ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ

МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ

_{БУДЬТЕ КАК ДЕТИ}

Этим летом в Карпатах состоялся первый и, будем надеяться, не последний фестиваль фантастики «Карпатская Мантикора». Карпаты сами по себе — место волшебное, и то, что они появились в таком вот — фантастическом — контексте на литературной карте, уже само по себе заслуживает упоминания.

Организаторы фестиваля — писатель и культуролог Владимир Ешкилев, писательницы Наталья Щерба и Ольга Деркачова собрали под уютной крышей горного пансионата не только русских и украинских фантастов и организаторов аналогичных фестивалей в Украине, но еще и философов, культурологов, критиков, обозревателей, а такое бывает не так уж часто.

Фэндом, сообщество фантастов и любителей фантастики, — структура довольно замкнутая и в основном находится, скажем так, на самообслуживании. Семинары и лекции устраиваются на любом мало-мальски уважающем себя конвенте (так повсюду в мире называют фестивали фантастики), но, как правило, их проводят и читают сами фантасты — или люди из фэндома. Это вовсе не значит, что они не бывают интересными, очень даже бывают, но фэндом (и в целом вся фантастика), как и любая другая субкультура, одновременно и боится взгляда со стороны, и отчаянно в нем нуждается.

Боится — потому что чужак может нарушить конвенционную толерантность и, скажем, назвать последний роман любимца фэндома откровенно слабым. Нуждается — именно поэтому. Но не только поэтому. Еще и потому, что для осознания себя общностью, для осмысления себя как общности нужен Иной.

«Карпатская Мантикора» в этом смысле стала отрадным исключением: здесь, помимо собственно фэндома, выступали «посторонние». Культуролог Владимир Ешкилев, в свое время давший теоретическое обоснование «Станиславскому феномену», сам автор химерной прозы, к фэндому непричастен, хотя и получил несколько лет назад премию Киевской международной ассамблеи фантастики «Портал». Равно как непричастны к нему ни поэт и переводчик, составитель двуязычного поэтического сборника «Рубеж», куратор «Крымского клуба» Игорь Сид, ни обозреватель «НГ Ex libris» Михаил Бойко с докладом о гностической фантастике, ни поэт и переводчик Андрей Пустогаров, ни критик и культуролог Екатерина Дайс (читатели «Нового мира» знакомы с ее рецензией на книгу «Китайский десант» симферопольца Андрея Полякова, одного из самых ярких и сложных наших поэтов).

Доклад Екатерины Дайс, вернее, один из его моментов и подтолкнул меня к теме этой колонки. Речь шла о «масонских» мотивах в романе А. и Б. Стругацких «Град обреченный».

Роман этот — одна из поздних и самых сложных книг Стругацких и, как всякая сложная книга, позволяет вчитать в себя самые разные смыслы. Не буду уверять, что там масонских мотивов нет, что авторы не ввели их туда сознательно или (и такое бывает) бессознательно. Для меня важно другое — в качестве одного из таких мотивов Е. Дайс упомянула инициацию и восхождение героя — Андрея Воронина — от «ученика» к «мастеру».

Интересный доклад хорош тем, что располагает к спорам. В сущности ведь, возразила я тогда, практически любое произведение фантастики (будь то «твердая» НФ или фэнтези) написано об инициации. По крайней мере, почти любое значимое. Примеры? Сколько угодно.

«Властелин колец» — инициация хоббита Фродо, прошедшего путь от веселого, чуть инфантильного обывателя до спасителя мира (а заодно и вынужденного отказаться от обычной, «земной» жизни). «Понедельник начинается в субботу» — инициация программиста Александра Привалова, прошедшего путь от новичка, салаги до мага и волшебника, способного работать на равных с другими магами и волшебниками. «Трудно быть богом» — инициация Антона, он же — Дон Румата, который сначала не умел и не любил убивать, а потом научился. Чаще всего такая инициация означает переход на некую ступень, откуда нет возврата, — никогда не вернется в обыденную жизнь хоббит Фродо, никогда больше не будет человеком новоявленный мессия Майкл Валентин Смит («Чужак в чужой стране» Роберта Хайнлайна), никогда не вернется в состояние былой прекраснодушной невинности Антон-Румата.

Инициацию проходит один-единственный, главный герой (хоббит Фродо у Толкиена, Марк Байно у Жарковского, Майкл Валентин Смит у Хайнлайна, Максим Каммерер у Стругацких), претерпевая при этом реальную (обратимую, поскольку это все-таки фантастика) или символическую смерть и после нее переходя на «новый уровень». Иногда инициируются, переходя на новый уровень, окончательно и бесповоротно, группы людей (людены у Стругацких), а то и все человечество («Конец детства» Артура Кларка).

Кстати, казус Гарри Поттера, после инициации вернувшегося к обыденной (применительно к магу, конечно) жизни, вызвал некоторое ошеломление у читателей, подсознательно ожидавших привычного архетипического прорыва к обретению дополнительного могущества (скиллов, как говорят игровики). Забавно то, что именно Гарри Поттер после своей инициации, включающей символическую смерть от волшебной палочки Вольдеморта (почему он в переводе Волан-де-Морт, мне до сих пор не совсем понятно) и последующее воскрешение, получил ровно то, что представитель любой традиционной культуры и предполагает получить в результате инициации — он просто стал взрослым. Магом-обывателем. Обзавелся семьей, устроился на трудную, но престижную работу…

Что такое детская литература, более-менее ясно, но вот литература подростковая вообще трудно поддается определению (в числе прочего именно об этом рассуждают Татьяна Кохановская и Михаил Назаренко в новомирской колонке «Украинский вектор», 2011, № 10). Частично эта область перекрывается «взрослой» литературой XIX века, частично приключенческой, частично — той же фантастикой. Однако я бы выделила для подростковой литературы один устойчивый признак: вся она — об инициации.

«Три мушкетера» — пожалуйста, о том, как провинциальный юнец, проведенный волшебными помощниками-мушкетерами^[1] через ряд испытаний, становится воином. «Остров сокровищ» — на самом деле вовсе не о поисках сокровищ, а о том же самом. «Маугли»? О том же. И везде волшебные помощники. Везде старшие мудрые друзья-спутники. «Ночной дозор» Сергея Лукьяненко? О том же. В детской литературе не так. Муми-тролль может отправиться в далекое путешествие, чтобы посмотреть в телескоп на комету и вернуться точно таким, как был, но с новыми друзьями. Или залезть под шляпу волшебника, превратиться в Короля Калифорнии, потом превратиться обратно и остаться точно таким, как был. Или Алиса — провалиться в кроличью норку, претерпеть всяческие волшебные изменения и выбраться обратно точно такой же девочкой Алисой. Герой подростковой литературы обязательно должен измениться.

В этом смысле путешествия и приключения ничем не отличаются от научной фантастики, а научная фантастика ничем не отличается от фэнтези, поскольку все они опираются на одни и те же архетипы, отчего порою происходят интересные и показательные гибриды. Скажем, нашумевший (в нашем, фантастическом кругу) роман «Я, хобо» Сергея Жарковского начинается как «твердая фантастика», но заканчивается как фэнтези… Разницы нет, поскольку жанр — это оболочка, маска, под которой скрывается одна и та же вечная история.

Литературный обозреватель «НГ Ex libris», критик и литературовед Андрей Щербак-Жуков (он, кстати, тоже был на «Мантикоре»), недавно выпустил книгу под названием «Древний миф и современная фантастика…»^[2], где пишет, в частности, о том, что все масскультурное фантастическое кино раскладывается по образцу пропповского анализа волшебной сказки. Масскультура вообще склонна скатываться в область архетипов куда заметнее, чем штучная «высокая культура», просто по определению: массовая — она должна работать с массовым сознанием, а то и с коллективным бессознательным, чтобы быть востребованной «массами». Так, например, знаменитый фильм Стивена Спилберга «Близкие контакты третьего вида» легко раскладывается на юнгианские архетипы, а не менее знаменитый «Чужой» Ридли Скотта — еще и поп-энциклопедия фрейдизма^[3].

Нет никакого сомнения (я не раз об этом писала), что массовая литература в современном обществе несет компенсаторную функцию, раз за разом воспроизводя архетипические сюжеты и образы и структурируя тем самым сознание современного человека, в обыденной жизни эти ориентиры утратившего. Тот же Владимир Ешкилев (сошлюсь на предыдущую свою колонку^[4]), полагает, что своей популярностью фантастика и фэнтези обязаны «усталости» от культурной ситуации постмодерна, где иерархии, «выстраивающие» индивидуальное и массовое сознание, по определению сняты. Однако корни, как мне кажется, лежат глубже, недаром романы (да и кинофильмы) такого рода были популярны еще до тотального торжества постмодерна.

В этом смысле показательно, что фантастикой «с инициацией» — во всех ее видах — зачитывается и взрослое, вполне дееспособное население^[5].

Причина понятна — у нас (в широком смысле у нас — в современном «западном» мире, частью которого Россия все-таки является) отсутствуют массовые институты инициации. Армия, которая вроде бы претендует на эту роль («мы сделаем из тебя настоящего мужчину»!), на деле преуспела в этой функции разве что в Израиле^[6].

Это имеет самые странные последствия, в частности неистребимую моду на все «детское»: в женских нарядах (кружева, розочки, стразы и блестки-пайетки — под «принцессу» в детском понимании), в моделях поведения, в повышенном интересе к детской литературе — и собственно в литературе. Вот что пишет Анна Голубкова^[7] в рецензии на поэтическую антологию о стихах 25 — 30-летних: «…все эти поэты так или иначе рассматривают вопросы, связанные с переживаниями детей и подростков. Тема постоянно кончающегося и никак не заканчивающегося взросления, инфантильная оптика, зацикленность на эпизодах своего детства, на сохранившихся из того времени предметах и до сих пор продолжающихся переживаниях вообще характерна для очень многих поэтов этого поколения. Собственно говоря, об этом интересном явлении поэт и критик Данила Давыдов написал еще в 2003 году в статье „Мрачный детский взгляд: ‘переходная‘ оптика в современной русской поэзии” (НЛО, № 60), и статья эта, как видим, до сих пор остается актуальной».

С так называемой «новой прозой» происходит, в общем-то, то же самое — подростковая демонстративность (смотрите, какой я хороший, какой я ужасный, тонкий, нежный, не такой, как все, и т. п.), агрессивный эгоцентризм (название первого романа Ирины Денежкиной «Дай мне!» в этом смысле очень показательно), эпатаж, самолюбование — и в то же время попытка понравиться, узконаправленный конформизм, желание принадлежать чему-то большему и одновременно более простому, нежели личность (группе, направлению, идеологии), — все это очень характерно именно для подростков.

Судя по тому, что те же «Властелин колец» или Гарри Поттер суперпопулярны на Западе, там с этим делом тоже неблагополучно (конфирмация, бывшая когда-то символическим переходом на иную возрастную и социальную ступень, тоже отмерла как всеобщий институт). В России ситуация еще напряженней, поскольку институты и церемонии инициации, существовавшие в СССР, какими бы смешными и формальными они ни были (прием в пионеры и комсомол, поступление в институт, защита диплома и т. п.), либо исчезли, либо утратили свою значимость. Отсюда же и растущая в европейских обществах роль кидалтов (kid₊adult) — половозрелых людей, не желающих или просто не способных становиться взрослыми, — на них уже ориентированы значительные сегменты индустрии моды и развлечений. Отсюда и успех всяческих ловцов душ, обещающих находящимся в глубоком, хотя и скрытом психотравматическом состоянии, недореализовавшимся членам социума групповую или индивидуальную инициацию — какой бы грязной, страшной и отталкивающей она ни была. Архаичная инициация, кстати, всегда грязная и страшная, это культура ее цивилизует и переводит в символическую плоскость, однако в ситуации утерянных культурных ориентиров массовое подсознательное склонно обрушиваться в изначальные, темные и архаичные глубины. Страшный «Повелитель мух» Уильяма Голдинга отбирает все иллюзии касательно «золотого детства человечества» и вообще «невинного детства» как такового — если у кого-то они еще сохранились.

Это, кстати, еще одно объяснение популярности книг про «чистую» инициацию — она служит альтернативой инициации настоящей, страшной и травматичной. Юнга Джим Хокинс, отправившийся на поиски сокровищ, брошенный в пучину испытаний многоликим и хитрым воплощением зла (Сильвер — это ведь своего рода Локи, хитрый и неуязвимый зловредный малый демиург), так вот, этот Джим Хокинс, лишенный волшебных орудий (корабля) и привычного мира, вынужденный отстаивать свою жизнь и жизнь своих спутников в блужданиях по тропическому лесу в сопровождении волшебного помощника, фактически заменителя лесного духа (Бена Ганна), конечно, удобней нам, чем некий грязный и темный первобытный подросток, пребывающий в смутном наркотическом трансе, вынужденный терпеть ритуальную боль где-нибудь в полной изоляции… или чем юный первогодок закрытой английской учебной школы, которым помыкают, унижая его личное достоинство и подвергая физическим издевательствам, старшие ученики (если ты выдержал закрытую английскую школу, ты выдержишь все что угодно, недавно сказал кто-то в каком-то СМИ)… или чем солдатик-первогодок, над которым издеваются «деды» (чтоб знал, что такое служба)… или чем те страшные и темные обряды, которые мы знаем очень смутно, потому что обычному человеку туда доступа нет (уголовные, скажем, — а уголовная среда, как известно, очень архаизирована и ритуализована). Заметим, что и ученик престижного колледжа, и новый «дед», и «вор в законе», перейдя в новый статус, в свою очередь станут инициировать новичков, то есть чморить их почем зря, унижая человеческое достоинство и ломая то, что ломается, — а вот Джим Хокинс ничего такого делать не будет, а будет жить своей жизнью и вспоминать, как весело и страшно было ему когда-то в юности.

Рискну предположить, что бессмертие или, во всяком случае, долгую жизнь книгам обеспечивает не столько искусство собственно письма, сколько попадание в некое облако ожиданий коллективного бессознательного, а это коллективное бессознательное у нас — с ростом всеобщей грамотности и разрушением традиционных обществ — гораздо пубертатней, чем может показаться на первый взгляд^[8]. И, как любой подросток, хочет красоваться — грубо говоря, выдрючиваться — и казаться себе более привлекательным, чем есть на самом деле.

«Королева Марго» по качеству письма и, скажем так, по мессиджу ничем не уступает «Трем мушкетерам». Хемингуэй, например, вообще считал, что эта книга во многом сформировала его внутренний мир. Однако в «Королеве Марго» упор — на любовь и жертвы ради любви (не совсем взрослая, но уже и не подростковая, скорее «юношеская» тема). Правда, «Королева Марго», помимо всего прочего, еще и о том, как правильно вести себя с палачом — что, собственно, и нравилось Хемингуэю, но — именно помимо всего прочего… Для героя «Трех мушкетеров», как для всякого мальчика, боевые друзья и приключения гораздо важнее какой-то там любви, и это очень заметно. (Д’Артаньян, кстати, в число мушкетеров не входит. Это как если бы «Маугли» назывался «Балу, Багира и Каа» — и кое-какие параллели в характерах мушкетеров и говорящих животных Киплинга действительно усмотреть можно: Балу — Портос, Каа — Атос, Багира — Арамис, с известными натяжками, конечно.)

Д’Артаньян после инициации неинтересен, скучен, ибо с ним произошло то же, что и с Гарри Поттером, — он превратился в обывателя, обычного трудягу войны, карьериста, и потому попытки масскульта реанимировать «сиквелы» «Трех мушкетеров» раз за разом терпят неудачу. А вот «Граф Монте-Кристо» с его волшебным помощником и одновременно «посвященным» старшим — аббатом Фариа, проводящим Эдмона Дантеса через мрак подземного узилища, через символическую смерть и похороны на «ту сторону», в мир, где он стал силен, удачлив и богат, — прочно вошел в золотой фонд современного масскульта.

Не «Королева Марго», в которой, в сущности, рассказывается взрослая история о том, что жизнь несправедлива, а любовь, преданность, верность и честь приводят на плаху, а «Три мушкетера»^[9] и «Граф Монте-Кристо» укоренились в массовой культуре. Не потому ли, что наше коллективное бессознательное жаждет: вот придет большой, сильный, умный, смелый, интегрированный в социум, знающий все ритуалы и как их правильно соблюдать, возьмет за руку тебя, маленького, поможет отомстить за старые обиды, поведет к славе и «правильной жизни», научит понимать, как правильно, а как — не надо…

На этом, кстати, зиждется весь институт власти, по крайней мере то, как его транслируют нам медиа. И все чудовищные гекатомбы ХХ века.