ИСТОРИЯ ЛЕГЕНДЫ

Сухих Игорь Николаевич — критик, литературовед, доктор филологических наук, профессор СПбГУ. Родился в 1952 году в Курской области. Окончил филологический факультет ЛГУ. Автор многих исследований о русской литературе ХIХ — ХХ вв., а также школьных учебников по литературе. Лауреат премии журнала «Звезда» (1998) и Гоголевской премии (2005). Из последних книг: «От… и до… Этюды о русской словесности» (СПб., 2015), «Сергей Довлатов: время, место, судьба» (СПб., 2017), «Русская литература для всех. Классное чтение» (Т. 1-3, СПб., 2017), «Структура и смысл. Теория литературы для всех» (СПб., 2018), «Книги ХХ века. Русский канон» (СПб., 2019).

Живет в Петербурге. В «Новом мире» публикуется впервые.

Игорь Сухих

*

История легенды

О стихотворении И. Дегена «Мой товарищ, в смертельной агонии…»

1

В начале была легенда.

То ли солдат (кажется, танкист), то ли погибший лейтенант (текст нашли в его планшете) написал гениальное стихотворение, которое, конечно, никогда не будет напечатано, но передается по цепочке, из уст в уста, и поражает даже людей, видавших виды, прошедших войну и блокаду, повидавших суму и тюрьму.

О. Берггольц будто бы услышала стихи от врача одного из ленинградских госпиталей и рассказала биографу: «Они потрясли меня и, думается, оказали даже влияние на мою блокадную лирику»^[1].

В. Гроссман, кажется, узнал о них от С. Липкина, и в сочинявшейся в начале шестидесятых годов «Жизни и судьбе» появится эпизод разговоров военнопленных в немецком лагере:

«Кириллов — этот умный, но какая-то в нем разболтанность. Подмечает всякую мелочь, а смотрит на все усталыми, полузакрытыми глазами… Равнодушный, людей не любит, но прощает им слабости и подлость. Смерти не боится, а временами тянется к ней.

Про отступление он говорил, пожалуй, умней всех командиров. Он, беспартийный, сказал как-то:

— Я не верю, что коммунисты могут людей сделать лучше. Такого случая в истории не было.

Как будто безразличен ко всему, а ночью плакал на нарах, на вопрос Ершова долго молчал, потом сказал негромко: „Россию жалко”. Но вохкий он какой-то, мягкий. Как-то сказал: „Ох, по музыке я соскучился”. А вчера с какой-то сумасшедшей улыбочкой он сказал: „Ершов, послушайте, я вам стишки прочту”. Ершову стихи не понравились, но он их запомнил, и они назойливо лезли в голову:

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови ты на помощь людей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

И не плачь ты от страха, как маленький,

Ты не ранен, ты только убит.

Дай-ка лучше сниму с тебя валенки,

Мне еще воевать предстоит.

Сам он их, что ли, написал?

Нет-нет, не годится Кириллов в штаб. Куда ему людей тянуть, он сам еле тянется»^[2].

Подземная известность/слава поддерживалась мнением авторитетных ценителей. Стихи знали, цитировали, высоко оценивали К. Симонов и М. Дудин, М. Луконин, А. Межиров, Е. Винокуров.

Вещью для всех восьмистишие стало в кульминации перестройки. Неутомимый Е. Евтушенко сначала опубликовал его в «Огоньке» (1988, № 47) как текст неизвестного автора, а затем в издании и переизданиях антологии «Строфы века» (М., 1995, 1997, 1999, стр. 701) — уже как стихи Иосифа Лазаревича Дегена, сославшись на «справку» доктора Д. Э. Немировского из Черновцов^[3].

К этому времени, впрочем, ссылаться на устное свидетельство не было никакой необходимости. Уже вскоре после огоньковской публикации смоленский филолог В. С. Баевский назвал имя автора и представил его краткую биографию: Ион Лазаревич Деген, ушедший на фронт шестнадцатилетним, мальчишка-доброволец, танкист, выживший после тяжелого ранения, позднее — киевский врач-ортопед и израильский репатриант^[4].

Там же впервые был помещен — причем с точной датой — текст, отличный от версий Евтушенко и гроссмановской книги.

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам еще наступать предстоит.

Декабрь 1944

Публикация стихотворения в томе большой серии «Библиотеки поэта»^[5], к которой я имел отношение, отразила ту же противоречивую ситуацию. Составители тома (М. А. Бенина и Е. П. Семенова), со ссылкой на О. Берггольц, поместили текст в разделе «Стихи неизвестных поэтов». Мне же во вступительной статье, писавшейся много позже (том застрял в издательстве), пришлось упоминать даже не одного, а двух авторов.

В 1994 году в Харькове вышел посмертный сборник стихов «Черный алмаз» мало кому известного Александра Коренева (1920 — 1989), открывавшийся таким стихотворением, причем тоже с точной датировкой.

Вьюга, ночь... Поле, полное мертвых.

Поле боя метель замела.

Кровь фонтанами так и замерзла

На окоченевших телах.

На мальчишеских трупах застывших

Стынут конусы красного льда.

Мой товарищ, ты стонешь, ты жив еще,

Что ползешь через поле сюда?

Мой товарищ, спасти тебя поздно мне,

Ты в крови, ты людей не зови.

Дай-ка, лучше, таща тебя по снегу,

Отогрею ладони свои.

Не кричи и не плачь, словно маленький,

Ты не ранен, ты только убит,

Дай-ка, лучше, сниму с тебя валенки,

Мне еще воевать предстоит.

1942^[6]

Легко заметить, что последние две строфы — вариация на ту же тему, с повторением в двух стихах ключевых образов: «Ты не ранен, ты только убит, / Дай-ка, лучше, сниму с тебя валенки…»

Так появился второй претендент на авторство.

Большинство, впрочем, восприняло его как самозванца. Тогдашний главный редактор «Вопросов литературы», ветеран, критик Л. И. Лазарев в рецензии на том «Библиотеки поэта» выразился прямо: «М. Красиков [составитель харьковского сборника — И. С.] просто решил организовать очередную разоблачительную „сенсацию”. С этой „сенсацией” М. Красиков в свое время приходил ко мне. Я ему сказал, что „сенсация” не состоится: сразу видно, что Коренев присочинил свои довольно слабые строки к знаменитому восьмистишию, считая его „бесхозным”. Авторство И. Дегена неоспоримо. Строки эти как „бесхозные” довольно долго гуляли в литературной Москве — мне, например, их когда-то прочитал Александр Межиров, сказав, что это самое лучшее, что написано в стихах о войне. И наверняка кто-то читал эти стихи Берггольц — она только спутала, когда это было»^[7].

Вопрос, впрочем, окончательно не закрыт. Конечно, сразу видно, что пространный вариант слабее — со сбоями ритма («На окоченевших телах»), неясными образами (что за конусы льда на трупах?) Но если А. Коренев решил присвоить «бесхозные» стихи, почему они так и остались в его архиве? Их публикатор привлекает свидетельства дочерей, взывает к новому выяснению отношений, но большинство читателей-почитателей не сомневаются в авторстве И. Дегена.

Однако биографические страсти и сюжеты отодвинули в сторону сам текст, а к нему стоит присмотреться внимательнее.

2

Общее мнение почти единодушно.

«…Знаменитое стихотворение… признанное лучшим военным стихотворением ведущими советскими фронтовыми поэтами» (В. Жук). «…По сей день считается одним из лучших произведений о Великой Отечественной войне». «Леденящие кровь стихи», «…ошеломляющие по жестокой силе правды» (Е. Евтушенко). «…Они правдивы, но это правда — другая, страшная и невероятная».

Не в ногу шагает, кажется, только один человек, поэт и бывший радиожурналист Би-би-си Ю. Колкер, который под разными вызывающими заглавиями публикует один и тот же текст (2008)^[8], предъявляя лирическому герою (не автору!) серьезные претензии. Но этический пафос критика («мародерство остается мародерством, и воспевать его — гнусность») оставляет в стороне, затемняет эстетические претензии (обычная советская поэзия).

Мне же кажется важнее взглянуть на текст с несколько иной стороны. Понять и смысл текста (правду) и его уровень (поэзию) позволяет контекст (сейчас бы сказали — интертекст).

О поэзии чуть позже. Начнем все-таки с правды.

В Израиле И. Л. Деген печатался довольно много: писал рассказы и публицистику, давал интервью, вспоминал. Опубликовал книгу «Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена» (1991), куда вошло около сорока написанных во время войны стихотворений. Но все равно оставался автором одного.

Журналист-интервьюер спрашивает об истоках, бытовой основе знаменитого текста.

«До сих пор во снах ужасов к нему приходит увиденное им, семнадцатилетним парнем, тогда, когда смертельно ранило его друга-разведчика Гошу Куликова.

Слово Иону Дегену:

— Он лежал в грязи рядом с железнодорожной насыпью. Всю ночь лил холодный октябрьский дождь. Время приближалось к полудню, и все еще продолжало моросить. Кинжалом я вспорол комбинезон и гимнастерку на его груди. Рана была ужасной. Не рана, а дыра. Над раздробленными ребрами клокотала красная пена. Ручьи крови текли, как лава из кратера. И над всем — два кровавых фонтанчика. А у меня только один индивидуальный пакет. Вощёная бумага, в которую был упакован бинт, не закрыла даже половины раны, а тампон просто утонул в ней. Бинта хватило, чтобы полтора раза опоясать могучую грудь Егора. Я быстро снял нательную рубашку, разорвал ее и пытался перебинтовать его. Егор большой ладонью погладил мои мокрые волосы и едва различимо прошептал: „Зря это ты. Рубашку стоит отдать живому”. Больше он ничего не сказал»^[9].

Оставим в стороне разные времена года (в воспоминаниях возникает не зима, а осень) и гиперболичность описания, которая, возможно, принадлежит интервьюеру (ручьи крови — как лава из кратера). Не совпадает — прежде всего этически — ключевая деталь: последняя рубашка, отданная умирающему другу, превращается в снятые с него валенки.

Чуть позднее прямо встает вопрос о них. Оказывается, и здесь воспоминание автора принципиально противостоит образу. У чудом выпрыгнувшего из танка другого товарища сгорел сапог, и рассказчик после нескольких бесплодных обращений в конце концов стягивает их с замкомбата, который не реагировал на просьбы:

«Капитан лежал на кровати, тоже не шибко трезвый. Толя и Серега взнуздали гвардии капитана с двух сторон, а я приступил к стягиванию сапог. Это оказалось совсем непросто. Капитан брыкался, как мустанг. Мы и представить себе не могли, что у гвардии капитана Барановского такой богатый матерный словарь. Он грозил нам трибуналом и обещал, что сам примет участие в исполнении высшей меры наказания.

Протрезвев, мы с большой опаской ждали завершения проведенной операции. Но, слава Богу, ничего не случилось. Гвардии лейтенант Анатолий Сердечнев фигурял в отличных яловых сапогах. А капитан оказался порядочным человеком. Никому о нашей мальчишеской выходке не доложил. Себе же он получил новенькие сапоги на следующий день».

И здесь перед нами сходный тип преображения: естественно-бытовой, даже комичный эпизод превращается в жестокую сцену, демонстрирующую…

Что? Ужас любой войны? Очередное крушение гуманизма? Замороженность чувств человека-автомата, выполняющего чей-то приказ? («Мне еще наступать предстоит»). Напротив, высшую степень какого-то антихристианского гуманизма, когда даже смерть оказывается вкладом в «нашу победу»? (Споет же потом Высоцкий: «Всем живым — ощутимая польза от тел: / Как прикрытье используем павших». Но тут ведь не тело, а еще живой товарищ.)

Журналист начинает интервью с размышлений: «Как рождаются такие стихи? Ведь понятно, что автор не грел рук над дымящейся кровью и не снимал валенок с убитого товарища. Как возникли эти метафоры, в которых реальные ужасы войны преломляются в поэтические образы, более правдивые и более потрясающие, чем реальность, их породившая?

В разговоре с Ионом я попытался это понять. И он мне сказал, что точно не знает, а может только догадываться, из каких ассоциаций мог возникнуть стих „Мой товарищ”».

Метафоры более правдивые, чем реальность? Позволено усомниться.

Реальность тут не претворяется в образ, а скорее опровергает его. Демонстративная жестокость оказывается не возгонкой, концентрацией правды, а, напротив, ее подменой — демонстративной выдумкой, вызывающей литературностью. Жест лирического героя никак не связан с конкретной ситуацией, кроме единственного бытового аргумента: снимать обувь с умирающего легче, чем с трупа. Но зачем, зачем греть руки, бросать в лицо умирающему другу/товарищу жестокие слова вместо простого и необходимого утешения?

Уж не правы ли были начитанные первые слушатели И. Дегена, не только обвинившие автора (примерно в том же, в чем через полвека уличает лирического героя Ю. Колкер), но чутко уловившие контекст: «Киплинговщина какая-то»?^[10]

Вызывающая деталь (вот вам!), увы, кажется не потрясающей правдой реальности, а шоковым литературным приемом.

А теперь, собственно, о поэзии. От А. Блока мы знаем: «Всякое стихотворение — покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды. Из-за них существует стихотворение»^[11].

Это покрывало растянуто на двух словообразах: валенки (не случайно многие используют именно такое заглавие) и «ты не ранен, ты просто убит». Однако сквозь второй вдруг просвечивают иные звезды. Эту ассоциацию можно поймать и понять.

Стихотворение И. Дегена датировано автором декабрем 1944 года. Однако на полтора года раньше, сначала в «Красноармейской правде» (1943, 12 мая), потом — в журнале «Красноармеец» (1943, июнь; подписано в печать 14.6.1943) появились стихи поэта, которого жадно читали, передавали из рук в руки, сразу рассыпали на пословицы-афоризмы.

Лейтенант щеголеватый,

Конник, спешенный в боях,

По-мальчишечьи усатый,

Весельчак, плясун, казак,

Первым встал, стреляя с ходу,

Побежал вперед со взводом,

Обходя село с задов.

<…>

Вот уже у крайней хаты

Поднял он ладонь к усам:

— Молодцы! Вперед, ребята! —

Крикнул так молодцевато,

Словно был Чапаев сам.

Только вдруг вперед подался,

Оступился на бегу,

Четкий след его прервался

На снегу...

И нырнул он в снег, как в воду,

Как мальчонка с лодки в вир.

И пошло в цепи по взводу:

— Ранен! Ранен командир!..

Подбежали. И тогда-то,

С тем и будет не забыт,

Он привстал:

— Вперед, ребята!

Я не ранен. Я — убит...^[12]

И. Деген не мог не знать двадцатую главу «Василия Теркина» «В наступлении»!

В мемуарной заметке он утверждает: «Летом 1944 года начал читать Твардовского. „Василий Тёркин” стал любимой книгой». Значит, и зимой строка вдруг всплыла в светлое поле сознания наряду с жестокими валенками.

И поскольку речь о поэтике, сразу обратим внимание, насколько точна, ладна, парадоксальна реплика Твардовского. Одно дело — жестокое объяснение героя стихотворения И. Дегена товарищу (как будто тот сам не понимает, коли плачет и стонет). Другое — коллективное чувство взводной цепочки («Ранен! Ранен командир!»), завершающееся лихой, отвечающей сути характера «весельчака, плясуна, казака», фехтовальной репликой: «Я не ранен! Я — убит…»

В главе Твардовского эта реплика, действительно — острие. В стихотворении «Мой товарищ, в смертельной агонии…» — вялое, психологически смутное разъяснение.

Но сквозь покрывало Твардовского просвечивает и еще одна звезда, совсем далекая и неожиданная.

Оказывается, существует анекдот о Наполеоне и его юном офицере, сообщившем маршалу о победе и взятии австрийского Регенсбурга (1809). Эта легендарная история стала сюжетом баллады Р. Браунинга «Случай во французском лагере» (1842).

«Взят Регенсбург! — воскликнул он. —

Мы выиграли бой.

<…>

Но тут же скорбь глаза тайком

Ему заволокла,

Как у орлицы над птенцом,

Чьи сломаны крыла.

«Ты ранен?» И, как долг велит,

Тот отрапортовал:

«Нет, я не ранен — я убит», —

И мертв пред ним упал^[13].

Анекдот был известен и Льву Толстому. Он припомнится одному из героев очерка «Севастополь в мае» (1855): «Но Калугин был не штабс-капитан Михайлов, он был самолюбив и одарен деревянными нервами, то, что называют храбр, одним словом. Он не поддался первому чувству и стал ободрять себя. Вспомнил про одного адъютанта, кажется Наполеона, который, передав приказания, марш-марш, с окровавленной головой подскакал к Наполеону.

— Vous etes blesse? <Вы ранены? (франц.)> — сказал ему Наполеон.

— Je vous demande pardon, sire, je suis tue <Извините, государь, я убит (франц.)>, — и адъютант упал с лошади и умер на месте.

Ему показалось, это очень хорошо, и он вообразил себя даже немножко этим адъютантом…»^[14]

В конце очерка судьбу убитого наполеоновского офицера повторит не адъютант Калугин, а ротмистр Праскухин: знаменитая сцена его мгновенной гибели станет основой толстовского психологизма, «диалектики души».

Ключевые образы стихотворения И. Дегена оказываются, таким образом, литературно трансформированной реальностью и очевидной, явно ухудшающей текст реминисценцией.

Избавившись от ауры «гениальности» стихотворения, можно заметить, что для него характерна неслаженность образов, некое стилистическое дребезжание.

«Мой товарищ в смертельной агонии…» Но ведь агония и есть последняя стадия умирания. Первый же эпитет оказывается тавтологичным.

Дымящуюся кровь тоже вряд ли можно реально увидеть.

«И не плачь, не скули, словно маленький…» — «Ты не плачь, не стони, ты не маленький…» — «Не кричи и не плачь, словно маленький…» — «Что с тобой, что с тобою, мой маленький?» Вариации демонстрируют приблизительность образа: строка не свинчена (Маяковский), а приблизительно составлена.

Обнаруживается также, что семантический ореол метра (трехстопный анапест) не совпадает с описанной ситуацией. «…В 3-ст. анапесте успели сформироваться по меньшей мере две „некрасовские” интонации (романтически-заунывная и реалистически-деловая: „Что ты, сердце мое, расходилося...” и „Нынче скромен наш клуб знаменитый...”) и одна „блоковская” („О весна без конца и без краю...”), но детали их семантических окрасок еще предстоит выяснить»^[15].

Правда, М. Л. Гаспаров сразу же оговаривается, что «в последние десятилетия семантические окраски 3-ст. амфибрахия сплываются в неопределенно-трагический ореол; как кажется, он способен заражать и смежный 3-ст. анапест». Так что здесь И. Деген, возможно, опередил время «последних десятилетий».

Но итоговой оценки поэзии/поэтики это не отменяет.

Будто бы снятые с умирающего товарища валенки в реальности были отданной ему последней рубашкой.

Ключевой афоризм попал в стихи из запавшей в память строки Твардовского, которая, в свою очередь, опирается на исторический анекдот наполеоновских времен.

Обычно интертекст углубляет, по-новому раскрывает текст, здесь он оказывается уликой, знаком неоригинальности, вторичности.

Девятнадцатилетний мальчишка-танкист, в другой жизни — замечательный человек и врач, написал дилетантские стихи, которые по стечению обстоятельств превратились в легенду.

Анализ, трезвый взгляд неспособен мгновенно ее опровергнуть, но может показать ее истоки.

Кстати, уровень других стихотворений И. Дегена вполне подтверждает личный, альбомный характер его лирики, поэзии из/для фронтовых многотиражек — с привычными темами, стилистическими клише, банальными рифмами, ритмическими неточностями и смысловой невнятицей.

Радость, ярость, любовь и муки,

Танк, по башню огнем объятый, —

Все рождало образы, звуки

В юном сердце певца и солдата.

<…>

Сердце болью огромной сковано.

Слезы горя не растворили.

Может быть, второго Бетховена

Мы сегодня похоронили.

«Боевые потери», лето 1944

За три часа до начала атаки нам показали

кинофильм «Серенада Солнечной долины».

Вальс кружили снежинки ленивые.

На холмах голубел хрупкий наст.

Мы лыжню обновляли счастливые.

Но сейчас это все не для нас.

Мы по горло сыты снегопадами.

Не до лыж в эту подлую дрожь.

Черный наст искарежен снарядами.

Красный снег для лыжни непригож.

Январь 1945

Суждение вкуса логически неопровержимо и даже оскорбляется при попытке покушения на него, но со временем, к счастью, оно может меняться.

Поэтому окончу исторической аналогией:

Стихотворения Бенедиктова появились в 1836 году маленькой книжечкой с неизбежной виньеткой на заглавном листе — как теперь ее вижу — и привели в восхищение все общество, всех литераторов, критиков, всю молодежь. И я, не хуже других, упивался этими стихотворениями, знал многие наизусть, восторгался «Утесом», «Горами» и даже «Матильдой на жеребце», гордившейся «усестом красивым и плотным». Вот в одно утро зашел ко мне студент-товарищ и с негодованием сообщил мне, что в кондитерской Беранже появился № «Телескопа» с статьей Белинского, в которой этот «критикан» осмеливался заносить руку на наш общий идол, на Бенедиктова. Я немедленно отправился к Беранже, прочел всю статью от доски до доски — и, разумеется, также воспылал негодованием. Но — странное дело! — и во время чтения и после, к собственному моему изумлению и даже досаде, что-то во мне невольно соглашалось с «критиканом», находило его доводы убедительными... неотразимыми. Я стыдился этого уже точно неожиданного впечатления, я старался заглушить в себе этот внутренний голос; в кругу приятелей я с большей еще резкостью отзывался о самом Белинском и об его статье... но в глубине души что-то продолжало шептать мне, что он был прав... Прошло несколько времени — и я уже не читал Бенедиктова. Кому же не известно теперь, что мнения, высказанные тогда Белинским, мнения, казавшиеся дерзкой новизною, стали всеми принятым, общим местом — «a truism», как выражаются англичане?^[16]