КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

*

Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых. Сборник. СПб., «Симпозиум», 2020, 752 стр. Тираж не указан.

Тема сборника — образ девяностых годов прошлого века в современной русской литературе. 752 страницы текста — проза, драматургия, эссеистика, более 30 авторов, в основном петербургских — Михаил Берг, Самуил Лурье, Татьяна Москвина, Сергей Носов и другие, но есть и иногородние: Наталья Иванова, Виктор Шендерович, Дмитрий Данилов, Михаил Першин….

Составитель сборника Сергей Князев предлагает читателю традиционный для русской культуры подход: литература как отражение отечественной истории. А также — литература как орган формирования образа истории для потомков. Последнее в данном случае не менее важно, поскольку тема 90-х, несмотря на прошедшие два десятилетия, остроты не потеряла. Общество никак не придет к согласию, чем были 90-е — позорным ли «провисанием» в историческом движении России? Или, наоборот, поворотом — болезненным, тяжелым, но необходимым — к новой жизни России, к ее оздоровлению? Пока же в массовом создании образ 90-х закреплен у нас как образ безусловно «отрицательный»: «лихие девяностые». В чем особенно постаралась творческая интеллигенция, в частности кинематографисты, которым 90-е наконец-то дали свободу творческого самовыражения, ну и, разумеется, — публицисты, попыткам размышления над происходящим предпочитавшие эффектность высказывания. Ну а дальше в дело вступила политическая конъюнктура. И, соответственно, уже сама ситуация, в которую попала тема 90-х, делает выход «Рукопожатия Кирпича…» в определенном смысле событием.

Скажу сразу, никаких категорических ответов на вопросы о 90-х сборник не дает. Авторы его предлагают читателю погрузиться в материал и подумать. Ну а подходы к теме в разных текстах будут самые разные — от отработки «лихих девяностых» в рассказе «Рукопожатие Кирпича» Кирилла Набутова с обязательным появлением пахана неимоверной крутизны и с протокольным почти выстрелом киллера в финальных абзацах (справедливости ради надо сказать, что у Набутова нет обличительной одномерности образов) до сугубо личностного варианта отношений со своим временем в эссе Татьяны Москвиной «Вольно!»: «…это для меня годы личной, собственной, никому, кроме Бога, не подотчетной, свободной жизни. С множеством страданий и радостей, с потерями и обретениями. И, рассуждая про эти годы, про их вкус и цвет, надо понимать — для каждого человека, для каждой семьи тут своя история. История того, как мы распорядились дарами — например, свободой слова, которая реально была нешуточной, свободой передвижения и свободой зарабатывать, личным временем, своими талантами, у кого они были. С меня же на Божьем суде не спросят ни за Ельцина, ни за Березовского. С меня спросят за меня».

Составитель предлагает рассмотреть 90-е как феномен исторический, феномен социально-психологический, политический, идеологический (сошлюсь здесь на статью Натальи Ивановой «Русский проект вместо русской идеи»), как социально-психологический, да и просто — сугубо бытовой: эссе «Продукты» Сергея Полторацкого с неожиданным как бы в таком контексте, но оказавшимся необыкновенно уместным содержанием рассказывает про то, что ели и что пили русские люди (и автор в том числе) в 90-е годы, как доставали эти продукты, на какие страты делилось общество по потреблению, а также про то, как узнавали русские мир, открывая для себя вкус бельгийского тартара, датских креветок, нью-йоркских суши, сальсы и так далее.

В книге предпринята попытка поверх отдельных образов — у каждого автора, естественно, свои «девяностые» — создать некий сложный многогранный мега-образ 90-х. Составитель активно использовал смену «художественной оптики»: книгу начинает рассказ Александра Сабурова «Спартак» про «природного человека», якута Спартака, наблюдающего издали за сменой исторических эпох «у русских». В «Командировке в Израиль» Леонида Ильичёва сюжет связан с процессом самоидентификации бывших советских людей, вдруг оказавшихся частью свободного мира, с их тогдашними надеждами и иллюзиями. Пьеса Татьяны Москвиной «Одна женщина. Три монолога» предлагает читателю изображение атмосферы «новых времен» в исповедальных монологах трех женщин. Совершенно другая — гротескная — стилистика у драматургической миниатюры Виктора Шендеровича «Пир во время чумы», написанной когда-то для очередного выпуска телешоу «Куклы», но в эфир так и не вышедшей. К классическим традициям русской социально-психологической прозы отсылает рассказ Николая Свистунова «Случай в поселке Советск» — случай там скорее анекдотический с элементами драмы, но общая атмосфера сегодняшней русской поселковой жизни изображается на редкость выразительно и отнюдь не «шутейно».

Ну а как феномен эстетический «девяностые» возникают в короткой повести Сергея Носова «Шестое июня: Московский проспект, дом 18», повести подчеркнуто «петербургской», отсылающей к Гоголю и Достоевскому, но написанной «многоуровневым слогом» нынешней литературы: повествование Носова составил горячечный монолог бывшего пациента психиатрической лечебницы, несостоявшегося убийцы Бориса Ельцина, которого разрывали две страсти и, как показывает финал его истории, страсти взаимоисключающие: любовь к женщине и ненависть к Ельцину. Носову удалось, на мой взгляд, в образных рядах своей повести, в самой тональности монолога несостоявшегося «спасителя отечества» персонифицировать некие распространенные в тогдашних массах настроения и порождаемые ими мечтания, а вместе со всем этим — парадоксальным образом — передать атмосферу того десятилетия.

Мириам Гамбурд. Гаргулья. СПб., «Журнал Звезда», 2020, 288 стр., 500 экз.

Автор книги — израильский скульптор и рисовальщик, уроженка Кишинева, внучка виноделов из бессарабского села Ниморены, в годы войны расстрелянных на окраине этого же села, дочь классика молдавской (бессарабской) живописи Моисея Гамбурда (покончил с собой в 1954 году в ожидании возможного ареста), выпускница Ленинградского высшего художественно-промышленного училища им. Мухиной, репатриантка 1977 года, доцент израильской Академии художеств «Бецалель», активный участник художественной жизни Израиля и Европы (и кстати, автор первого в истории книгопечатания альбома иллюстраций к эротическим отрывкам из Талмуда «Грех прекрасен содержанием») — вот это перечисление представляет не столько автора, сколько материал, на котором написана книга. Перед нами не автобиография или семейная хроника, но проза художественная, — именно художественная в том ее варианте, в каком она пишется сегодня в Европе (сошлюсь здесь на Анджея Стасюка и В. Г. Зебальда).

У Мириам Гамбурд как художника есть опыт использования техники реди-мейд («перемещение предметов из нехудожественного пространства в художественное»), и вот эта техника во многом и определяет стилистику «Гаргульи». Исторический факт или эпизоды из семейной истории Гамбурдов, в частности из биографии Моисея Гамбурда, сохраняя свою принадлежность к истории, становятся художественными образами. Что, в свою очередь, дает автору свободу в использовании стилистик разных жанров — классической почти сюжетной и психологической прозы («Менялы для прекрасной Лалы», «Реди-мейд» и т. д.), историко-философского эссе («Либерте — либертен»), лирико-философского искусствоведческого очерка («Львиная капитель»), литературно-критического разбора, наконец, комментария к Талмуду; и при всем многообразии письма корпус текстов воспринимается стилистически цельным. Цельность эту определяет наличие сквозных мотивов и единство авторской концепции в разработке этих мотивов. Ну а к основным мотивам книги я бы отнес судьбу европейского еврейства (в книге не только про ХХ век — повесть «Менялы для прекрасной Лалы» читается еще и как художественная реплика на повесть Гоголя «Тарас Бульба»: это про соратников гоголевских героев, зарабатывавших торговлей на невольничьих рынках Ближнего Востока украденными в еврейских местечках девушками, при этом автор не позволяет себе публицистической запальчивости, но пишет прозу художественную, прописывая образы казаков, творящих зло, которое делает жертвами и их самих). Необыкновенно важная для автора тема: место искусства в современном (и не только современном) мире, развивается, например, в «Львиной капители» (про архитектурный комплекс Тадж-Махал); повествование строится отчасти на контрасте низовой бытовой культуры индийской жизни и порождаемого этой жизнью искусства. Искусство и люди искусства — художники и литераторы — тема нескольких вошедших в книгу рассказов. Еще одна важная для автора тема — мужское и женское в сегодняшней нашей жизни; художественное исследование включает в себя самые разные составляющие, от любви как таковой до разного рода сексуальных практик, как естественного проявления любовного чувства, так и противостоящих собственно любви; физика и метафизика любви в прозе Гамбурд сочетаются с исключительной сложностью психологических рисунков, ну, скажем, как в рассказе «Иосиф прекрасный» — про судьбу женщины, сломленной любовью и счастливой как бы самим своим любовным несчастьем. Плюс ко всему книга содержит еще и авторский комментарий к осмыслению темы мужского и женского в Талмуде, и надо сказать, что в этом своем художественном исследовании автор выступает как художник, а значит и как философ, не опускаясь до уровня «гендерных разборок». Как бы «факультативно», но при этом прошивая самые разные тексты, возникает в книге тема метаморфоз, которые пережили слагаемые лозунга Французской революции «Свобода, равенство, братство», с анализом нынешних, в частности израильских, вариантов бытования таких понятий как «политкорректность» и «мультикультурализм».

Ну а начинает свою книгу Гамбурд рассказом «Этюд», своеобразным репортажем о том, как студентка-скульптор создает некий воображаемый этюд — лепит из глины собственное тело в натуральную величину, что оборачивается в рассказе установлением связей этого вот тела с окружающим его миром. Рассказ этот может быть прочитан еще и как своеобразный эстетический манифест прозаика Мириам Гамбурд: плоть мира, которую художник создает с помощью слова, уподобляется глине под пальцами скульптора; то есть для Гамбурд важна «тактильность слова», непосредственный физический контакт с создаваемым образом, и ей удается находить способы изображения даже казалось бы абстрактных понятий через образы, которые, условно говоря, мы можем потрогать вместе с автором руками.

Ольга Балла. Сквозной июль. Из несожжённого. Издательская система «Ridero», 2020, 40 стр. Тираж не указан.

Жест, на первый взгляд, странный, экстравагантный даже: известный литературный критик, а также автор нескольких книг эссеистской прозы вдруг издает тоненькую книжечку своих отроческих, до 18 лет написанных стихов. В названии книги есть подзаголовок «Из несожженного», то есть был у Ольги Балла момент выбора своего литературного будущего, и им стала литературная критика и вольная эссеистика, ну а стихи — вместе с гипотетической судьбой поэта — сожжены. Кроме вот этих, которых вдруг «стало жалко». Ну и для кого, кроме автора, вот это небольшое собрание стихотворений может стать «книгой»? То есть здесь как бы по умолчанию подразумевается навязший у всех в зубах вопрос «литературных наставников»: есть ли вообще у человека в столь юном возрасте право на литературное высказывание? Что, спрашивается, может он поведать миру? Вопрошание, исходящее из уверенности, что функция литературы — воспитывать массы. Но мне, например, кажется, что собственно литературе до таких вопросов вообще нет дела. Что может поведать четырнадцатилетний поэт? Да то же самое, что и сорокалетний мэтр, — себя. А это очень много. Существует множество списков основных мотивов/сюжетов в мировой литературе, списков, как правило, удручающих своей краткостью, поскольку странным, кричащим даже кажется контраст между ограниченностью этих списков и неимоверным многообразием литературы. И тут все дело в личностном проживании разными авторами «общеупотребительных» мыслей. Строго говоря, каждая, даже самая «общая» мысль уникальна уже по способу своего рождения. И замечательно, что автор с вопросом этим разделался сразу же — вот строки из стихотворения, написанного в 14 лет: «Ты, жалкий человек, что хочешь ты создать, / Что хочешь миру нового сказать, / Когда уже все было, и не раз» — «Все было — только не было меня».

Здесь та ситуация, когда автор ни с кем не меряется ни своей литературной продвинутостью, ни какой-то особой причастностью к проходящему времени и его отражению в новейшей литературе. Хотя скажу сразу, что ремесленная оснастка стихов Балла достаточно серьезна, чтобы не создавать затруднений в поэтическом высказывании. Удивительно, но юный автор этой книжки далек от самоутверждения — он занят своей работой, своей — личной — инвентаризацией доставшегося ему мира.

Он пишет собственное, чувственное восприятие мира («Блестела ликованием огней / листва после дождя. / Свистели птицы в ней, /любовно / Обсасывая каждый звук, / и лес дышал обильно и неровно / и жадно. / Косточкой скакало эхо, / отскакивая рикошетом / от всех — в соленом солнце — плоскостей»);

разбирается в своих отношениях с культурой («Как смуглы южные названья! / Какой оливковый в них блеск! / В них волн соленых круглый плеск, / Песчаный шепот, смачный треск, / Культур угасших воркованье. / Как печь жарки, как перец жгучи, / Как масло, солнечно-текучи, / Как виноград, витиеваты, / Ленивой негою объяты, / В них каждый гласный жаждой мучим. / И, как походные костры / Солдат давно забытых армий, / Они суровы — но добры, / Хоть снятся им и Ксеркс, и Дарий…»);

ну и, естественно, дает поэтическое осмысление первых жизненных опытов. Мысль, суждение здесь следует за чувством, в котором выбраживала эта мысль и след которого всегда остается в стихотворении: «Пока ты — настоящее, / Отделен / Ты от меня / И неподвластен мне. // Скорее прошлым стань, / Чтоб я могла / С тоской счастливой вспоминать тебя. // Ведь прошлым став моим, / Ты мною станешь» (написано в 18 лет).

Так что в завершение этого краткого представления книги скажу, что «Сквозной июль» Ольги Балла — нормальная поэтическая книга. То есть это книга поэта, и здесь уже не важно, «большого» или «маленького», важно, что — поэта.

И еще: мне как потребителю критического таланта Балла очень даже удобно, что в свое время она писала стихи, что ее анализ литературных произведений ведет не только аналитическая мысль, но и способность подключить к своему литературно-критическому анализу еще и собственные, интимные взаимоотношения с художественным словом. То есть для критика Балла эта сторона дарования Ольги Балла оказалась благом. Но все равно — жалко, что не реализовались в полную меру ее потенции как «чистого» поэта, если они были, а судя по этой книжке — были.