для духового оркестра, в ежемесячнике «Меломан» появляются его ноктюрн и мазурка. В Варшаве открывается филармония, и по этому случаю объявляется конкурс на лучшее оркестровое произведение. Чюрлёнис решает принять в нем участие.

Перебрав возможные варианты, он останавливается на симфонической поэме. Каким будет ее название? Ответить на этот вопрос проще простого, оно у него давно готово — конечно же «В лесу». Композиторы часто посвящают свои вещи кому-либо. И тут все ясно: кому ее посвятить, если не лучшему другу, Еугениушу Моравскому? Работа Чюрлёниса получила специальный похвальный отзыв жюри. А в своем более глубоком значении симфоническая поэма «В лесу» ознаменовала начало литовской профессиональной музыки.

Казалось бы, живи и радуйся, но дипломированного композитора М. К. Чюрлёниса нет-нет да и кольнет чувство неудовлетворенности. Как ни крути, Варшава — все-таки музыкальная провинция. Он понимает, что его знаниям не хватает глубины, кругозора, лоска. Ему бы в Европу...

_{Становление}

С помощью все того же князя Огинского осенью 1901 года Кастукас уезжает в Германию и поступает в Лейпцигскую консерваторию. Здесь он совершенствует композиторское мастерство, усиленно работает над контрапунктом. Старается творчески, а порой и критически воспринять то, что слышит на лекциях от профессоров. Ходит на концерты. Не упускает возможности углубиться в историю искусства, разобраться в различных эстетических теориях, которые владели умами прежде и господствуют сейчас. И кроме того пишет музыку, — в частности, Струнный квартет в 4-х частях.

В марте 1902-го литовского студента настигает неожиданный удар — умирает Михал Огинский. Но вдова князя не забывает бывшего оркестранта. Помогает и друг, Генек. В итоге летом Чюрлёнис получает еще один диплом — на сей раз преподавателя музыки — и возвращается домой.

В Варшаве он узнает приятную новость: его альма-матер, варшавский Музыкальный институт, предлагает ему место преподавателя. На сей раз, кажется, ничто не мешает принять выгодное предложение. Должность эта означает достаточно высокий социальный статус, самостоятельность в выборе методов обучения, устойчивое жалованье и наличие свободного времени.

Чюрлёнис отказывается.

Что случилось? Богатый дядюшка оставил ему наследство? В него влюбилась дочка миллионера? Он вырастил денежное дерево?

Нет — ни дядюшки, ни миллионера, ни дерева. Дело совсем в другом — у него появилась новая страсть — живопись. Преподавательская работа в институте может ей помешать. Еще в Лейпциге Кастукас, сэкономив на еде, купил краски и холст. И начал рисовать. Первые опыты были неумелыми, но он сразу понял, что у него — получится. Хотя и отзывался об этом своем увлечении поначалу иронически. Однако он воспринимал мир теперь уже не только как звучащий, ему захотелось передать его в линиях и красках.

История развития цивилизации показывает, как человек постигал три способа образного отражения действительности — изображение, слово, музыку. На первых этапах все они были неразрывны, объединены. Потом каждая ветвь искусства стала самостоятельной, а их служители — специалистами узкого профиля. В хрупкой фигурке литовского паренька Микалоюса Константинаса Чюрлёниса природа закодировала все три программы, связав их невидимой эмоциональной нитью.

Первой включилась Музыка. Тогда-то он, став профессионалом, и сказал, что воспринимает мир как большую симфонию, в которой люди — ноты. Вскоре дала о себе знать вторая программа — Слово. Это со всей очевидностью проявлялось в письмах Кастукаса. Каждое его послание, каждое обращение к близким и друзьям написано ярко, насыщено образами и представляет из себя маленький поэтический рассказ. А еще был у него альбом, куда он заносил свои размышления, философские этюды и своеобразные стихотворения в прозе.

Может быть, литературный дар развился бы и захватил Кастукаса полностью, если бы... Если бы Музыка и Слово не стимулировали проявление самой мощной, самой главной страсти, которая до этого жила в нем скрытно, — Живописи. То, что другие видели или слышали раздельно, для него теперь составляло единую звуковидеокартину. Он рвался отразить мир в его полифоничности, он чувствовал, что в состоянии это сделать, а рука не слушалась. Он понимал, что это — неотвратимо, что огонь станет разгораться все сильнее и сильнее, что без него он распадется как личность. А кисть вырисовывала что-то невнятное. Значит, выход один — учиться.

Чюрлёнис находит в Варшаве частную школу живописи и художественных ремесел Я. Каузика. С осени 1902-го он начинает брать в ней уроки рисования. К нему присоединяется его друг Генек — вдвоем веселее. Тем более что занятия однообразные — наброски гипсовых голов, отработка пропорций, перспектива. Но в то же время — и техника работы красками. Так что через год начинающий живописец пишет свою первую картину. Ее название легко угадать — «Музыка леса».

Учеба — лишь одна половина дневного распорядка Кастукаса. Вторая направлена на то, чтобы заработать деньги на эту учебу. Он бегает по частным урокам, в своем единственном костюме, в любую погоду, потому что уже два его брата — студенты Музыкального института, и за них тоже некому платить, кроме него.

Пиетет к классическим традициям в заведении Каузика быстро надоедает Чюрлёнису, и вместе с другом он его покидает. Как раз в это время молодой выпускник Петербургской академии художеств Казимерас Стабраускас с группой единомышленников основывают в Варшаве Школу изящных искусств. Их привлекают новые подходы к живописи. «Хотим быть не копиистами и рукодельниками, а настоящими художниками!» — провозглашают они. Невиданное дело для Польши — в мастерских появляются женщины в роли натурщиц. Негласно эти паненки считались особами не слишком строгого поведения, однако обстановку явно оживляли.

Сам Стабровский (так его звали на польский лад) прошел школу у блестящих наставников — учился рисунку у одного из лучших русских мастеров Павла Чистякова, а затем два года стажировался у Ильи Репина. Соратники Стабровского, профессора варшавской Школы, тоже были не лыком шиты. Все вместе они создали насыщенную атмосферу для развития творческих способностей студентов, предлагая им работу над гравюрой, над эскизами декораций, разработку витражей, оформление книжных обложек и многое другое. Такое обучение импонировало Чюрлёнису. Вместе с другом, Еугениушем Моравским, он в марте 1904 года поступает в Школу изящных искусств. И уже в апреле 1905-го получает там право на свою первую персональную выставку.

В минувшем декабре в жизни Кастукаса произошло важное событие — он стал своим человеком в известном в Варшаве семействе Вольманов. Бронислава Вольман ценила искусство, а кроме того, была доброй женщиной, не стесненной в деньгах. Ее сын, однокурсник Кастукаса, привел друга к себе домой, и Чюрлёнису предложили учить музыке его младшую сестру. Это вылилось не только и не просто в заработок, а в длительную дружбу с хозяйкой дома. Бронислава Вольман покупала картины Чюрлёниса (которые никто не покупал) и восхищалась его талантом.

Весной 1905 года преподаватель Школы пейзажист Фердинанд Рущиц организует пленэр в селе Аркадия. Кроме натурных зарисовок, нужно еще найти среди жителей подходящие типажи для позирования. Крестьяне смотрят на студентов подозрительно, боятся их и называют «детьми дьявола». Рущиц, окончивший Петербургскую академию художеств, учившийся у Ивана Шишкина и Архипа Куинджи, видит, что его начинанию грозит провал. Поразмыслив, он обращается за помощью к ксендзу. Священник произносит в костеле проповедь, в которой говорит «Добро пожаловать!» столичным гостям. Лед недоверия тает, находятся желающие стать моделями. Чюрлёнис увлеченно воспроизводит натуру, но, изобразив какие-то сельские домики, понимает: нет, это не его стиль.

Летом Вольманы отправляются на отдых на юг России и берут с собой семейного учителя музыки. Сначала они останавливаются в Крыму. Каждый день с утра Кастукас уже на море. Следующий пункт путешествия — Кавказ. Уроженец равнинной Литвы потрясен. Снежные шапки гор. Дарьяльское ущелье. Ревущий внизу Терек. Путешественники поднимаются на Казбек, ступают на ледник. Такая тишина вокруг, замечает Кастукас, что, кажется, хлопни в ладоши — и от негромкого звука отвалится кусок скалы...

Снова осень, Варшава и тяжкое бремя частных уроков. Отдушина — Рождество. Кастукас проводит его, по традиции, в семье, в Друскениках. В уходящем году ему исполнилось тридцать, и впервые он глубоко прочувствовал свои корни, впервые осознал себя литовцем. 7 января 1906 года он пишет брату: «Я твердо решил все свои теперешние и будущие работы посвятить Литве». Для начала он берется за гармонизацию народных песен.

Но, как было уже не раз, притяжение живописи оказывается сильнее зова музыки. Тем более что предстоит ответственная выставка — в мае 1906-го в Петербурге проводится показ достижений художественных училищ со всех концов страны. В экспозицию варшавской Школы изящных искусств включены работы Чюрлёниса — «Покой», «Буря», листы из циклов «Потоп» и «Сотворение мира» и другие. Именно они оказываются в центре внимания критики, которая отзывается о самобытном литовском мастере весьма похвально.

Чюрлёнис окрылен. Между тем Школа Стабровского организует второй пленэр, на сей раз с обширной программой и длительными переездами. Денег у Кастукаса нет — выручает пани Вольман. Летом 1906 года студенты прибывают в первую точку их маршрута — село Истебня в Прикарпатье. Жители встречают их с энтузиазмом, разбирают по домам и накрывают столы. Выяснив, что двое художников к тому же еще и музыканты, староста привозит инструменты, и в считаные часы возникает духовой оркестр. Генек специально для него с ходу сочиняет «Истебнянский марш». Под его звуки группа оркестрантов и живописцев с мольбертами двинулась по улице. К ним стали присоединяться дети, любопытные, собаки, и вся эта разношерстная компания в полном составе добралась до места натурных работ. Пленэр удался на славу.

А дальше была Европа. Студенты знакомились со знаменитыми музеями и картинными галереями. Прага, Вена, Мюнхен. Чюрлёнис не только восхищается полотнами признанных мастеров, к нему приходит понимание своей непохожести. Он — другой, он видит иначе. Именно это возбуждающее и немного тревожное состояние сопровождает его на пути домой.

Надо сказать, что Казимир Стабровский, создатель первой польской «академии» изобразительного искусства, был заметной фигурой в среде столичного творческого истеблишмента. В его доме собиралась интеллектуальная элита Варшавы. Его красавица жена Юлия собственноручно готовила необыкновенно вкусное земляничное печенье к чаю. Вне сомнения, и сама пани Стабровская, и ее угощение являлись мощной притягательной силой для неординарных и самоуверенных мужчин, заполнявших гостиную. Но далеко не последнюю роль играла возможность высказаться, поспорить, обсудить животрепещущие проблемы.

В 1996 году вышла первая польская монография о Чюрлёнисе: «Ciurlionis. Preludium Warszawskie». Ее автор, Ядвига Седлецка, обнаружила, что на собраниях в салоне Стабровских присутствовал и Чюрлёнис, хотя был он в то время всего лишь студентом. И не просто присутствовал, а являлся одним из самых активных участников дискуссий. Касались они входившей тогда в моду теософии — учения Елены Блаватской, писательницы и мыслителя, которая стремилась создать сплав науки, религии и философии. Круто замешенная на различных древних верованиях и специфике восточных культур, провозглашенная как раз в конце XIX столетия, теософия захватила умы многих. В гостиной Стабровских споры крутились и вокруг примыкающих к главной теме явлений — реинкарнаций, йоги, гипноза.

Ядвига Седлецка считает, что отзвуки этих обсуждений можно увидеть в картинах Чюрлёниса. Думается, однако, что дело обстояло наоборот. Ведь его первый большой живописный цикл из 7 картин — «Симфония похорон», в котором отразилось его особое видение мира, был создан гораздо раньше, в 1903 году. Чем же в таком случае привлекали Кастукаса теософские дискуссии? Имелась на то причина, причем очень веская.

Речь идет о еще одной, далеко не рядовой способности, которой наградила Чюрлёниса природа: сын органиста обладал даром внушения. Упоминает об этом лишь его сестра Ядвига в своей книге воспоминаний. Она рассказывает, что в молодости Кастукас мог на улице, глядя в спину идущего впереди прохожего, заставить человека остановиться, повернуться и пойти назад, причем тот выполнял мысленные приказы как само собой разумеющееся, не осознавая, зачем и почему он это делает.

Приводит она и другой случай, когда в костеле по просьбе друзей брат провел эксперимент над ксендзом, личностью весьма неприятной. На глазах у верующих священник вдруг стал спотыкаться в речи, потом вообще прервал проповедь и покинул помещение. Правда, после этой истории экспериментатор жалел о содеянном, признается сестра. Скорее всего, стыд от происшедшего побудил Чюрлёниса сказать «нет» своему такому заманчивому и одновременно жестокому умению. Больше никогда о чем-либо подобном никто не слышал.

Но именно эта, скрытая от всех, сторона его натуры начинает все глубже тревожить сознание, возбуждает в нем жгучее любопытство, подогретое теософскими идеями. Насколько его дар связан с восприятием мира? Теперь наступило время разобраться в своих взаимоотношениях с природой и Вселенной.

И в компании людей мыслящих, высокообразованных он пытался найти ответ на волновавший его вопрос — почему у него получается не так, как у других. Почему величайшие проблемы человеческого бытия — любовь, дружба, познание, смерть — находят у него воплощение не в сюжетных картинах, а трансформируются в совершенно иные образы. Искал — и не находил ответа. Пока не догадался: просто он таким создан.

А эта мысль привела к очевидному выводу: продолжение обучения не даст ему ничего — все, что можно было взять, он взял. Остается одно — творчество.

Осенью 1907 года Чюрлёнис уходит из Школы изящных искусств. Решение принято — он поселится в Вильно (Вильнюс). На что он будет жить? Как всегда — на частные уроки.

_{Зрелость}

Чюрлёнис берется за работу на новом месте со всей страстью. Как музыкант — руководит хором. Но в первую очередь, конечно, он чувствует себя художником. Еще в конце 1906-го он представил 33 свои работы на Первую выставку литовского искусства в Вильно, которую сам и помогал организовывать. Успех — безусловный. Правда, не у него. Над его картинами зрители смеются. Ничего, утешает он себя, скоро научатся разбираться в живописи, ведь до сих пор у них не было опыта. И — начинает готовить следующую выставку.

Вильнюсский период приносит еще недавно тихому друскеникскому затворнику много новых идей и впечатлений. Он активно включился в процесс литовского национального возрождения. Его узнали и оценили. Но увы — картины не покупают.

И все же рассудительная Судьба и ветреный Случай договорились и сделали Кастукасу неожиданный подарок. Приглашенный на генеральную репетицию пьесы Г. Ландсбергиса-Жямкальниса «Блинда», он замечает в зале прелестную девушку. Ему представляют ее как студентку Краковского университета, начинающую писательницу Софью Кимантайте. Ей двадцать два, Кастукас очарован и пленен. Симпатия оказывается взаимной. «Будешь учить меня литовскому?» — спрашивает он. «С удовольствием», — отвечает она.

Но роман только начинается, каждому пока предстоит решать свои собственные ближайшие дела.

После напряженного зимнего сезона 1908 года с концертными выступлениями в качестве хорового дирижера и пианиста, после Второй художественной выставки Чюрлёнис, как обычно, уезжает на лето домой, в Друскеники. Здесь он погружается в создание очередных сонат. Возвращение к музыке? И да и нет — этим музыкальным термином он называет свои особые живописные произведения. Он написал уже раньше два из них — Сонату № 1 («Соната солнца») и № 2 («Соната весны»). Каждая — цикл, выстроенный по всем музыкальным канонам из трех-четырех частей (картин): сначала аллегро — бодрая, мажорная; вторая часть — анданте, раздумчивая; и наконец, скерцо и финал — либо возвышенные, либо драматические. В первой — гимн Солнцу, дарящему жизнь на Земле; вторая в специфических образах передает возрождение и расцвет этой жизни.

Теперь он создает еще две — «Сонату ужа» и «Сонату лета». Если с названиями остальных все ясно, то что касается третьей, ее тема — отзвук народных поверий. В литовском фольклоре Уж — посланец богов, он приносит счастье и процветание, благодаря ему лучше плодоносит земля и женщины рожают детей. Одна из самых замечательных литовских сказок называется «Эгле, королева ужей».

Июль 1908 года выдается особенным. Кастукас проводит его в Паланге с Зосей — так на польский лад зовет он свою Софью. Среди его живописных творений этого месяца 5-я Соната — «Сонату моря». Во время прогулок и мечтаний о будущем рождается замысел эпического произведения — «Юрате», которое должно стать первой литовской оперой.

Влюбленные разъезжаются, и Чюрлёнис под неярким виленским небом с грустью подводит творческие итоги. За полгода создано полсотни картин. Ну и что? Что делать с ними дальше? А если вообще поставить вопрос шире, то — как жить?

Известный в Вильно художник и критик Лев Антокольский, племянник знаменитого скульптора Марка Антокольского, советует Кастукасу попытать счастья в столице. Там есть шанс найти источник постоянного заработка и пробиться на выставки. К тому же тамошнюю публику не сравнить с литовской.

В августе 1908-го Чюрлёнис отправляется в Петербург. Безуспешно — огромный город, незнакомые люди. Он возвращается домой ни с чем.

Узнав о неудаче, Антокольский пишет своему протеже рекомендательное письмо к Мстиславу Добужинскому, уже известному мастеру, семейными корнями связанному с Литвой. В октябре Чюрлёнис предпринимает вторую попытку. Добужинский встречает его доброжелательно. А увидев привезенные с собой картины его земляка, поражается. Не жанровые сценки, не писанные с натуры пейзажи, а творения мысли! Абсолютно оригинальные работы! Добужинский вводит новичка из провинции в круг членов объединения «Мир искусства», к которому принадлежит сам. Они приглашают Чюрлёниса на выставку, где он показывает несколько своих работ. Его принимают в Союз русских художников.

«Мирискусники» Александр Бенуа, Константин Сомов, Николай Рерих и другие с уважением относятся к безвестному литвину, безоговорочно видят в нем равного, своего коллегу. Несмотря на то что его работы совершенно непохожи на те, которые пишут они. Чтобы понять цену этой поддержки, отвлечемся на минуту от плавного течения событий и попытаемся уяснить особенности нетрадиционного стиля литовского художника. Живописные композиции Чюрлёниса непредсказуемы. Они захватывают необычностью, побуждают остановиться. Так было тогда, в Петербурге, так было потом, так происходит вот уже более ста лет.

До сих пор помню впечатление от впервые увиденной работы Чюрлёниса. Было это вскоре после 1963 года, когда в Друскининкае открылся его мемориальный музей. Побывав в деревянном домике с нехитрыми предметами быта, где весьма скромно жила семья художника, мы перешли к другому, такому же небольшому строению и вошли внутрь. Звучала негромкая, задумчивая музыка — его музыка. В полутемной комнате на стене висела картина, подсвеченная неярким искусственным светом.

Мощное раскидистое дерево занимает весь задний план. В темной кроне мелькают огоньки — то ли светлячки, то ли фонарики, а в тени ветвей прячутся таинственные фигурки и сооружения. На переднем плане лицами друг к другу — две фигуры, увенчанные коронами. Слева — женщина, она держит на ладонях что-то похожее на макет с миниатюрными строениями. Яркий, светящийся полукруг контрастирует с темно-зеленым колоритом дерева и одежды и подчеркивает отдельные детали. Картина называлась «Сказка королей».

Мне бросилась в глаза «киношность» изображения, хотя я твердо знал — при жизни Чюрлёниса кино еще лежало в колыбели. Но здесь был четкий крупный план с редким для живописи композиционным построением. И казалось — вот-вот камера сделает наезд на руки королевы, и мы увидим, что она там на самом деле держит на ладонях. Но камера не наезжает, и нам остается только гадать — может, это сказочный городок, в котором движутся крошечные люди и экипажи? Может — подарок из прошлого? Или прозрение будущего?

Когда смотришь работы Чюрлёниса, переходишь от картины к картине, постепенно улавливаешь, какую огромную роль в передаче человеческих эмоций и вершин человеческого духа играет у него природа. Ему не хватало возможностей музыки, он искал зрительные доминанты и ассоциации, он наполнял пространство листа насыщенной в солнце или бледной в ненастье цветовой гаммой дня, ритмическим рисунком облаков, устремленными в небо струнами сосен, почти видимыми переливающимися звуками текущей воды. И все это отражалось перед его мысленным взором не фотографически, оно преломлялось, словно в стеклянной призме, вызывало расплывчатые видения, перетекало из реальных в полуреальные образы.

«Мирискусникам» Чюрлёнис пришелся ко двору. Они увидели в литовском самородке собрата по взглядам на цели и приемы искусства. Во многом они были правы. Русский символизм, отличаясь своеобразием от европейского, тоже тяготел для передачи человеческих чувств к символике, почерпнутой из природы. Хотел того Чюрлёнис или нет, но определенное влияние на его творчество эти веяния оказали. И все же была существенная разница: большинство художников-символистов сознательно писали свои композиции под определенным углом зрения; Чюрлёнис — так видел.

Картина рождалась в его внутреннем восприятии целиком, обобщенно, и рука металась по бумаге до тех пор, пока не добивалась точного соответствия рисунка мысленному представлению. Это был не плод воображения, а оттиск, мгновенное отражение сути вещей, но — сути, схваченной во всей полноте ее оркестрового звучания. Изображение имело тональность, высоту звука. Наличие скрытого авторского кода и привлекало и затрудняло восприятие.

Ничего сверхъестественного, впрочем, в этом не было. На рубеже веков художественная жизнь бурлила и клокотала, каждое десятилетие рождая новые течения. Менялись взгляды, стили, техника, мера условности в подаче материала. Уже легкий флер импрессионизма уступил место упрощенным формам гогеновского письма, магии Поля Сезанна с его цветовой лепкой объемов на живописном полотне. Уже громко заявил о себе кубизм, загоняя изображение в жесткую конструкцию и попутно разлагая его на составные части.

Что-то в этом потоке перекликалось и с русским символизмом. Но Чюрлёнис не вписывался ни в какие концепции, он был сам по себе. В то же время его творчество ушло далеко вперед от привычных глазу реалистических картинок. То, что это сумели оценить его товарищи-«мирискуссники», говорит об их глубоком понимании искусства как способа выражения личности художника в некоей, выбранной им самим, системе координат.

Петербургская жизнь создателя живописных сонат, как и на ее варшавских и виленских этапах, имела горько-сладкий привкус. Величали его тут по российскому обычаю по имени-отчеству — Николай Константинович Чурлянис. Это было приятно, а остальное катилось по заведенному сценарию. Нужны были частные уроки — их помогали добыть Николаю Константиновичу знакомые из столичного литовского общества. Что касается картин, то после выставок они возвращались домой. И неизменными оставались мечты и вера в будущее.

Еще летом он испытывал счастье творчества и, переполненный чувствами, писал из Друскеник Софье Кимантайте: «Я рисую! С четверга рисую по 8 — 10 часов ежедневно. Ничего не получается, но это неважно. Рисую сонату... Дается она с трудом... Если бы ты знала, какая это радость — работать упорно, бешено, без передышки, почти до потери сознания, забыв обо всем. Вокруг все идет своим путем... Везде цветы, птицы, везде лето, везде прекрасно, а я — ничего. Я рисую».

Невеста хорошо его понимает. После Паланги она увлеченно работает над либретто задуманной ими оперы и поздней осенью присылает почти готовую «Юрате» в Петербург. Кастукас тут же принимается за дело — намечает эскизы декораций, роспись занавеса, пишет музыку. А в конце декабря отправляется на родину. 1 января 1909 года они с Софьей венчаются и уже вдвоем возвращаются в столицу.

Три следующих месяца насыщены событиями. По нескольку работ появляются то на одной, то на другой выставке, в том числе на проводившейся Союзом русских художников. На выставке «Салон» проходят фортепианные вечера, на которых наряду с произведениями С. Рахманинова, А. Скрябина, И. Стравинского звучит музыка М. К. Чюрлёниса. Но милый сердцу воздух Литвы и тайные силы Райгардаса снова зовут его к себе.

В апреле молодожены уже в Друскениках. Дни Кастукаса заполнены работой, рядом любимая, он ощущает свое единство с природой. Родной дом над Неманом сменяется домом Зосиного дяди возле Плунге, где с июля по октябрь продолжается «медовый год». Может быть, самый счастливый период в его жизни, наполненный свободой и взаимопониманием.

Но вечной весны не бывает.

Упаковав свои последние работы, в ноябре 1909 года Чюрлёнис отправляется с ними в Петербург. Надежды, с которыми он ехал туда год назад, не сбылись, но другого выхода из тупика не видно. Пока он отсутствовал в столице, многие из его новых друзей разъехались. Кто куда, но у каждого есть своя точка приложения сил — газета, журнал, театр, рисовальная школа. Леон Бакст, например, уже в Париже, он там главный оформитель «Русских сезонов» С. Дягилева. Все они люди успешные, у них устойчивое положение в обществе.

А он столько лет на перепутье, и не видно дороги, которая вывела бы его к настоящему успеху. Порой им овладевает отчаяние. Великого литовца понять несложно: он осознает свой талант, а признания как не было, так и нет. И не только признания.

Творчество для него — наслаждение, но оно не приносит денег. Картины, в которые он вкладывает душу, острую мысль, в которых выражает свое послание к человечеству, остаются невостребованными. Мастерской ему служит каждый раз очередное временное прибежище. Рабочие материалы для создания шедевров — бумага, картон, пастель, темпера. Почему не холст и масло, как у солидных мастеров? Во-вторых, потому что на бумаге можно быстрее всего выразить замысел. А во-первых, потому что так дешевле...

Но все свои невзгоды и огорчения он прятал глубоко в себе, сохраняя в общении ровный, приветливый тон. Люди, знавшие Кастукаса, отмечали неизменно его открытость, сердечность, удивительную скромность — нигде и ни в чем он не хотел выделяться — и настоящее подвижничество. О нем, Николае Константиновиче, тепло отзывались петербургские коллеги. Он умел смеяться над собой и своей бедностью. 17 октября 1908 года, закрепившись со второй попытки в столице, он писал в Литву Софье:

«Наконец, нашел комнату — чудо света! Свежеоклеенная, светлая, довольно большая и чистенькая. Хозяева симпатичные. И лестница не слишком грязная. Лампа, кровать, цветы, «кипяток», плевательница, шкафчик — и за все это — ерунда, 14 рублей!!!... Я тут же заплатил, перевез вещи <...> Тогда и оказалось, что: комнатка неважная, темная, тесная, занавески и скатерти грязные, хозяева не очень симпатичны <...> Лестница по-настоящему загажена, и все остальное очень далеко от комфорта. Съеду обязательно, но должен что-то другое найти. А искать придется долго...»

Добавим еще один штрих: когда возникало желание музицировать, вся надежда была на приглашение в гости — в дом, где имелся рояль.

В таких условиях постоянной нужды и неустроенности развивался и окреп его самобытный талант, рождались удивительные композиции. А длиться этому взлету духа суждено было всего лишь шесть лет.

В начале XIX века Стендаль (в своей «Истории живописи в Италии») сделал тонкое и точное замечание. Художник своим произведением, писал он, разматывает в душе зрителя клубок эмоционального опыта. Чем весомее этот клубок, тем глубже проникновение в замысел автора. Стендаль имел в виду, что человек, стоящий перед картиной, должен быть подготовлен к ее восприятию — в чем французский писатель и знаток искусства безусловно прав. Но нельзя скидывать со счетов и роль ведущей фигуры в дуэте творец — зритель, а именно: способности первого из них вызвать ответную реакцию у второго.

Любое музыкальное произведение или живописное полотно задает диапазон образов и чувств, в котором заложен тот или иной уровень эстетической информации. У Чюрлёниса этот диапазон необычайно широк — от сопереживания до философского осмысления мироздания, он вовлекает зрителя в глубины творческого процесса. Таким образом, Чюрлёнис не только «разматывает клубок», он формирует его, насыщает новыми, доселе неведомыми смыслами.

Его работы последних лет во многом полярны по настроению. Созданная в Петербурге в 1909-м картина «Rex» (лат. «король») — кстати, чуть ли не впервые написанная темперой на холсте — величественный гимн красоте и целесообразности мира, возможно, лучшее из созданного художником. И в то же время «Фантазия (Демон)», «Литовское кладбище», «Прелюд витязя», «Жемайтийские придорожные распятия», «Баллада о черном солнце» (все — 1909 г.) наполнены тревожным ожиданием непоправимого. Депрессия густым, непроницаемым туманом начинает надвигаться на его сознание.

Потом Чюрлёниса будут сравнивать с Врубелем. Но певец Райгардаса был совершенно другим, и все у него происходило иначе. Он жил в состоянии трагической раздвоенности — ему одновременно нужны были и Друскеники и Петербург, а он постоянно оказывался оторванным то от своей питательной среды, то от благожелательного творческого круга.

Потом его будут сравнивать со Скрябиным. Знаменитый русский композитор исходил из идеи соответствия цветов определенным тональностям, являясь поклонником цветомузыки. По его мнению, цвет должен сопровождать музыкальное исполнение. Литовский провидец, однако, шел в ином направлении. Ему было присуще видение не иллюстративной, а органической связи музыки и живописи.

В декабре 1909 года Мстислав Добужинский вернулся в столицу из Москвы, где по приглашению К. С. Станиславского оформлял в Художественном театре спектакль «Месяц в деревне» по пьесе И. С. Тургенева. В приподнятом настроении от московского успеха он узнает, что его литовский друг, приехавший несколько недель назад, куда-то запропастился, никто о нем ничего не слышал. Добужинский отправился на квартиру, которую снимал Чюрлёнис. То, что он увидел, потрясло его. Николай Константинович сидел на кровати, уставившись в одну точку, лицо его осунулось. На вопросы не отвечал. Лишь иногда — и то односложно. Создавалось впечатление, что он в невменяемом состоянии.

Добужинский понял, что с его товарищем дела обстоят крайне серьезно. Он немедленно связался с Софьей и попросил ее приехать. Однако на больного появление жены не оказало видимого воздействия. С большим трудом ей удалось уговорить мужа показаться врачу.

Она обращается за советом к широко известному психиатру и невропатологу Владимиру Михайловичу Бехтереву. Ученый ставит неутешительный диагноз: тяжелое состояние, вызванное сильным переутомлением и нервным перенапряжением. Он советует срочно увезти художника на родину. В январе 1910-го Софья доставляет Кастукаса в Друскеники.

Приезжает давний знакомый из Варшавы, готовый помочь чем угодно, лишь бы вернуть своему кумиру прежнюю энергию и свежесть взгляда. Но вскоре убеждается: Чюрлёнису необходимо постоянное врачебное наблюдение. Начинаются поиски, в которые включаются множество близких и отзывчивых людей. Софья замечает, что хорошо бы попасть на квалифицированное лечение в Швейцарию. Но где взять на это деньги?

В итоге все же был найден удачный вариант. Князь Владимир Любомирский обязался высылать из Брюсселя ежемесячно 100 рублей. А друзья подобрали лечебницу.

Недалеко от Варшавы, в Пустельниках, находилось старинное имение Червонный Двор. Его тогдашний владелец, врач Олехнович, устроил в нем частную клинику для душевнобольных. Туда и определили в марте 1910 года Чюрлёниса. Это было удобно еще и тем, что в Варшаве в это время обитал его брат-студент Стасик, имевший возможность регулярно навещать Кастукаса. Больному запретили заниматься и живописью и музыкой. Сначала вроде бы наметились перемены к лучшему, но оптимизм оказался преждевременным. Вскоре снова наступило ухудшение.

12 июня у него рождается дочь. София назвала ее Дануте. Девочка никогда не увидит отца. Ему сообщают об этом событии только поздней осенью. 5 ноября он пишет жене открытку:

«Гор. Ковно, ул. Садовая, дом 8.

Софии Чюрлёнис

Поздравляю тебя Зося

Кастукас

Быть может скоро увидимся

Целую Данусю».

Написано карандашом, дрожащей рукой. И предельно кратко — две последние строчки принадлежат не ему. Их дописал Стасик...

Этому посланию суждено было стать последним. До конца — пять месяцев молчания. Он, который когда-то писал любимой письма два раза в неделю, который заносил в свой альбом глубокие философские миниатюры, — утратил дар свободной речи. Ему не о чем писать. В короткие промежутки просветления он понимает, что угасает, что меняется как личность. И не хочет, чтобы близкие узнали и запомнили его таким.

Он пытается еще сделать кое-какие наброски, желание рисовать не пропало. Он слышит в себе звучащую музыку. Но наступает час, когда он уничтожает все написанное.

...Весна 1911 года еще только-только начала съедать потемневший снег, обнажая черные проталины. К имению Червонный Двор примыкает большой старинный парк. В один из дней Кастукас выходит туда, в прозрачный мир деревьев и облаков, который он так любил. Выходит почти неодетым — в легкой одежде, которая была на нем в палате. Огибает сугроб, садится на скамейку, совсем не ощущая холода. За ним прибежали, увели.

Пневмония схватила его сразу и бросила в постель в тяжелейшей горячке. Следом — кровоизлияние в мозг. 10 апреля все было кончено.

_{Признание}

В 1912 году в Москве, а в 1913-м в Вильно состоялись большие посмертные выставки Чюрлёниса. На первой экспонировалось более 100 картин, на второй — более двухсот. Некоторые его работы были показаны за рубежом.

После Октябрьской революции на краткое время Литва стала советской. Ее правительство объявило произведения Чюрлёниса национальным достоянием. Сестра Кастукаса Валерия сумела привезти на родину картины брата, остававшиеся в России, — большевики не возражали. В 1926 году в Каунасе открылся музей Чюрлёниса.

В 1940-м СССР присоединяет к себе Литву. После окончания Второй мировой войны в республике начинается иная жизнь — советская. В систему советских ценностей Чюрлёнис не вписывается никак, он не подпадает ни под одну из одобрительных категорий. Не — критический реалист, не — национальный герой, боровшийся против царизма; он не воспевал рабочий класс и трудовое крестьянство. Зато отрицательных ярлыков на него можно было бы навесить сколько угодно. Поэтому, хотя на его творчество и не было запрета, попытки рассказать о его нестандартном таланте не поощрялись.

В Литве, однако, имелись силы, которые отстаивали право вернуть из забвения творчество их знаменитого земляка. В первую очередь это сестры Кастукаса Ядвига и Валерия, а также искусствовед и пианист, профессор Витаутас Ландсбергис — на рубеже 1990-х он станет одной из ведущих фигур в возрождении литовской государственности. Очень важную роль сыграл поэт Эдуардас Межелайтис. Он не только посвятил Чюрлёнису свои произведения, он был влиятельной фигурой в среде советской творческой интеллигенции, к его мнению прислушивались. И потихоньку лед тронулся.

В 1970-м появилась первая монография о Чюрлёнисе на русском языке, вышедшая в издательстве «Искусство». А в 1975-м республика отметила 100-летие со дня рождения художника. Имя Чюрлёниса значит для самосознания каждого литовца слишком много. Оно — символ весомости этого небольшого прибалтийского народа, его вклада в мировую культуру.

Тогда же стали извлекать из небытия высказывания людей известных и авторитетных, увидевших творения музыкального живописца уже после того, как он ушел из жизни. Говорили о нем, между прочим, много хорошего и в дореволюционной России, и в других странах.

Горький восхищался полетом его мысли и фантазии. Очень высоко ставил Чюрлёниса знаток и тонкий ценитель искусства Ромен Роллан, писавший об этом в письмах его вдове Софье Чюрлёнис-Кимантайте. Среди россыпи похвал встречается у него такое любопытное наблюдение: «Меня поражает одна композиционная черта его картин: вид бескрайних далей, открывающихся не то с какой-то башни, не то с очень высокой стены. Не могу понять, откуда мог он черпать эти впечатления в таком краю, как ваш, в котором, насколько я знаю, вряд ли могут оказаться такие мотивы?»

Да, Литва — страна равнинная. Но если бы Роллан приехал в Друскеники и ему показали Райгардас, он бы все понял. Именно здесь Чюрлёнис еще в детстве впитывал уходящие к горизонту просторы с высоты в сорок метров — на столько ниже лежала под его ногами долина ушедшего под землю города.

Сегодня Друскининкай — европейский курорт. Современные санатории. Лучший на континенте аквапарк. Те же, что и сто лет назад, целебные вода и воздух. Только вместо влюбленного в этот город невысокого человека с мольбертом в руках и лучистыми глазами — улица его имени. Памятник с его инициалами. Музей. Книги. Множество репродукций великолепного качества. С каждой смотрят на нас созданные им образы — удивительного и неповторимого мира, в котором мы живем. В неярком колорите, в кажущемся покое сквозит что-то неуловимо тревожащее душу. Хочется вглядеться, понять — что скрыто от нашего взора?

Но мы не получим ответа. У Чюрлёниса был особый дар — чуть приоткрыть завесу над внутренней красотой мироздания, над его связью с человеком. И побудить нас к размышлению и поиску.

Во второй половине XX столетия группа немецких ученых, в первую очередь Й. Гантнер, сформулировала новую эстетическую теорию — non finito, или незавершенности. Отталкиваясь от скульптуры, они выдвинули идею, что зачастую мастер (сознательно или бессознательно) не доводит свою работу до, казалось бы, ясного, определенного финала. В отличие, скажем, от математика, который доводит решение задачи до четкого ответа. В изобразительном же искусстве незавершенность, недосказанность подталкивает зрителя к необходимости додумать «ответ» самому, вовлекая его таким образом в процесс сотворчества.

По сути, термин non finito применим ко многим — если не ко всем — картинам Чюрлёниса. Художник верит в нашу способность выбирать и видеть. Он делится с нами тайной, которую нам предстоит разгадать.