В МУЧЕНЬЯХ РОДИШЬ ТЫ, ИСААК, ОТЦА СВОЕГО АВРААМА

В МУЧЕНЬЯХ РОДИШЬ ТЫ, ИСААК, ОТЦА СВОЕГО АВРААМА

Александр Иличевский. Чертеж Ньютона. М., «АСТ; Редакция Елены Шубиной», 2019, 352 стр.

Для Нового времени, иначе говоря, тех лет, когда сэр Исаак Ньютон наносил на бумагу свои чертежи, было совершенно общепринятым, что активное любопытство к данностям окружающего мира (радуге, превращениям чисел или самозарождению червей в мертвой плоти) совершенно не исключает любопытства к данностям духовным и даже мистическим. Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас с полным правом располагались внутри одного высказывания, и никому не приходило в голову считать это эклектикой — стремление к познанию есть стремление к познанию, причем тут характеристики подвергаемых познанию объектов.

С тех пор изменилось многое. Феноменологический подход к познанию сражался с позитивистским, меж них дробились в мелкие брызги менее жестоковыйные эпистемологические парадигмы; и в конце концов на сегодняшний день вновь не возбраняется интересоваться одновременно и объективируемым и строго субъективным. Просто потому, что несколько столетий поисков так и не выяснили, где же проходит между ними хоть насколько-нибудь надежная граница.

Герой нового романа Александра Иличевского с ровной доброжелательностью открыт к поступающей извне информации, не фильтруя ее по параметрам правдоподобия и на соответствие признакам научного факта. Невидимые горные всадники? Хорошо. Облачные данные? Прекрасно. Этим он удивительно напоминает самого Исаака Ньютона и его коллег, как они описаны, например, в барочном цикле Нила Стивенсона; и тем отличается от традиционного ученого из научной фантастики, которого бы привел в полную небоеспособность один рогатый шестиметровый заяц. А Константину Вайсу — ничего. Подумаешь, калощадка^[1]. Ее папа придумал, когда я был маленьким.

Как ни странно, это не возвращение к отправной точке, а скорее цикл спирали. От викариев и каноников, стремившихся познать Божий мир и тем прославить Господа, через строго ограниченное и упорядоченное понимание научного и ненаучного знания мы пришли к науке об информации вообще, о данных как таковых, среди которых нет «хороших» или «плохих», но которые всего лишь ждут соответствующих алгоритмов для обработки. Следы нейтрино в металлических пластинках, россыпи хлама на лавках блошиного рынка, отпечатки света и тени в глубине пещер — все сгодится в дело.

Фабула книги распадается на три этапа, три разных поиска разного знания. Первый из них объективно заканчивается неудачей (что случилось с тещей героя, от чего она умерла, был ли в ее смерти кто-то виновен и где конкретно ее похоронили — так и остается неизвестным). Второй поиск завершается полным успехом: невзирая на дивные и ужасные чудеса, герой снимает и успевает обработать массив уникальных астрономических данных. Вроде бы чем нас может удивить третий поиск? Тем, чем всегда отличалась истинная наука, — нахождением и обретением вовсе не того, за чем герой вышел из мира познанного, а чего-то принципиально неожиданного и небывалого. По первой видимости, Константин искал своего пропавшего отца, Виктора Вайса. На деле же оказалось иначе.

Отражение в литературном произведении чего-то, хотя бы напоминающего процесс машинной обработки Биг даты, требует сложного нелинейного описания. Александр Иличевский, в принципе, именно тот писатель, которому под силу такая задача — его читатели уже догадываются, что по тексту придется идти весьма извилистым и неторопливым путем, украшенным витиеватыми виньетками, гулкими отголосками, назойливыми ароматами и прочим, прочим, прочим, ах да, о чем мы собственно. Удержать читательский интерес в этом жанре непросто, но автор достаточно снисходителен к нам и обозначил, о чем же все это, сразу. «Чертеж Ньютона» — это книга о любящем сыне, взыскующем отца, оказавшегося ненадежным, и одновременно — книга о реконструкции утерянной реликвии по косвенным неструктурированным сведениям. Реконструкции будут подвергаться самые разные объекты, и личность Виктора Вайса — только один из них.

Фоном, опять же мелкими, но постоянными деталями, Александр Иличевский мало-помалу добавляет еще одно измерение текста — его выраженную гендерность. Сейчас мало кого удивляет, если читатели обсуждают литературные произведения в ракурсе их гендерной специфики. Однако, к известному сожалению, чаще всего под «гендерным» имеется в виду женское: женский мир, женский взгляд на вещи, женская проблематика; с меньшей частотой говорится о дополнительных к основной диаде гендерах и проблематике, связанной с ними. А вот мужской мир, мужская специфика, мужские особенности как бы по умолчанию приравниваются к литературе вообще. Но ведь литература со слабо выраженной, незаостренной гендерной проблематикой мало того, что существует, она и уже вполне массова, и, главное, довольно далека от строго маскулинных стандартов! Понятно, что в целом мы имеем дело не с отдельными кластерами, а с градиентом, но текста, представляющего истории и сюжеты со строго маскулинным способом понимания реальности, мне не попадалось довольно давно.

Разумеется, сейчас мы говорим о литературе высокого уровня авторской рефлексии. Низовых «мальчиковых», как и «девочковых» романов всегда было и всегда будет с избытком. Но вот всерьез поговорить о том, что есть из себя герметично мужской мир и каковы его законы, удается нечасто. И причиной тому не только «немодность» или тем более «запретность» маскулинного мира, а его постепенно уменьшающаяся актуальность.

Для того чтобы мыслить мир как населенный людьми и женщинами, для того чтобы ориентироваться в строго патрилинейной системе координат, думающему человеку любого пола надо уже совершить над собой некоторое усилие: почти такое же, как для того, чтобы услышать хохот Зевса в раскатах грома или увидеть сексапильных русалок в стае белух. История Константина Вайса — история, рассказанная в строго мужских координатах. Ее, пожалуй, можно было бы назвать патриархальной, но дело тут не в банальной власти, а в значениях, значимости. И не-значимости. При всей готовности героя к переработке самой разной информации пустые пятна на тех местах, где вроде бы должны бы быть люди другого пола, — поначалу просто пугают. От описания изысканного наслаждения, полученного посредством проститутки, герой переходит к рассказу о важности отношений с женой совершенно без запинки. Совместный поход в бордель с отцом — история об отце, а не о тех, с кем был собственно секс, — нежное воспоминание типа «папа водил меня смотреть кораблики».

Оба Вайса в результате воспринимаются как персонажи из того периода синайского мифа, когда Авраам-Абрам-Ибрагим рождал Айзека-Ицхока-Исаака без сколько-нибудь существенной помощи Сары и нес ответственность за рожденное тоже в одиночку. В этих координатах каждый — сын отца; все люди — братья (что, как мы помним, в контексте Книги Патриархов может ничего доброго не значить), а более никаких связей между людьми и не существует.

Парадоксально, но факт — среди ученых и творческих мужей двадцатого века, даже максимально открытых к новому знанию в самых разных областях, такая избирательная слепота относительно половины человечества была вполне распространена. Кто знает, почему Александр Иличевский так ярко проявил ее в мировоззрении героя. Может быть, потому что иначе трудно было обосновать столь невротическую одержимость фигурой отца, а может быть, из соображений историческо-психологической правды. В конце концов, обе цели можно считать достигнутыми.

Напряженная сыновность главного героя заставляет первое время чтения романа считать, что герой молод и бездетен. Но нет. Описывая семью своей жены — во время поисков ее матери, — герой проговаривается, что жена имеет от него ребенка. Ах нет, не ребенка. Девочку.

Жена (в буквальном половом смысле унаследованная героем от отца) — часть строго матрилинейной семьи; упоминаются ее мать и бабушка, обе с животными кличками. Дочь, рожденная ею от героя, — часть той, чужой семьи, добытая ею награда и пустое множество для него самого. Ближе к концу романа этот момент будет подчеркнут образом выкреста Шапиры, так же бесплодно искавшего в Израиле отца и так же проклятого отсутствием сыновей. Отец дочерей — хуже, чем бесплоден; ресурс потрачен, а толку нет. Невозможность продолжения рода требует приношения чем-то иным — подвигом; созданием чего-то, что сохранит имя в веках без цепочки будущих носителей этого имени. Найти пропавшего отца — в этой системе — задача не столько детективно-розыскная, сколько психологически-творческая: найти не тело, но цель, к которой отец стремился, и исполнить ее, и тем оправдать свое существование в жестко патрилинейной вселенной. Шапира, отчаявшись в розысках, находит (или создает) древние свитки. Константин Вайс, почти столетие спустя, решает вопрос более глобально.

Приняв в наследство уже второе живое существо (на этот раз собаку), герой поселяется в отцовском доме. Ходит, водимый псом, по отцовским дорожкам, беседует с отцовскими приятелями и знакомыми, читает отцовские записи. С оглушительным равнодушием кратко упоминает о развитии и изучении другими людьми добытого им с опасностью для жизни научного материала. Перебирает виды, контакты, фотографии, любовниц, тропинки, черепки, вечера, исторические воспоминания и тратит две трети объема книги фактически на то, чтобы ощупью разобраться, зачем именно Виктор Вайс жил в Иерусалиме. Над чем размышлял. О чем мечтал.

Постепенно Константин Вайс формулирует гипотезу. Основываясь на всем, что он знал и узнал о Викторе Вайсе, он предполагает, что тот изучал возможность извлечь из бесчисленных осколков исторического Иерусалима, из его текучего состояния, из отражений прошлого в настоящем — достоверные сведения о точной архитектуре Храма Соломона. Исаак Ньютон пытался извлечь эти сведения из библейских описаний и реконструировать здание и его интерьер по функционалу. Виктор Вайс с той же целью собирал факты, слухи, воспоминания и записанные впечатления, намеки и галлюцинации — как-никак, он был поэт. Его сын — специалист по данным, и он решает ту же задачу совершенно иным образом.

Но решена ли она в итоге? Голографическое изображение Храма Соломона, висящее в воздухе строго в месте расположения исторического здания, — является ли оно знанием? Очевидно, что призрак здания не идентичен зданию; но какова инструментальная ценность невоспроизводимого, полученного с использованием «черного ящика» результата? Поэтическая ценность голографического изображения несомненна, но вот научная вызывает целый ряд вопросов. Проще говоря, понятно, зачем этот результат Виктору Вайсу, но что он дает, кроме утоления невроза, самому Константину? Герой пожертвовал возможным будущим ради неутоленного прошлого, почему и результат его трудов — столь же призрачен, сколь достоверность свитков Шапиры.

В этом ракурсе книга производит довольно пессимистическое впечатление. Однако, совершенно по касательной, сквозь сюжет проходит человек, чья позиция в вопросах познания кажется ключевой — особенно в сравнении с ненастойчивым исследовательским путем Константина Вайса. Суфий Ашур, который встает на пороге заброшенной астрономической лаборатории в горах Памира и с оружием в руках обороняет вход, пока Вайс одну за другой сканирует информацию, закодированную в тысячах металлических пластин. Суфий (одна из предполагаемых этимологий слова тасаввуф — «софия», мудрость) не понимает, какие именно знания запечатаны в грудах металлических пластинок. Не понимает, как именно эти данные были получены; почему добывать следы реликтового излучения нужно именно высоко в горах; не понимает, какие именно преобразования совершает с этими данными Вайс, и, главное, никогда не сможет сам полученными из этих данных знаниями как-то воспользоваться. Он просто защищает от духов прошлого — призраков, джиннов, «верхних», кем бы они ни были, — право людей знать, право на будущее. Возможно, в этом он ближе Исааку Ньютону, чем оба Вайса, и само существование на страницах книги героя с такой позицией освещает наши эпистемологические размышления некоторой, пожалуй, даже не призрачной, надеждой.

Ася Михеева