РУССКИЙ ЕВРОПЕИСТ

Горелик Михаил Яковлевич — эссеист. Родился в 1946 году в Москве. Окончил Московский экономико-статистический институт. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Михаил Горелик

*

Русский европеист

В могилу опускали, как и завещал, под «Марсельезу». «Конечно, уж лучше бы Seid umschlangen Millionen^[1], — сокрушенно и недоуменно вздыхает Топоров (не Виктор, при чем тут Виктор? Владимир), ах, не по сердцу ему «Марсельеза», — но из песни слова не выкинешь». Слово, которое Топоров рад бы выкинуть из песни: «Qu’un sang impur abreuve nos sillons» — пусть нечистая кровь обагрит наши нивы. Что, завещатель про кровь и нивы не размышлял? Размышление было его профессией и внутренней потребностью. К обагрению нив склонен не был, представлял себе, как на дело смотрит Топоров, не один он, но на «Марсельезе» настаивал. «Марсельеза» с юности была символом борьбы с окаменевшим социальным старьем, с деспотизмом, с несвободой, импонирующее ему острое французское фанфаронство, энтузиазм молодости, сила и обновление сокрушающего отжившие формы духа, культурный, а отчасти так и до сей поры политический манифест; прочее — исторически обусловленные слова, ставшие не более чем декоративными элементами. Марсельеза от юности моея, от юности и до гроба, не только метафорически — буквально.

Георгий Александрович Лесскис (1917 — 2000) — лингвист, педагог, литературовед — принадлежал к тончайшему кругу элитарной подсоветской интеллигенции, в который входили Андрей Зализняк, Вячеслав Вс. Иванов, Юрий Лотман, Елеазар Милетинский, Леонид Пинский, Григорий Померанц, Владимир Топоров, Наталия Трауберг… — хорошая компания, знаковые имена. Создавали вокруг себя в советской ночи притягательное для людей пространство культуры, света, свободы. Все они были диссидентами — только их диссидентство носило не политический, а культурный и интеллектуальный характер. Лесскис менее известен, но очевидно был одним из них.

Характер его публикаций — свидетельство ответственной строгости к себе, отвращения к идеологическим компромиссам, к поденщине, ко лжи. Во времена тотального идеологического контроля: «О зависимости между длиной предложения и характером текста», «Функциональная дифференциация стилей», «Синтагматика в системе автоматического синтаксического анализа» и прочее в том же роде. А когда цензура пала, тогда «Пушкинский путь в русской литературе», «Национальный русский тип (От Онегина до Живаго)», монография «Лев Толстой».

По заведенной Лесскисом и до сей поры существующей традиции второй тост любимых им и его женой (двадцать лет как вдовой) многолюдных домашних застолий, по какому бы случаю ни собирались, непременно за Ее Величество Королеву Английскую, мужчины пьют стоя.

Ее Величество — игровой символ европейства с узнаваемым, хотя и меняющимся со временем, но всегда прекрасным женским лицом, когда-то молодым, а ныне лицом славной пожилой леди — символ, остро противопоставленный каменной и бесчеловечной имперской маскулинности.

Вдова Лесскиса, Ксения Атарова, поправляет: «Да он с тем же пиететом пил бы и за здоровье английского короля, женское лицо вовсе не при чем — в лице царствующей особы пил за наиболее совершенное государственное устройство, о чем не раз всем говорил».

Ладно, ей видней. Но она говорит об общем принципе, а я о перерастающем в символ образе. И, да, мне нравится, что образ женский и что лицо прекрасное. И шляпка нравится.

В нынешней компании есть один антимонархист, демократ и экуменист, принципиально не встающий, настоящий фанатик, да вы все тут с ума посходили, не может простить буйному елизаветинскому дедушке Генриху VIII церковного и семейного безобразия, как бы и внучка виновата, ладно уж, так и быть, готов пить за ее величество, но только вызывающе, сидя, на том сижу и не могу иначе, что только украшает исполненное нестройного энтузиазма вставание возлюбивших институт британской монархии, олицетворенной в Елизавете II — вот она, на постере, нет, это не она, это покойная матушка ея, тоже Елизавета, ее королевское величество герцогиня Йоркская, в шляпке, с благосклонной улыбкой взирает на пирующих со стены. Сосед слева, за столом теснота, неловко поднимаясь, толкает меня, и я проливаю красное вино на белоснежную блузку сидящей одесную соседки. О!

Все, знавшие Лесскиса, об этом пишут — понятно, не о моем неловком движении, оно того не заслуживает, а о событии тоста. Григорий Померанц (участник славных застолий, увы, в прошлом):

Только в русском уме, в русском западничестве (а не на самом Западе) английская королева и «Марсельеза» встали рядом. Они были выдраны из английской и французской почвы и укоренились в традиции петербургского периода. Они стали символом Европы как идеала, который остро почувствовал еще Тредиаковский, когда писал… «Красное место! Драгой берег Сенский, / Где быть не смеет манер деревенский»^[2].

Я бы добавил акцент: Лесскис символически объединяет не просто два разных образа Европы, выдранных с разных огородов, но два демонстративно конфликтующих, противопоставленных друг другу, несовместимых друг с другом образа. Оксюморон, в сущности.

И кстати приведенное выразительное восклицание Тредиаковского. Идеал и тоска русского европеизма. Лесскис называл себя «европеистом».

Еще одна завещанная Лесскисом традиция — празднование пятого марта, начало которой было положено едва ли не в 53-м. Увы, ротация неизбежна: по уважительной причине выбывшие празднуют, щелкая орешки, в Валгалле.

Со дня смерти Лесскиса прошло двадцать лет, оцифрованная рукопись его воспоминаний лет десять уже как выставлена в интернете на сайте galesskis.info, кто заинтересуется, может прочесть, наконец дело дошло и до бумажного издания. В прошлом году вышел первый том мемуаров Лесскиса «Политическая история моей жизни». Толстенный том, 750 страниц — человека убить можно. Всего четыре тома. Полполки займут. Первый том: семья, детство, школа, ИФЛИ — завершается осенью 1938 года. Последние слова книги: «Я проснулся от стука в дверь и понял, что это — за мной». Умело завершает первую серию: на самом интересном месте.

Как-то ночью, в час террора, я читал впервые Мора,

Чтоб Утопии незнанье мне не ставили в укор,

В скучном, длинном описаньи я искал упоминанья

Об арестах за блужданья в той стране, не знавшей ссор, —

Потому что для блужданья никаких не надо ссор.

Но глубок ли Томас Мор?

...Я вникал в уклад народа, в чьей стране мерзка свобода...

Вдруг как будто постучали... Кто так поздно? Что за вздор!

И в сомненьи и в печали я шептал: «То друг едва ли,

Всех друзей давно услали... Хорошо бы просто вор!»

И, в восторге от надежды, я сказал: «Войдите, вор!»

Кто-то каркнул: «Nеvеrmоrе!»

<…>

Вспомнив Генриха VIII, как не вспомнить Томаса Мора. Московская редакция «Ворона» — это не Лесскис, то есть не из его книги, из моей памяти. Впрочем, Лесскис это стихотворение знал, так что оно вполне могло бы быть и из книги, наполненной цитатами. Стихотворение написано в 1948-м, Лесскиса взяли десятью годами ранее. Но ситуация та же, и Томас Мор тот же. Лесскис время от времени его вспоминает и вослед Тредиаковскому (упомянем его еще разок) именует не иначе, как Фомой Морием, — пусть вместе с подельником своим Томмазо Кампанелла ответит за проекты резвых кремлевских племянников. Вдруг как будто постучали... Кто так поздно? Что за вздор!

Между тем вздор ожидаемый. Время перед арестом превращается в новеллу, наполненную мучительным пролонгированным саспенсом. Лесскис знает, хотя и предположительно, кто его сдаст, вопрос — когда. Не желая обнаружить подозрения, ведет себя с опасным собеседником как ни в чем не бывало, не уклоняется от встреч, у них с детства дружба не разлей вода, соседи, общаются постоянно, гуляют, выпивают, танцуют с девушками, разговаривают, разговаривают, разговаривают, а Лесскис думает: когда же, когда? Приятель, а он предположительно штатный осведомитель, то есть опять-таки предположительно, просит Лесскиса познакомить его с неким семейством. Лесскис по понятным причинам не хочет, отговаривается, откладывает, а тот настаивает, все откровенней, ждать не желает, давай сейчас, ты что, не хочешь, что ли, знакомить, бедный Лесскис с возрастающим ужасом понимает, что арест будет вот-вот, осведомитель спешит воспользоваться, пока будущий зэк последние деньки на свободе, отхватить еще шерсти клок. И с сокрушенным сердцем таки вводит его в новую компанию. И вздыхает с облегчением: агент охранки, как ни старался, ко двору не пришелся — почуяли недоброе. А если бы не почуяли?

Рвущее душу чтение.

После выхода из Таганки, просидел несколько месяцев, счастливый билет, новый нарком Берия отворил врата тюремной крепости, замкнутые врагом народа Ежовым, так вот, после выхода противоестественные отношения с другом-предателем, преломивший хлеб со мной поднял пяту на мя, возобновились, опять не хочет обнаружить, что знает, как это Лесскис не любил Достоевского, чистой воды Достоевский, роман «Бесы», опять встречались, опять разговаривали, тот все приставал, ты-то как думаешь, кто тебя сдал?

Размышляя потом над мотивами приятеля, приходит к выводу, что тот долго колебался, ценил дружбу, но просто вынужден, с тяжелым сердцем вынужден был включить ближайшего своего друга в отчет, поскольку тот произносил вольные речи не только с глазу на глаз, и осведомитель боялся, что кто-то из компании опередит и тогда сам он пропадет ни за что ни про что. Вольные речи — по нынешним временам так уж совсем невинные: говорил, простодушный он человек, что конституция не работает, что не так все хорошо в СССР, как хотелось бы, в части свободы слова и собраний, и прочее антисоветское в том же роде.

Что интересно, Лесскису поначалу вменяли не конституцию — вменяли намерение прорыть туннель из подвала в Зачатьевском переулке, где жил предполагаемый копатель, и взорвать Кремль со всеми его обитателями, художественная идея, заложить бы динамиту, ну-ка, дрызнь, как все-таки работала голова насельников страхового общества «Россия», всего-то версты две, почему бы и нет, отнеслись с почтительным уважением и верой в чудовищную, просто-таки нечеловеческую мощь вооруженного лопатой фанатика-студента, но это уже в следующем томе. Входа в туннель так и не обнаружили, знать, Лесскис хорошо упрятал его, решили остановиться на конституции, что куда более умственно и пресно. Но это уже следующая серия.

В своем сочинении о Лесскисе и его книге я все о социальном — вот для контраста из первоначальных детских дней, интимно личное. На крышу дома, где обитал Лесскис, вела пожарная лестница.

Однажды, сидя на этой лестнице, я пришел к заключению, что дни теперь стали длиннее, чем были совсем недавно. С этим я помчался домой, чтобы спросить, может ли так быть. Оказалось, что так оно и есть…

И опять про социальное. Лесскис пишет ведь не просто историю своей жизни, то есть и ее тоже, конечно, но: он пишет декларативно политическую историю своей жизни и добавляет к названию книги важное: «развитие социализма от утопии к действительности». Лесскис — протагонист своей истории, а социализм — антагонист. Покуда Лесскис пребывает в умственных младенцах, отношения у них братские, но старший (во всех смыслах) брат социализм растворяет в своем могучем интеллекте младшего, потом младший брат понемногу входит в разум, освобождается от морока, понимает злокачественность старшего и одолевает его: надевает ему на шею жернов, пусть не соблазняет малых сих, и топит в омуте.

Размышления о социализме занимают существенную часть книги. Вот великая сталинская конституция, социализм построен, Лесскис соображает, что, он впрямь таков, этот социализм, или в реализации не обошлось без дефектов? В конце концов убеждается: да, таков и есть, какие уж там дефекты, другим быть принципиально не может (и не хочет), отойди от меня сатана, что за гадость эта ваша заливная рыба!

Повторюсь, книга писалась в конце семидесятых — начале восьмидесятых, есть и более поздняя рефлексия. Я почему об этом говорю — потому что в 74-м году в сборнике «Из-под глыб» (тамиздат, самиздат) был опубликован под кратким названием «Социализм» сокращенный вариант сочинения академика Шафаревича «Социализм как явление мировой истории», идеологически близкого Лесскису (чуть позднее появился и полный текст). В том же сборнике была опубликована статья Михаила Агурского «Современные общественно-экономические системы и их перспективы», где социализм оценивается относительно позитивно, в духе идеи конвергенции академика Сахарова. Репатриировавшись в Израиль, Агурский вступает в социалистическую партию («Авода») и даже становится членом ее ЦК. В полемику с Шафаревичем включаются братья Медведевы. Он им отвечает.

Обо всем об этом в книге Лесскиса ни слова. Шафаревич, Агурский, Медведевы не упомянуты. Из чего можно заключить, что Лесскис просто ничего о диссидентской дискуссии того времени не знал. Узок круг этих людей, но в дому отца моего обители мнози суть и обители эти не всегда сообщались. Или знал, но не счел достойным упоминания. Впрочем, это же первый том: может, объявятся позднее — тема социализма переходит из серии в серию.

В общем Лесскис (как и неупомянутый Шафаревич) считает социализм абсолютным злом, западная социал-демократия, западные модели социализма, израильская модель социализма — вне круга его размышлений.

В этом корпусе размышлений о социализме одна глава посвящена кардинальному изменению модели социализма в СССР. Глава зовется «Революция 1936 года». Интернационал-социализм, на котором Лесскис воспитан, который впитал всеми порами души и разума, замещается вдруг национал-социализмом. Молодой человек ошарашен, не готов менять свою картину мира вместе с линией партии.

Он же как воспитан? «Чтобы в мире без Россий и Латвий жить единым человечьим общежитьем» и: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Это он все цитирует. Символ веры. Забыть пролетарский интернационализм ради русского национализма не готов, non possum, «Я этого поворота не принял и от него веду отсчет своего антисоветского состояния».

А все вокруг, все гуманитарное сообщество, готово, мигом радостно перестроилось, диалектически меняет парадигму, да что там гуманитарное сообщество, их два с половиною человека, «все» одобрили: «Большинству людей этот поворот явно пришелся по душе». Возвращается самодержавие и народность, послезавтра воротятся православие, погоны и раздельное обучение.

Компания юного Лесскиса полна национального энтузиазма. Достал уже всех этот ваш пролетарский интернационализм. Сколько можно! Пропади он пропадом! Лесскис чувствует себя одиноким, прет против рожна:

Для всех почти это был вопрос не «теории» или «идеологии» (к которым они не имели никакого вкуса), а психологии; они щебетали какой-то вздор про подмосковные пейзажи, дворики и березовые рощи — как будто империя, раскинувшаяся между двумя океанами, вся умещается в одной московской губернии и живут в ней одни замоскворецкие купчихи.

«Щебетали» девочки-студентки, на одной из которых Лесскис впоследствии женился, но задолго до написания мемуаров развелся. «Щебетали какой-то вздор», «замоскворецкие купчихи», мозгов для теории не имели. Пишет с сарказмом и видимым непреодоленным раздражением. Обидеть норовит. Сколько лет прошло. И сокрушенно восклицает: «И какое им было дело до мирового пожара!» Действительно, что им, пустоголовым, Гекуба! Лесскису предстояли годы и десятилетия размышлений, чтобы справиться с мировым пожаром и пролетарским интернационализмом. Справился. Щебетавшие березовый вздор девочки — раньше и проще.

Проведенный Сталиным идеологический поворот заложил семена гибели системы. Конечно, Лесскис додумался до этого не в 36-м — это уже ретроспективная рефлексия:

Осложняя казенную идеологию элементами националистическими и даже религиозными, распуская Коминтерн (который он поклялся над гробом Ленина сохранить), Сталин надеялся, что он всегда будет контролировать эту идеологию, и, возможно, не понимал, что он безнадежно расшатывает устои, созданной им и его учителем системы… Он очень умно и успешно использовал национализм и религию в определенный исторический момент, но вторые следствия идеологического поворота тридцатых годов приходится расхлебывать его преемникам. Прибалтика и Польша, Украина и Кавказ, православные и униаты, иудеи и мусульмане ждут своего часа.

Сбывшееся пророчество: дождались. Средняя Азия и страны социалистической демократии, забытый термин, присутствуют по умолчанию. Интересно, в каком году написал. На Амальрика ссылки нет, вообще в томе не упомянут.

Ксения Атарова: «И Амальрика, я точно знаю, читал, но не упомянул — не доставил, увы, Вам этого удовольствия».

Еще важная, на всю жизнь, тема — еврейская. Дедушка был еврей, о чем Лесскис лет, кажется, до двадцати не подозревал. Вырос с русским самосознанием в абсолютно однородной среде: мама, сестры, крестная мать, дяди, тети, во дворе, на улице — «все» (все!) вели антисемитские разговоры. Русский мальчик, которого генетически мощный дедушка наделил выразительной еврейской внешностью. На лицо ужасные — добрые внутри. Всю жизнь страдал от национально озабоченных граждан и национально озабоченного государства, гораздых попенять мальчику-юноше-мужу-старцу на злокачественность происхождения. Пятая графа, понятно, русский, но бьют не по паспорту. Вы только посмотрите на его нос. Это при том что был принципиальным противником любого национализма — еврейского не в последнюю очередь. Соответственно и к сионизму не очень.

Этот еврейский дедушка, который не знал о моем существовании, оказал огромное влияние на всю мою жизнь. Наука, закон, здравый смысл — ничто не устояло перед этим дедушкой: мой сын оказался в Израиле, а мои внуки — евреями.

Судьбоносный предок, могучий патриарх, сокрушитель науки, закона и здравого смысла, играющий из своего метафизического далека судьбами правнуков. Мучительные переживания и размышления — по всей книге. Кроме того, специальная глава с простым и вместе сильным названием «Евреи», много чего интересного о времени и о себе.

Лесскис — ровесник советской власти, свидетель роковых минут и лет ее, свидетель детства, юности, зрелости, старости и смерти советской страны, ее зэк, ее солдат, ее принципиальный сторонник, ее принципиальный противник. Книга его щедро населена разнообразными людьми, несущими на себе печать ушедшего времени, быт и воздух давно ушедшего времени, когда фотографии Троцкого украшали витрины магазинов, был НЭП и вдруг не стало его, все (все!) считали власть жидовской, во всяком случае, в той мещанской среде, где он рос, гражданин Минин, стоя спиной к универсальному магазину, указывал князю Пожарскому на щусевский зиккурат и вопрошал: «Скажи-ка, князь, какая мразь у стен кремлевских завелась?», взрывали храм Христа Спасителя, строился Дворец Советов, вера в социализм была верой первой генерации советских людей в блистательное будущее.

И последующая рефлексия всего этого. И внутренняя динамика человека, дорожащего честью смолоду, свободного, имеющего интеллектуальную честность и смелость менять свою картину мира — от мальчика, полностью индоктринированного советской идеологией, от молодого советского интернационалиста, до русского европейца (европеиста), человека культуры, сознательно противостоящего мертвящей силе тоталитарного государства.

Да, кстати, родился Георгий Александрович Лесскис 20 декабря 1917 года — в тот же день, что и Всесоюзная чрезвычайная комиссия, в тени которой Лесскис прожил всю свою жизнь. Символическое совпадение. Родственник, ставший его крестным отцом, служил в ЧК. И сейчас такое бывает, сплошь и рядом бывает, а в годы большого стиля — несовместно. Лесскис умер в 2000 году. Коммунистическая Россия, ровесником которой он был, рухнула, все-таки он пережил ее и порадовался — Комиссия (что за комиссия, Создатель?!), меняя имена, знаки и возглавья, продолжает существовать. Да что там существовать — благоденствовать.

День рождения Лесскиса празднуется и поныне.

С обязательным вторым тостом — за Ее (Ея) Величество Королеву Английскую.