ИЗ ЦИКЛА «ДОКТОР КРУПОВ»

Шкловский Евгений Александрович родился в 1954 году в Москве. Окончил филфак и аспирантуру факультета журналистики МГУ. Прозаик, критик. Автор книг прозы «Испытания» (М., 1990), «Заложники» (М., 1996), «Та страна» (М., 2000), «Фата-моргана» (М., 2004), «Аквариум» (М., 2008), «Точка Омега» (М., 2015). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Евгений Шкловский

_*

ИЗ ЦИКЛА «ДОКТОР КРУПОВ»

ИГРУШКИ

Она не могла удержаться от того, чтобы не схватить зверя и не прижать к своему небольшому изящному телу. Зверя, сразу оговоримся, не настоящего, а обычную мягкую игрушку, какими полны все магазины игрушек, иногда их продают и в цветочных лавках, потому что нет сувенира лучше.

«О, какой милый!»

Это ее возглас. Однажды в универмаге она надолго застряла в отделе игрушек, а потом вышла оттуда, таща огромного плюшевого медведя, который был едва ли не больше ее. От других покупок она в тот раз отказалась, потому как и эту еще нужно было донести до дома. Шоколадной раскраски медведь был действительно славный, с узко посаженными умильными карими глазками, казалось, внимательно и доброжелательно вглядывающимися в тебя. Он поселился на тумбочке у изголовья ее кровати, немного скособоченный, как бы слегка развалившийся — в расслабленной позе то ли гостя, то ли хозяина комнаты, а может, и хозяина квартиры.

«Правда, ужасно милый?» — в который раз спрашивала она, стоило кому-то из гостей уделить внимание новому фавориту. А уделяли почти все, во-первых, поражаясь его величине, а во-вторых, его и вправду необычайной привлекательности — блестящим ласковым глазкам-пуговкам, будто бы улыбающейся широкой медвежьей морде с торчащими в стороны наивными полукружиями ушей, черному овалу выпуклого носа и улыбающемуся узкому ротику… Что ни деталь, то украшение, плюс еще и повязанный на шее кокетливый розовый бантик.

Зверя хотелось непременно коснуться, сжать податливую шелковистую лапищу, потрепать за ухом, короче, войти с ним в более тесный контакт, отчего затем сразу зевалось и начинало клонить ко сну — настолько он был мягок и уютен.

А еще был темно-коричневый лось, крупный, с ньюфаундленда или кавказскую овчарку, с развесистыми то ли ушами, то ли рогами и толстым продолговатым вислым носом, словно отдельно пришитым к верхней части головы с большими удивленными темными глазами.

На вопрос «Зачем тебе такое чудо?» она с горячностью, будто у нее хотели его отнять, отвечала: «Ты что, он такой очаровательный! На него так удобно облокачиваться!» И вообще на любое неодобрительное замечание по поводу ее мягких друзей, более крупных и более мелких, которых в комнате скопилось несметное количество, причем из них уже образовались целые семейства, мал мала меньше, она сразу делала оборонительную стойку.

Что они собирают уйму пыли, а в пыли заводятся всякие клещи, жучки и прочая нечисть, ее совершенно не волновало, несмотря на то, что она частенько покашливала или у нее вдруг, ни с того ни с сего, начинался насморк, явно аллергический. А как часто она жаловалась, что ей не хватает воздуха, и устраивала в квартире свистящие сквозняки, от которых и закаленному могло не поздоровиться. Да и что хорошего, если по квартире гуляет ветер, тем более в России, где и без того погода неустойчивая и зима чуть ли не весь год, а если и не зима, то еще хуже — осень, причем поздняя, безлиственная, серая и слякотная? Где ветер, там тревога и бесприютность, а квартира со сквозняками — место весьма сомнительное.

Впрочем, разубедить ее в этой странной игрушечной страсти было невозможно. «У тебя что, не было в детстве мягких игрушек?» — укоризненно спрашивала она, считая такой вопрос самым неопровержимым доводом.

Ну, были — и что?

Она же рассказывала про плюшевого мишку, который долгое время был ее любимцем, пока однажды, решив поиграть в доктора, она не достала из родительских закромов старинный шприц и не стала упражняться в уколах.

Пациентом, естественно, стал кроткий безответный мишутка. Причем она не просто погружала иголку в мягкую субстанцию мишкиного тела, а по-настоящему набирала в шприц воду, заправски сбрасывала, подняв его на уровень собственных глаз, каплю с острия иглы и потом уже вводила ее мишке в податливую попку, нажимала на поршень и впрыскивала воду. Процедура очень ей понравилась, она не могла сразу остановиться и в итоге так накачала мишку жидкостью, что тот некрасиво разбух, отяжелел, а после того, как она положила его для просушки на батарею, весь расползся, разошелся по швам, из него полезла желтая вата и куски ткани — вид совсем неприглядный.

Понять ее чувство вины можно: у кого его не осталось после каких-нибудь детских шалостей и проказ, даже если они и были, по существу, совсем безобидными. Она так сокрушенно рассказывала про свой эксперимент, что я словно вживую видел бедную жертву на жестких ребрах горячей зимней батареи.

Теперь властителем ее души был совсем другой, гигантский шелковистый и ласковый зверь с розовым бантиком на толстой шее по имени Михаил Потапыч. Что ни говори, а русской душе медведь как-то особенно мил, несмотря на его хищность. Игрушка словно примиряла с реальностью, настраивая на благостный лад, и обнимавший уютно устроившуюся в его объятиях хозяйку Потапыч, можно сказать, был символом этого примирения.

Она выставляла фото с ним в инстаграме, ей ставили лайки, а комментарии были полны восторженно-насмешливыми возгласами типа «Какого красавца отхватила!» или «С таким жить можно». Лось, впрочем, тоже был любимцем и тоже фигурировал в инстаграме, получая, пожалуй, даже не меньше лайков. Народу нравилась его немного грустная умильная морда, его то ли рога, то ли уши, его высунутый красный язык… Кто-то писал, что лось похож на известного актера Макрелина, кто-то острил про его рога-уши, уши-рога, но все сходились на том, что лось вполне заслуживает восхищения и ничуть не уступает в привлекательности Михаилу Потапычу. Другие мягкие игрушки, заполонившие ее комнату, тоже фигурировали в инстаграме, тоже собирали лайки, но медведь и лось были вне конкуренции.

Все бы хорошо, если бы ее страсть к мягким игрушкам не была такой безрассудной. Ее и без того небольшая комната до отказа была заполнена лошадками, енотами, собачками, котами, бегемотами, слониками, тиграми, чебурашками, ежиками, белками, рыбками, зайчиками, цыплятами, мышками, свинками, гномами в островерхих шапочках с помпонами и т. д. Были и вовсе непонятные существа, может, вовсе и не звери, однако все, надо признать, вполне располагающие к себе, некоторые даже очень симпатичные и смешные…

Просто их было слишком много, они, разной окраски, яркие, пестрые, сидели и лежали на шкафу, на полу, на кровати, на полках с книгами, на комоде, чуть ли не друг у дружки на головах, короче, везде, где только можно, так что свободного пространства оставалось минимум, и это, конечно, было перебором. Некоторые были уже довольно дряхлыми, пропитавшимися серой пылью, так что казалось, что и в комнате пахнет ветхостью и даже немного сыростью, какая бывает в древних квартирах, в которых живут древние нездоровые старики.

Если войти в комнату и закрыть на минуту глаза, а потом вновь открыть, то можно было даже испугаться. Со всех сторон обступали морды и мордочки, с выпуклыми и впалыми разноцветными глазками, носами и носиками, ушами и ушками, длиннохвостые и бесхвостые, они теснились, словно отталкивая друг друга, чтобы вплотную приблизиться к тебе, ты чуть ли не различал их легкое сопение, словом, начинался легкий кошмар. А на вопрос, не бывает ли ей страшно в таком окружении, она не раздумывая отвечала, что ей не только не страшно, а даже очень весело и уютно и все эти хрюшки-зверюшки — ее лучшие друзья, что без них ей было бы скучно и тоскливо.

Друзьями ее становились не только мягкие игрушки, но и единомышленники по инстаграму, ставившие лайки и выкладывавшие там же фотки своих любимцев. Они рассказывали про них совершенно немыслимые истории, иногда забавные, иногда не очень, но всегда эти незатейливые притчи приоткрывали что-то очень личное, трогательное, отчего хотелось встретиться, поговорить, вспомнить детство или юность, о чем обычно говорят только с теми, с кем детство и юность прошли рядом.

Среди единомышленников были люди самых разных возрастов. Одна пожилая дама пожаловалась, что в детстве у нее почему-то не было мягких игрушек и у ее подружек тоже их почему-то не было, они даже не знали, что такие бывают, в поселке, откуда она родом, их просто не продавали, и сейчас ей иногда начинает казаться, что и детства не было. Теперь, впрочем, все поправилось, у нее в комнате живет белый медведь из «Икеи», и это ее главная радость, потому что дети выросли и живут отдельно, а белый медведь ждет дома и радостно встречает ее, улыбаясь во всю пасть и виляя небольшим хвостиком.

Кто-то рассказывал, что в детстве страстно мечтал о собаке, но родители ни за что не соглашались, как он только ни умолял, в результате на день рождения подарили мягкого игрушечного песика с развесистыми ушами, очень похожего на настоящего спаниеля, и он его дрессировал, приучая к разным командам, ставил миску с водой и сам вместе с ним, став на четвереньки, из этой миски лакал, а еще пес спал рядом с ним под одеялом, и, просыпаясь ночью, он видел его морду с постоянно открытыми глазками, гладил по шелковистой шерстке и снова засыпал умиротворенный.

Конечно, игрушка — не живое существо, заключал писавший, но в ней тем не менее есть что-то живое, почти живое, как бы живое… На одной фотографии, им присланной, была действительно почти не отличимая от живого пса черно-белая морда спаниеля с темными немного грустными задумчивыми глазами. А на другой стоял, вытянувшись в охотничьей стойке, настоящий спаниель точно такой же расцветки, и морда у него была один в один что и у игрушечного.

Известно, каждый играет в свои игры. Почти у всех отметившихся в комментариях игрушка оказывалась как бы не совсем игрушкой, а вроде немного живым существом, добродушным и ласковым, чуть ли не членом семьи. Причем люди писали об этом вполне всерьез, без всяких шуток и нисколько этого не стеснялись. И фото выкладывали смешные, милые, нелепые, трогательные. Чем забавнее, тем, понятно, больше лайков и комментариев.

Да и чего, собственно, стесняться? Человек ищет поддержки для себя в чем угодно, даже и в игрушках, если это его греет. А мягкая игрушка, особенно крупная, греет даже в буквальном смысле. Кто-то выложил фото, где он в заснеженных горах на фоне оранжевой палатки в обнимку со средних размеров михаилом потапычем, которого непонятно зачем приволок сюда. Оказывается, игрушка стала талисманом с тех пор, как однажды спасла его от тяжелейшей депрессии и желания расстаться с жизнью.

Человек на фото выглядел матерым альпинистом — широкие плечи, обветренное, бронзовое от солнца лицо в темных очках, горнолыжная куртка, а в обнимку с ним коричневый мишка косолапый. Странно, да. Но таких странностей на ее аккаунте было предостаточно. Люди делились ими не просто охотно, но даже с азартом, словно давно мечтали об этом, радовались, что нашли наконец единомышленников, у которых схожие пристрастия, те же увлечения.

Кстати, об альпинисте.

Она удивилась этому мишке на Эльбрусе, оранжевой палатке, бронзовому загару на мужественном лице спортсмена, сияющим снегам за его спиной, словам про избавление от депрессии и нынешней радости жизни, переполнявшей любителя горных восхождений. Можно представить ее разочарование, когда она, вступив в переписку с назвавшим себя mountainbear, в конце концов узнала, что это был всего лишь фотошопный фейк, развод, что никакого альпиниста не было и в помине, а в наличии бледный долговязый очкарик с ироничной ухмылкой на тонких потрескавшихся губах. И игрушки его нисколько не волновали, а если что и волновало, то вот такие циничные проказы в инете с доверчивыми романтическими барышнями, которые клевали на бронзовый широкоплечий вид, голливудскую белозубую улыбку и радость жизни.

Ее этот лохотрон сильно обескуражил, принеся вместе с разочарованием еще и злость из-за собственной глупости — так повестись на явное надувательство. Собственно говоря, на что она надеялась? Обрести в новом знакомом кого-то более близкого, и только потому, что тот продемонстрировал ей плюшевого мишку, похожего на ее собственного? Вот уж наивность так наивность! Будто она маленькая девочка и не ведает, что сеть полна таких наколок. Или ей не хватало тех, кто давным-давно знаком? Кто если и не разделял ее страсти ко всей этой плюшевой мишуре, то к ней лично испытывал самые теплые, а может, даже и больше чувства.

Вот-вот, весь вопрос именно в чувствах. Кто к кому что испытывал и чего, собственно, добивался. Положа руку на сердце, мне всегда хотелось очистить ее комнату от всех этих насельников, кравших в ее и без того небольшой комнатке не только пространство, но и воздух. Она-то привыкла и вроде не замечала (или не хотела замечать), а я каждый раз, приходя к ней, остро ощущал его нехватку, да и запах здесь был какой-то замшелый, ветошный, пыльный, от которого хотелось чихать и сморкаться. Если игрушки как-то ассоциируются с детством, с молочной свежестью и легкостью, то у нее было совсем по-другому, словно игрушки ее давно одряхлели и источали тяжелый заплесневелый дух времени, какой бывает в забитых отжитой рухлядью кладовках. Разве это было похоже на настоящую жизнь?

Мог ли я представить, как будет выглядеть ее комната после того, как в ней не останется почти ни одной привычной игрушки? Верней, ее саму в этой опустевшей, словно осиротевшей комнате.

Впрочем, одна игрушка все-таки осталась. Тот самый большущий шоколадного цвета Михаил Потапыч.

Я предложил: она могла бы пока пожить у меня. Или у родителей. Время, известно, лечит. Может, вскоре найдут и пропавшее. Должны найти. Непонятно, кому и зачем пришло в голову польститься на такую не имеющую никакой ценности ерунду? Это ведь не картины и не драгоценности. Скорей всего, кто-то из пионеров, из искателей приключений. Очередная шалость вроде альпиниста из инстаграма. Не надо только на этом зацикливаться. Жизнь-то продолжается. Может, для нее так лучше. Я даже уверен, что лучше.

«Уверены, что лучше?» — спросил доктор Крупов.

СИНДРОМ НЕИЗВЕСТНОСТИ

Стук был короткий, неуверенный, даже можно сказать, робкий. Тук-тук-тук… и пауза. Вслед — еще такой же, но более тихий, вкрадчивый, эдакое еле слышное постукивание, словно человек задумался и чисто механически, стоя уже не лицом, а боком, как бы приготовившись к отступлению, костяшками пальцев слегка барабанит по дереву.

Стук этот, можно сказать, застал Славу врасплох. Он валялся почти раздетый на кровати и смотрел телевизор. За окном гостиницы июль, самая середина лета, жара под тридцать, лишь к вечеру стало чуть прохладней, однако в тесном номере все равно душно. Он опоражнивал уже вторую бутылку холодного, прямо из холодильника пива, чувствовал приятную расслабленность и никого не ждал. Командировка близилась к концу, к тому же воскресенье, так что вряд ли он мог кому-то срочно понадобиться.

Но даже когда никого не ждешь, даже если ты в совершенно чужом городе и почти никого здесь не знаешь, все равно есть вероятность, что кто-то может появиться. Да хоть сосед из другого номера, метрдотель, уборщица, сантехник или бог знает кто еще. И комнаты могли перепутать, толкнуться не в свой номер. Да мало ли…

Слава дернулся на стук, хотя мог бы и не открывать: нет его, и все! Однако, подскакивая на одной ноге и натягивая впопыхах джинсы, он все-таки допрыгал до двери и, не спрашивая, кто там, отворил. В сумрачном длинном коридоре этажа никого не было. Никто и не удалялся, не дождавшись. Ну да, времени с момента стука прошло достаточно. Если бы Слава хотя бы откликнулся, хотя бы произнес сакральные слова: да-да, иду, одну минуту… Но он ведь не произнес, затаился, ну и зачем визитеру ждать? Если его нет, то и нет, а если бы он был, то и открыл, а если не хотел никого принимать, то значит так.

А он не хотел?

В том-то и дело, что Слава в те минуты не мог бы точно сказать, хотел или нет. С одной стороны, ему и так вполне комфортно: пиво холодное, телевизор с каким-то скучным сериалом, полная раздетость, дающая ощущение приятной телесной раскрепощенности… Но с другой, нежданный гость или тем более гостья могли привнести какое-то разнообразие, тоже, не исключено, не лишенное приятности.

За дверью крылась неизвестность, в самом же Славе — неопределенность, последнее, можно сказать, и сыграло решающую роль. Слава заторопился, но поздновато: неизвестность так и осталась неизвестностью, и теперь он мог только гадать, что еще несколько минут назад там за дверью его поджидало, какой сюрприз.

Если говорить о командировках, то Слава Загалов и любил их именно из-за возможности вот так, после того, как все дела закончены, побыть в одиночестве, в отрыве от дома, офиса, всего привычного и, чего уж лукавить, поднадоевшего. Да и для душевного здоровья небесполезно — выпасть ненадолго из наезженной колеи, позволить себе расслабиться в пределах разумного, не впадая при этом в крайности. Не так, как некоторые, для кого командировка становилась обрушением всех устоев и скреп. Нет-нет, Слава ничего такого себе не позволял.

Ему нравилось, что никто не дергает, не стоит над душой, не делает замечаний и не достает просьбами и поручениями. Нравилось полностью принадлежать самому себе, делать что захочется — хоть просто слоняться по городу, хоть плевать в потолок, хоть бездумно пялиться в ящик и пить холодное пиво. Имеет же человек, в конце концов, право?

Еще ему нравилось, что в нирване, какой он предавался, отъехав в более или менее отдаленный город вроде Пензы, Орла или Ярославля, иногда приходили разные фантазии о собственном будущем, ну, например, о яхте, на которой он мог бы вольно бороздить океан, причаливая в разных портах, проводя время в разных городах, а потом ночуя в комфортно обустроенной каюте. Где-то он прочитал, что именно так сделала некая то ли английская, то ли французская семья и что на прожитье ей вполне хватало совсем немного денег, причем сумма называлась не такая уж большая даже по их российским меркам. Все упиралось в яхту, но мечтать-то не запретить, а когда и не помечтать, как не в командировке. Из чужого города, словно из другого измерения, на свою жизнь, да и вообще на жизнь смотрится по-другому.

И все-таки любопытно, кто бы это мог быть. Слава мысленно перебрал всех, с кем пришлось пообщаться в эту командировку и кому бы он вдруг мог срочно понадобиться. Нет, вроде ни с кем ничего такого не завязалось, даже с Ларисой, бухгалтером местного филиала их фирмы, женщиной лет тридцати пяти, милой и обаятельной, на пальце левой руки узенькое золотое колечко. Раньше колечко было на правой руке, а что теперь на левой — это, конечно, могло способствовать зарождению каких-то неформальных отношений, тем более что они уже давно были знакомы.

Да, Лариса вполне могла бы заглянуть к нему на огонек, раз уж в ее жизни произошли какие-то серьезные перемены. Он, впрочем, ее ни о чем не расспрашивал, хотя один раз они вместе пообедали в кафе рядом с офисом. Лариса сама ему предложила, но и там больше говорили о работе, о сотрудниках, ну и немного вообще о жизни. Ларису интересовала ситуация в головном отделении фирмы, поскольку планировалось расширение и она, как давний и ценный сотрудник, могла рассчитывать на перевод туда, тем более что ее имя не раз всплывало в разговорах с руководством. Слава сам ей об этом как бы между прочим сообщил, хотя, может, и не должен был этого делать, а еще добавил, что был бы рад, если бы она работала рядом. Лариса прямо-таки расцвела, сразу похорошев, да и кому бы не по душе такая поддержка?

А если это и впрямь Лариса, размечтался Слава, если ей вдруг захотелось продолжить общение уже совсем в неформальной обстановке? Он вспомнил бирюзовые глаза, волнистые с завитками на концах светлые волосы, длинную шею… И духи ее ему понравились, легкий такой, еле уловимый, но очень нежный аромат. Он и сейчас зашевелил ноздрями, принюхиваясь. Ну да, теперь ему представилась именно женщина, а не просто коллега. Как же он сразу не сообразил, не угадал, что это могла быть именно она, только теперь дошел поздним умом, и все, что могло произойти, увы, уже не случится, во всяком случае, в этот раз, да, скорей всего, и вообще. Обидно!

Некоторое время Слава так и сидел на кровати, пялясь в телевизор, но думая совершенно о другом. А думал он о том, что по дурости и нерасторопности упустил свой шанс, который мог бы скрасить последний командировочный день, оставив романтическое воспоминание. Что ни говори, а свидание с женщиной — это увлекательно. Это область неведомого и непредсказуемого, во всяком случае, на первых порах, дальше же лучше не заглядывать, чтобы не растерять самых начальных, самых свежих и острых ощущений.

Он продолжал невольно прислушиваться к тому, что происходит за дверью, ко всяким шорохам: ну а вдруг? Вдруг не все еще закончено, вдруг тот, кто стучал, не окончательно ушел, а еще вернется, повторит попытку? Это почему-то в основном касалось именно Ларисы, хотя Слава прекрасно понимал, что вполне мог быть и кто-то еще, совершенно посторонний.

Что говорить, неизвестность притягивала. Он встал и, стараясь не производить шума, на цыпочках подкрался к двери. Склонив голову, прислушался. За дверью тихо. Он осторожно нажал на ручку и приоткрыл дверь. В коридоре по-прежнему пустынно.

Славе отчего-то сделалось грустно, настроение испортилось, словно у него отняли что-то хорошее. Оставшееся время командировки показалось пресным и слишком долгим. Он откупорил еще бутылку пива, хлебнул. Ну вот, теперь и пиво, которое совсем недавно было вполне себе, стало вдруг кисловатым. Как же легко сломать человеку кайф, огорчился Слава. Даже если стук был случайным и кто-то просто ошибся дверью, все равно уже было не так, как раньше.

Он прилег на кровать и закрыл глаза. И опять померещилось — экое наваждение! — она, Лариса, чье женское обаяние Слава сейчас вдруг ощутил особенно остро. Как же он раньше-то не замечал? И взгляд у нее был, когда они обедали в кафе, такой внимательный, что ему бы сразу отреагировать, откликнуться. А он все про работу, про работу… Натурально лопухнулся. Не исключено, что Лариса как раз и ждала от него неформального, мужского отклика, даже ласковый жасминовый аромат ее духов намекал на это. Да, неправ он был, ох неправ! А теперь уж что?

Так пролежал он довольно долго, прислушиваясь к всяким звукам, которых в любой гостинице всегда достаточно: где-то кашляли, где-то играла музыка, где-то раздавались веселые голоса — везде какая-то жизнь. За окном почти стемнело, а Слава никак не мог справиться с неожиданно нахлынувшей меланхолией. И ведь прекрасно понимал, что нафантазировал невесть что, но и отказаться теперь не мог, ожидание по-прежнему наполняло, тревожило его. Хорошо, а почему бы не позвонить Ларисе, номер-то ее мобильного у него имелся, в чем проблема?

А проблема как раз была: одно дело, когда к тебе приходят незванно-негаданно, другое — когда сам звонишь или приходишь. Совсем другой расклад и другая логика событий, иные слова и действия. На первое он был согласен, второе не то что смущало, но как-то напрягало, словно он мог нарушить некий устоявшийся за эту неделю баланс, как бы выразился доктор Крупов, психических энергий. Короче, ему и хотелось, и не хотелось. Слава буквально раздваивался, чего с ним давно не случалось, а покой, который он еще пару часов назад так сладко вкушал, — какой уж тут покой? И ведь сущая ерунда мучила: кто же там был, за дверью?

Правда, кто?

Слава корил себя: ну чтобы чуть порасторопней, пошустрей, тогда бы и неизвестности, которая так тяготила теперь, не было, и внутренней неопределенности, и раздерганности… Тут ни пиво не спасало, ни расслабленность. Только действие, цельное и решительное, могло сейчас вывести из этого неприятного состояния, и он готов был к этому действию, к каким-то словам и телодвижениям, на какие в другой ситуации, возможно, и не отважился.

Впрочем, была в его нынешнем довольно-таки нелепом положении и другая сторона, которую Слава тоже готов был принять как данность, причем в свою пользу. Да, он облажался, но ведь в этом тоже была своя правда: не случайно, значит, затормозился, не помчался сразу к двери, то есть навстречу неизвестности — Ларисе (или кому?), навстречу искушению, соблазну, ну и так далее. И не покой его притормозил, не лень и истома, а настрой на одиночество, тишину и… ну как бы это выразиться… целомудрие, что ли. Может, он бы и не возражал, только что-то в нем как-то отдельно воспротивилось, замедлив реакцию. И вообще все, что могло бы последовать затем, было общим местом, банальностью, даже если и какая-то новизна в ощущениях. Встретились — разошлись… Все мимолетное, необязательное, мотыльковое. А если вдруг (это тоже допускалось) не совсем мимолетное и мотыльковое, то… Да, что тогда? Печаль и та же внутренняя раздерганность, угрызения, томление и беспокойство… Ох уж эти праздные фантазии!

Может, он потому и застопорился, что, в сущности, не готов был к новым отношениям, в глубине души даже не хотел их, а если и хотел, то только по инерции, поддаваясь магии общего места, мужской тривиальной интенции (выражение доктора Крупова).

Озадаченный таким мощным наплывом противоречивых чувств, Слава снова принял сидячее положение. Несколькими минутами позже он встал и неслышно прошествовал к двери. Манила она его, притягивала. Когда-то в детстве она точно так же притягивала его, только уже совсем другим — обычным детским страхом, что кто-то может за ней таиться, грозный и опасный, поджидающий с явно дурными намерениями, подбирающий отмычку. Даже тяжелое дыхание там, казалось, слышал, еще не явленный угрюмый хриплый голос. Так и стояли по разную сторону, он с лихорадочным сердцебиением и в не менее лихорадочном ожидании возвращения родителей. С их приходом ужас должен был непременно кончиться. Тот, кто там, за дверью, должен был быстро убраться, оставив лишь смутный запах табака и еще чего-то, мужского и едкого.

Сейчас же Славе мерещился совсем иной, нежный и томный жасминовый аромат, однако и тревога оставалась — будто там, по другую сторону, могло его поджидать что-то и впрямь удивительное. К тому же не оставляло ощущение, что ничего еще не кончилось, что стук в какой-то миг может повториться, и он с нетерпением этого мига ждал.

Все это так и осело в его памяти. Он стоит под дверью и ждет. Почти как в детстве, только совсем с другим, хотя и тревожным чувством. Неизвестность крепко пустила корни в его душе, вопрос так и остался вопросом. В жизни образовалось некое зияние, которое временами вдруг обнажалось, и он начинал напряженно гадать, что же это тогда было, в той командировке… Что он упустил, чего не узнал, с кем не встретился? И это было более всего странно — что не отпускало, не давало освободиться, будто приклеившись к чему-то в душе. Он забывал, отталкивал, но потом снова возвращалось. С тем и жил. И если кто-то стучал к нему в комнату во время следующих командировок, он вскакивал как ошпаренный и стремглав несся к двери.

Доктор Крупов так и сказал: синдром неизвестности…