ИСКУССТВО КАРАНТИНА. КОРОНАНАРРАТИВ-2

Дмитрий Бавильский

*

ИСКУССТВО КАРАНТИНА. КОРОНАНАРРАТИВ-2

Окончание. Начало см.: «Новый мир», 2020, № 5

Вездесущие, в метафорическом смысле, болезни… определяют новые, критические стандарты индивидуального здоровья и выражают чувство неудовлетворенности обществом в целом. В отличие от елизаветинских метафор — в которых слышались жалобы на некое неявное общественное зло или бедствие, в свою очередь, передающееся отдельной личности, — современные метафоры предполагают глубокую пропасть между личностью и обществом, притом что общество воспринимается как враг первой. В этих образах общество предстает не только утратившим равновесие, но репрессивным…

^{Сьюзен Зонтаг, «Болезнь как метафора»}

Пустые города вызывают оторопь и возвращают в детство. Точнее, в ощущение его. Особенно в первой половине мая, когда, пользуясь праздниками, люди разъезжаются по дачам и огородам. В пандемии улицы пустеют в два раза нагляднее. Машин мало, троллейбусы не ходят, а летают, практически пустые, с повышенным уровнем прозрачности. Вслед за Москвой цифровые пропуска ввели более чем в двух десятках регионов, но Челябинска это пока не затронуло. У южно-уральских — собственная гордость и понимание порядка: по рейтингу видно, что «крупный промышленный центр» наш стабильно входит в десятку самых дисциплинированных миллионников.

В этом заочном соревновании российских городов за звание чемпионов анахоретства хорошо видно, что города урало-сибирского пограничья, разбросанные с обоих сторон Уральских гор, идут среди лидеров самоизоляции плотной группой. В соседских Перми и Омске уровень массового самоукорота незначительно выше, но они и севернее, хотя Пермь — Европа, а Омск — уже Азия. По уровню самоограничения Челябинск идет наравне со столичной Уфой, а вот Екатеринбург — традиционно считается центром свободолюбия, что и видно по цифрам.

Мой белый город — ты цветок из камня. На опустелых улицах деревья распускаются и зацветают сугубо для себя и потому гораздо медленнее: бледное сфумато, возникающее в дни набухших почек и растягивающееся до эпохи цветения сакуры, смазывает четкость привычного ландшафта. Словно бы сбивает фокус, покрывая городские пейзажи чем-то похожим на слюдяную пленку — особенно если на знакомые кварталы смотреть из троллейбуса, промытого снаружи и изнутри. Вот когда он только-только заезжает на Комсомольский проспект, омытый первой майской грозой. Совсем как в детстве, когда возвращаешься с праздничного шатанья по центру и Комсомольский бежит навстречу, широко раскрывая объятия. Кажется, что сейчас же из открытых окон польется музыкальная заставка прогноза погоды в давным-давно несуществующей версии программы «Время».

Если личный транспорт вынести за скобки, вместе с привычными для буден пассажиропотоками, можно одной ногой заступить в окончательно законченное прошлое, которое к тому же и не особенно помнишь — разве что на уровне ощущений и схем.

Оказывается, именно автомобили и люди — главные носители времени, приметы его и признаки. А когда проспекты и дороги пусты, кажется, что время начинает притормаживать. А кое-где даже и останавливаться — в зависимости от цифр уровня самоизоляции.

В действии и в бездействии

На карантине, стыдливо называемом «самоизоляцией» (слово-то какое, попахивающее хлоркой), времени больше не появилось — просто обстоятельства перегруппировались таким образом, чтобы снова сомкнуться над головой.

Давно уже не трудился я столь напряженно и продуктивно, как в эти безразмерные дни, так уж сошлись обязательства. С одной стороны, это хорошо, поскольку нет сильнее противоядия общественному давлению, чем сосредоточенность на своих делах (творческие практики поглощают сознание полностью и оттого они действенные вдвойне), но, с другой, больше всего на свете я люблю читать и писать то, что мне хочется читать и писать, а не то, что подкидывают заказчики, из-за чего такая загруженность не приносит силы, а только уносит их.

Впрочем, все эти нынешние трудовые перегрузы — не показательны, поскольку обстоятельства и обязательства есть и будут всегда (кто позволяет ездить на себе, на том и ездят), так что перемена слагаемых суммы не изменяет. Нужны дополнительные усилия вырваться из замкнутого круга ежедневных дел, постоянно валящихся на современного человека подобно геометрическим фигуркам «Тетриса».

Человек — существо стадное общественное, поэтому лениться в едином порыве со всей прочей цивилизацией проще. Сколько раз уговаривал себя немного побездельничать, когда выпадает зеро паузы между заказами, — чтобы выпасть из невроза трудоголизма, того, что описывает мандельштамовское «есть блуд труда и он у нас в крови», но у меня никогда (!) не получалось.

Режим дна

Если больше всего любишь читать и писать то, что нравится читать и писать, то с какого-то момента начинает хотеться отвоевать для этих занятий побольше времени, а почти никогда не получается это сделать, даже если ценой волевых решений уже расчистил временную площадку как раз под то, что больше всего нравится. Но все равно под чтение и письмо уходит пара часов перед сном, оторванные от сна, потому что как-то странно читать или писать что-то днем, когда никто не спит. Словно бы чтение и письмо — это такие сугубо вечерние процедуры вроде чистки зубов…

Потому что заранее знаешь: стоит посредине светового дня лечь с книжкой на ленивую думку и дело обязательно закончится сном, срывающим общепринятый распорядок, с таким трудом отлаженный после предыдущих выходных. А вслед за этим посыплются и все прочие костяшки тщательно выстраиваемых повседневных обрядов.

Чтению важно на каком-то этапе перешагивать в сон, словно бы экранизируя (инсценируя) усвоенное, переведенное теперь в 3-d.

Божество любит являться нам ночью и открывать завесу над нашим грядущим, — не для того, однако, чтобы мы сумели уберечь себя от него (ведь людям не под силу справиться с роком), но для того, чтобы с большим смирением мы к нему отнеслись. Ведь все, что обрушивается на человека неожиданно, ошеломляет его душу своей внезапностью и погружает ее в безысходность, если же люди исподволь готовят себя к страданию, пусть еще даже не испытанному, то острота его понемногу притупляется…

Ахилл Татий, «Левкиппа и Клитофон»

Неоднократно замечал: достаточно иметь хотя бы потенциальную возможность заняться своими делами, чтобы на самом-то деле не делать ничего приватного, но, напротив, пуститься во все тяжкие с общественными заботами. Это вот как с балконом — важно чтобы он просто в комнате был. Даже если у ответственного квартиросъемщика фобия высоты и панические атаки, существенно иметь хотя бы гипотетический шанс выйти на него, «вдохнуть свежего воздуха».

В каком российском квартале вы найдете на балконе свежий воздух? И тем не менее, когда знаешь, что такая возможность есть «в идеале», можно легко заставить балкон штабелями непроходимой рухляди, а то и вовсе заклеить все щели, чтоб со двора не фонило. Есть умозрительное пространство совпадений с большинством, и теперь, когда вирус повсюду, нас таких миллиарды и это невозможно пропустить, даже если исключить телевизор и не выходить в интернет. А уж если включаешь и выходишь — сопротивление бесполезно, без имбиря не разберешься.

Какое ж это облегчение — быть как все.

Общечеловеческие ценности

Восприятие пандемии безвозвратно разделилось на две автономные темы — в ней отныне есть «болезнь» и есть «карантин», вполне естественно подменивший наблюдение за распространением вируса, поскольку думать про него страшней, чем про меры, направленные на его приостановку.

С мерами можно поспорить и на меры легко наворчать, а пойди и скажи свое фе графикам и возрастанию смертности.

Страхи форсируют голод, а также извлекают из коллективного бессознательного общие травмы, тем более когда они не залеченные: скупка продуктов, несмотря на смешки со стороны миллениалов, мгновенно опрокидывает в советское прошлое. Элементарность выбора несунов, в которых мы вынужденно превратились, баррикадируясь внутри опасений, показывает как недалеко все ушли от времен брежневского дефицита — ассортимент супермаркета шаговой доступности вроде «Магнита» в сравнении с «Гастрономами» советской поры, и есть важнейшее достижение российской цивилизации последних десятилетий. Конечно же, она ушла от голых полок, но не к товарному изобилию, а в сторону казармы, обреченной на избирательную стабильность основной продуктовой корзины.

Медийная часть болезни кажется не менее существенной, чем эпидемиологическая, да вот только никто почти не пишет об особенностях распространения информации и том, как она влияет на иммунитет постоянно бомбардируемого сознания, скоро даже истинные новости превращая в ложные — столько в них во всех накапливается тенденциозности. Важнейшие события и большие тренды «в краткосрочной перспективе» обрастают безразмерным количеством извне привнесённого, начиная обозначать практически все, что угодно.

В таких «больших новостях» даже «самая проверенная» новостная фактура обязательно превращается в серый шум, ошибочно принимаемый многими за материализацию сновидений «духа истории», ее логики и смысла. Мозг замыливается даже быстрее, чем глаз, поэтому, вот уж точно, «правды мы никогда не узнаем»: правда попросту перестает существовать. Причем не только в «минуты роковые», но и после, когда не остается ничего, кроме версий.

Некоторые из них назначаются официальными, однако, если вдуматься в подлинное значение слова «общепринятые», становится зябко. «Общепринятое» — то, что принято на условном «общем собрании» как нечто, по разным причинам устраивающее большинство. Так и выходит, что истина вырабатывается массой, то есть массивностью, которой нечего противопоставить. Но есть и хорошие новости.

Игровое преимущество

Когда события и понятия начинают плыть и вычитывать из них можно все, что угодно, умные люди начинают расшифровывать их на свой собственный лад. Ум — это ведь не про деньги и внешнюю успешность, но именно что про лад, в том числе и с самим собой: по мне, так умный отличается от неумного умением обращать минусы в плюсы. В игровое преимущество.

Вот почему можно наконец решить, что карантин это благость, и практически Суббота, позволяющая человеку привести в порядок себя и свой «внутренний мир». Особенно если мир внешний огорожен по независящим от редакции причинам.

Между тем на Урал окончательно пришла весна. А мы и не заметили, не обратили внимания, обычно так пристально наблюдающие за плавным раскачиванием тюлей первого тепла, поскольку пандемия — еще и покров отчуждения от привычных процессов и жизненных циклов: сбой этот дети запомнят и станут рассказывать внукам и правнукам, вспоминая особенно яркое и беспризорное солнце, что светит пока никому.

Нет ведь более пустого месяца, чем апрель. Самый безвидный и неприглядный, когда глазу особенно не за что зацепиться. Нужно приложить усилие, чтоб разглядеть в земле, освободившейся от зимних покровов и еще не покрытой оттенками зелени, особенную красоту. Но она есть и способна захватывать. Голову кружить резкими перепадами давления.

Сбитым бомбардировщиком ночные температуры снова пикируют в минус, и вот Москву засыпает снегом, а передо мной прямо сейчас бьется в оконное стекло первая оттаявшая муха — настали столь жаркие дни, что от тепла мгновенно устаешь и на глазах почти мгновенно старишься.

Вот как на ускоренной перемотке.

Рождение сверхновой

Количество медийного мусора возрастает в разы. Особенно много шлют ролики, карикатуры, мотиваторы, демотиваторы, ссылки на чужие посты и подборки, инструкции, приколы, подколы, стикеры, письма счастья, фейки, гифки, тик-токи и всяческие прочие тики, котики, информационные сводки, а также медиа-сгущения, вирусно распространяемые мессенджерами.

Все они валятся из чатов (особенно из коллективных — семейного, школьного, корпоративного) прямо в телефонную фотоленту, смешиваясь со снимками, которые сделал сам (авторство и есть заслон мусору, который анонимен), некоторые не по разу, и нет исследователя, способного отформатировать эту постоянно нарастающую субкультуру. А она отражает нынешнее время зеркальнее любых иных феноменов, а трафик у нее и влияние фантастические. С помощью милых безделиц, кратно выросших в карантин размыкается ощущение замкнутого [социального] пространства — они ведь идеальный повод напомнить о себе и синхронизироваться с важными человеками, если слова иссякли. Как будто человечеству мало небывалого единства, способного просачиваться в быт без сторонней помощи.

Хотел написать, что самоизоляция возвращает к человечности, попранной обычно суетой и инерцией, но разве суета и инерция, разводимые изо дня в день, не есть неотъемлемые свойства нашего существования? Правильнее тогда написать: это мы, таким затейливым способом, возвращаемся к норме? Но что есть норма, если все вокруг и так загружены делами, словно белки в колесе? Может быть, правильнее всего говорить о возвращении к себе?

Когда даже эта наша черно-белая жизнь, более похожая на выживание, убогая, лишенная баловства и излишеств, внезапно оказывается роскошью — тем самым богатством, измерить которое невозможно.

Пришла холодная весна 2020 и обнаружила, что я обладаю громадной ценностью, как и каждый из нас обладает своей — точно такой же, как у меня, но одновременно совершенно особой. И все они настолько важные, что мериться ими бесполезно.

У литературоведов это называется «актуализацией высказывания» и «вскрытием приема», а у публицистов — «моментом истины».

Чем проще — тем лучше

Открыл окно, первый раз после зимы, выпустил муху. Каким будет нынешнее лето? Почему кажется, что таким же особенным, как зима и тем более весна? Чего всем ждать, например, от августа? А от сентября? По каким фасонам будет скроена неотвратимо приближающаяся осень?

На карантине я сплю меньше, но спокойней, только вот сны стали тревожней и глубже, чем зимой и почему-то пью много воды. Страхи накапливаются к вечеру вместе с усталостью. На подоконнике декабрист зацвел, первый раз вижу, чтоб весной, к чему бы все это?

Позже поймем.

Когда на каждый выход в магазин следует морально готовиться чуть ли не как к выходу в открытый космос (главные опасности живут обычно в восприятии), жор становится не меньше, но обдуманнее, поскольку в сферу повседневных желаний в основном попадает набор самых привычных продуктов. В магазины пошаговой доступности ходят как раз за ними, а не за каперсами да анчоусами. Еда становится монотоннее, так как важно растянуть ассортимент и репертуар на подольше — чтобы зайти на второй и тем более третий круг с отсрочкой переутомления.

Кстати, именно из-за этой экономии усилий многие действия, казавшиеся важным и даже первоочередными, отменяются — например, постоянный подсчет калорий: хорошо выглядеть — соблазн социальный, для себя же, тем более в ситуации «Один дома», можно и кровать не заправлять.

Телеграмм-каналы уже отписались о росте продаж «Чумы» Альбера Камю и «Любви во время чумы» Габриэля Гарсиа Маркеса, тогда как интересоваться следует «Путешествием вокруг моей комнаты» Ксавье де Местра, переживающим сегодня вполне законный период славы. Впрочем, никогда не следует верить незнакомцам заголовкам — особенно «в мире художественной литературы», оперирующем многоэтажными, многосоставными метафорами: понятно же, что у Камю и тем более у Маркеса имеется в виду, мягко говоря, не настоящая чума.

Каторга, какая благодать!

Техники безопасности

Главное (ибо жанр иной) — не превращать «хроники самоизоляции» в «дневник читателя», хотя опасность такая постоянно возрастает — давно уже не читалось мне столь запойно (как в детстве) и сладко (как в юности). Но раньше (в беспросветной советской ирреальности) чтение служило гаджетом узнавания нового, изнутри вырабатывая механизмы сопротивления внешним давлениям, теперь же чтение оказывается идеальной методикой самоуглубления, задавая максимальную степень интровертности, лучше всего предохраняющей от последствий Covid-19. Экран телевизора или дисплея кажется опаснее разворота бумажных страниц, замкнутых на движение зрачка и словно бы впитывающих в себя все наши эманации в обмен на свои, подобием замкнутого цикла, вклиниться в который со стороны невозможно. Страницы не отчуждены от нас, они не покрываются пылью и не существуют в ином агрегатном состоянии (для функционирования им не нужно электричество, то есть изменение режима существования, связанного с опасной подпиткой извне), взаимодействуют с читателями именно что по-партнерски, «на паритетных началах». Чтение отменяет время, подменяет его хронотопом — развертыванием особой нарративной территории, где темпоральность течет по-особому (именно поэтому на карантине придуманное предпочтительнее непридуманного — оттого, что слабей и условней офлайна, а еще оттого что забирает внимание быстрей, а утешает действенней), из-за чего часы, проведенные за книгой, можно спокойно вычесть из течений непрерывной усталости.

Заповедник интеллектуального браконьерства

Идеальная картинка в моей голове изображает многоквартирные скворечни, обращенные в сплошные читальни, хотя понятно же, что замурованные в стекле запертые в четырех стенах маются чем угодно, только не сливками цивилизации: недавно прочитанное «Изобретение повседневности» Мишеля де Серто ровно об этом и описывает непредсказуемое расположение партизанских троп, проложенных обычными горожанами внутри видимых маршрутов. В том-то и дело, что, да, противоречащих внешней логике и смыслу, но что поделать, если именно так и устроена повседневная жизнь, напоминающая партизанскую войну с запретами и официальными алгоритмами. Долго блуждая вокруг да около, книга Серто в конечном счете переходит к прямой и неприкрытой апологетике чтения, главному источнику интеллектуального браконьерства. В периоды социальной стесненности нет важнее умений создавать для себя тайники и укромности.

«Читать — значит быть в другом месте, там, где нет их; в другом мире; это значит конструировать тайную сцену, место куда можно входить и откуда можно выходить по своей воле; это значит создавать укромные, затемненные места в существовании… Читатель — это тот, кто разбивает сады, представляющие мир в миниатюре… Читатель, таким образом, становится автором-романистом. Он лишен своей территории, балансируя в не-месте между тем, что он изобретает и тем, что меняет его самого. Иногда он, словно охотник в лесу, не спускает глаз с написанного, выслеживает свою добычу, смеется, делает свои „ходы”, или же как игрок позволяет игре полностью завладеть собой…»

Все золото мира

То, что Мишель Фуко называл «заботой о себе», должно помочь нам выбраться и из сенсорного дефицита, спровоцированного многочисленными [само]ограничениями: зная особенности собственной физиологии, понятно чем ее следует подпитывать во дни раздумий и сомнений о судьбах всемирной цивилизации, зараженной на пороге последствий парникового эффекта. Даже собачка свою травку блюдет и бежит прямо к ней; перед мной сейчас моя кошка пани Броня запрыгнула на подоконник, где в горшках растет для нее особая кошачья трава, расширяющая зимний рацион, хотя, помимо зелени, шершавым языком пани Броня еще и ошкуривает внутренние края цветочных горшков, где проступают разводы то ли калия, то ли кальция — того, чего, видимо, животному все еще не хватает. Если я верно помню постулаты третьего тома «Истории сексуальности», прочитанной еще на закате восприимчивой юности, именно «забота о себе» отличает патриция от раба, которому некогда приводить себя в порядок. Иным вроде как занят. Вот и некогда рабу собой заниматься, тем более если принадлежит он не себе, но кому-то (чему-то) другому: хозяину, родине, партии, идеологической доктрине, вождю.

Одиночество сети

Первой про важность изотерапии, возникшей в Fb-коммьюнити «Изоизоляция», постоянно набирающем популярность, заметила критик и переводчица Елена Рыбакова, написавшая комментарий у себя на страничке: «Характер мимесиса, обострение миметического инстинкта в условиях стресса, надстраивающиеся вторичные и третичные семиотические миры — это же все страшно интересно…»

Почти сразу же после этого вышли статьи искусствоведов: Милена Орлова в The Art Newspaper Russia отметила, с какой радостью юзеры, пользующиеся расхожими образами художественных шедевров из всемирного каталога, меняют пол. Кира Долинина в «КоммерсантЪ» увидела в этом распространении «живых картин» окончательную смерть логоцентричности и победу визуальных образов над буквами. Ведь иначе эпидемия породила бы частушки или пирожки, с грустью (или показалось?) заметила Долинина.

Мне же в вирусном распространении метода преобразования себя в узнаваемые картины с помощью подручных средств важно само это нарушение границы искусства, раннее запертого в храмах музеев.

Понятно ведь из каких потребностей возник феномен коммьюнити «Изоизоляция» — с одной стороны, люди скучают по закрытым выставкам, с другой, создание «живых картин» (репетиции и розыск правильного реквизита) забирает хоть какое-то количество свободного времени, которое необходимо победить.

Если искусство (в отличие от культуры) — то, чего нет в реальной жизни, в изоизоляции самым существенным оказывается вываливание художественных образов в повседневность, когда живопись (как и прочие арт-медиумы) экспроприируется бытом. Что-то подобное, в виде музейных сувениров (кофейная чашка с рисунком Мондриана или Малевича, блокнот, купленный в музее Ван Гога, карандаши и ластики из Бобура), проникало в наши интерьеры и раньше, но я не помню, чтобы образы искусства столь массовым образом вторгались на территории повседневного, переносясь сюда уже самими участниками процесса — их лицами и телами.

Растить свой пост-сад

Участники изо-коммьюнити занимаются интерпретацией культурных объектов, не претендуя на статус художника — вот что интересно. Им это не нужно. Тем более теперь, когда граница между художественным и бытовым становится подвижной.

Это и есть отличительная особенность пост-искусства — массовых практик, действующих по традиционным арт-рецептам и технологиям, но уже в ситуации полного отсутствия внятных критериев. Когда некая новая вещь создается, в первую очередь не ради результата, но именно что процесса, позволяющего обычному человеку почувствовать себя творящей (то есть саморазвивающейся) единицей. Поскольку главное в пост-искусстве — практики самосовершенствования и насыщения, наполнения эстетикой и смыслом собственной жизни.

Когда художников или писателей слишком много, то зарабатывать искусством или литературой становится практически невозможным — и из-за небывалой конкуренции текстов и артефактов между собой, а еще оттого, что главными здесь оказываются социальные «отвлекаловки», то есть жесты, лишенные качества в традиционном смысле. Это когда люди становятся известными авторами не от того, что пишут исключительно хорошо, но потому что имеют активную политическую позицию и умеют выражать ее ярко и максимально медийно.

«Правильное» политкорректное искусство, скучное до зевоты, растет именно на этой почве, щедро унавоженной гражданской скорбью, борьбой за права или же «нравственным идеалом», маскирующим банальный карьеризм.

Просто таланты подобных ремесленников лежат в иной плоскости — совсем не там, где взрастает и ценится техническое или пластическое совершенство.

Ургант в кризисе

Посмотрите на гостей ежевечерней телепередачи «Вечерний Ургант», которые заметно делятся на две неравные части. Большинство гостей этого «магазина на диване», как называлась давнишняя моя статья об этом шоу на Republic.ru, приходят прорекламировать концерты или новые диски, клипы, сериалы. Талант ведущего заключается в том, чтобы попытаться сделать интересной для зрителей ту самую «джинсу», за которую раньше выгоняли из редакции. «Вечерний Ургант» возводит джинсу в формообразующий принцип.

Работа телевизионщиков в нынешних «походных условиях» самоудаленки, чаще всего по скайпу и zoom’у ввергает ведущих в вялотекущий кризис жанра. Все развлечения (сольники, премьеры, презентации) отменены, инфоповоды утрачены и рекламный отдел простаивает вместе со человечеством. Ургант, как и многие в телевизоре, привык к стерильности, целиком изолированной от действительности. Однако теперь сырая реальность сочится из многочисленных скайпов и zoom’ов, разрушая лабораторную стерильность студий. И пока все сидят в карантине иначе не будет.

Экономика интереса и выскочки

Мне же сейчас интереснее другой пул гостей Ивана Урганта — героев «экономики интереса»: «звезд ютьюба», стендаперов, реперов, комиков, юзеров разного рода, блогеров-инфлюенсеров, продвигающих идеи или товары, инстаграммеров, набирающих миллионы просмотров и прочих выскочек, добившихся общественного признания собственным умом и талантами вне какого бы то ни было институционального поощрения. Ну, то есть практически без интриг. И даже если слава их продлится не больше 15 минут, как завещал великий Энди, видно, с каким восторгом дорогостоящий Ургант копирует танцевальные движения или же особенности пения, позволившие всей этой художественной самодеятельности оказаться на вершине временного, но успеха.

Да-да, ведущий ежевечернего шоу на главном федеральном канале заинтересованно заглядывает в глаза поющим гастарбайтерам, о существовании которых никто не знал еще пару недель назад, и даже можно сказать, лебезит перед ними: все эти люди сделали свои творческие карьеры не так, как он, без какой бы то ни было помощи официальных структур. Все их достижения (даже если ты — самоироничная жиробасина из подтанцовки в клипе, который не поедет на «Евровидение», отмененное в этом году из-за коронавируса) принадлежат только им и никому более.

Разумеется, сейчас слава вознесла их на самую верхотуру столичных медиа, но штука в том, что даже если бы этого не произошло, то все эти пост-художники и пост-исполнители делали бы все тоже самое — «чисто по приколу» и ради «экономики интереса», не предполагающей денежного измерения.

Этот мир придуман не нами

Лишенное институциональной поддержки, пост-искусство обречено на вторичность и незавершенность: раз оно не попадает в музей или хотя бы в арт-галерею (в сборник, опубликованный издательством или не показывается на сцене государственного театра), то такой жест автоматически лишается канонического варианта. Впрочем, «обречено» — не самое верное слово: на примере артефактов из «Изоизоляции» видно, что пост-искусство чаще всего несет в себе память о прообразе. Пост-артефакт — почти всегда рефлексия над тем, что уже есть. То, что давным-давно стало «общественным достоянием», многократно пережевано культурой и усвоено «широкими массами».

Но рефлексия эта всегда промежуточна — она не может быть завершена, поскольку становится именно в коллективном становлении и ее нельзя довести до логического завершения. Пост-искусство — это домашние радости in progress, находящие самодостаточную цель внутри себя. Когда растешь не вовне, но обслуживаешь свой мир.

Некогда художники выплескивали творческие амбиции на стены и на холсты, затем (в акционизме и, отчасти, в концептуализме) сами стали объектами и носителями искусства, теперь же каждый творит собственную художественную среду. Эстетизирует личную реальность по правилам и законам, раннее принципиально исключенным из повседневности.

Кира Долинина права — буквы побеждены, поскольку над живописью и скульптурой в «Изоизоляции» думают визуально. Выделяя в том, на что смотрят, узнаваемую, то есть сугубо литературную основу — то, что можно пересказать словами; то, что является сюжетом, хотя бы и пластическим.

Пост-искусство исходит из посылки, что все уже было и славен лишь повторенья миг.

Разумеется, повторение актуализирует архив, извлекая из него одни образы и забывая про другие, так как важнейшее свойство пост-искусства — возможность выбора в ситуации, когда культурное предложение значительно превышает спрос, имеющий тенденцию к постоянному сужению и перераспределению внимания в сторону самых новых медиумов.

Если все уже было, то нынешнему человеку не нужно придумывать ничего принципиально нового (то, на чем базировались рост и развитие искусства в традиционном его понимании), но можно самоутверждаться, манипулируя наборами уже существующих образов, начинающих исполнять роль заготовок. Это напоминает мне культпоход в ближайший супермаркет, уносящий массу сил из-за усилий предпочесть один товар другому.

Русское бедное

Вторичность (или повторность) окончательно снимают проблематику аутентичности, ауры и единичности — любая копия способна пойти в ход: какая разница, что копировать, оригинал или же его репродукцию? Пост-искусство — это, конечно же, про развитие и изменение современного общества под углом цифровых технологий, их возможностей.

В сообществе «Изоизоляция» выкладывают фотографические копии известных произведений искусства — никому даже не придет в голову вывешивать здесь карандашные скетчи или же акварельные наброски.

Пост-искусство как раз и начиналось с фотографии, получившей беспримерное ускорение еще во времена «мыльниц» и окончательно ставшей повсеместной с внедрением камер в телефоны и, тем более, смартфоны.

Миллиарды снимков, делаемых ежедневно, убили существование внятных критериев (каждый становится сам себе главным редактором и художественным руководителем), а также возможность хоть как-то выделиться.

В бесчисленной орде постоянно снимающих и публикующих кадры, колдующих с фильтрами и технологиями, можно найти приверженцев любых жанров и техник, оттенков и полутонов. Даже в самых трудоемких постановочных съемках, используемых в медиа, трудится столько народа, идентифицирующего себя именно как фотографов, что само это обозначение с какого-то момента теряет остатки смысла, а просьба устроить отпрыска в редакцию на должность фотокорреспондента выглядит изощренным издевательством или тактической подлостью, ибо невыполнима даже для дарований исключительной мастеровитости.

Кто говорит?

У этой мании всеобщей фотофиксации есть одно интересное последствие, позволяющее прояснить механизмы пост-искусства и в других областях человеческой деятельности: отныне важно не что снимается и не как это делается, но кто снимает.

Ролан Барт называл фотографию «посланием без кода». Поскольку кусок сырой реальности буквально ни о чем, то смысл его вычитывается каждым из нас наособицу. Код заводится внутри композиции под влиянием извне привнесенной информации.

Когда фотографий вокруг — бесконечное число, то на первый план выходит личность снимающего, причем сведения о нем, помогающие кадру опереться на биографию, не имеют никакого отношения к тому, что снято и как снято.

Не условно говоря, один и тот же вид морского побережья, зафиксированный анонимным барменом из пляжного кафе или же, к примеру, Хемингуэем, имеет совершенно разные семантические поля и ореолы.

Пора уже вводить название для жанра принципиально анонимной фотографии, к авторству которой по разным причинам невозможно пробиться — видимо, она и будет объектом начальной стадии пост-искусства, сущность которого, конечно же, находится не только на стадии производства, но и в самом восприятии того, что мы потребляем.

Того, что окружает нас без какого бы то ни было окружения, так как размытость и мерцание границ цифровых объектов, их некоторая смазанность и нечеткость — как явлений, вырванных из потока, не дает сознанию закрыть форточку «второй кавычки».

Лирическая фотография

Про отсутствие кода и колебания семантического ореола я вспомнил неслучайно, так как параллельно тотальной фотофиксации на территорию пост-искусства перешла и актуальная поэзия.

Разумеется, над отменой границ между графоманией и конвенциональным текстом много и упорно потрудились концептуалисты, однако единичные усилия смогли перейти в принципиально иное агрегатное состояние только после повсеместного проникновения интернета в повседневную жизнь, когда оказалась снята «проблема публикации».

«Поэтов» (или тех, кто так определяет себя, за неимением более корректного определения) пока меньше, чем фотографов, но лишь потому, что щелкнуть камерой намного проще, чем довести «лирическое высказывание» хотя бы до подобия логической завершенности.

Все это обесценивает не виды творческого самоутверждения (человек все равно не сможет обходиться без лирики, разрабатывающей актуальные языки, — у позднего Юрия Лотмана хорошо показано, что любые, даже самые экстравагантные и редкие явления культуры входят в набор обязательных антропологических признаков homo sapiens, оттого-то, во-первых, неслучайны, а во-вторых, неубиваемы), но принижает сами эти способы бытования плодов всеобщего креатива в нынешней повседневности.

Вы нас не представляете!

Пост-искусство — это агрегатное состояние грамотного сознания, способного извлекать «красоту» и «смысл» практически отовсюду. Оно не столько про сублимацию, сколько про эмансипацию и полет свободных ассоциаций, придающих смысл и красоту практически всему. Никто не в состоянии запретить видеть то, что не видят другие.

Массовое производство образов, словесных ли, визуальных, повышает уровень культурного моря, несмотря на то, что у этого водоема нет ни ауры, ни первородства. Политическая основа пост-искусства — в постоянной растущем уровне демократизации, требующем все более четкого и конкретного представительства «простых людей» «во власти». Кризис элит связан с всеобщей транспарентностью, о которой постоянно говорит в лекциях Екатерина Шульман: повсеместная прозрачность жизни, особенно в соцсетях, ставит закономерные вопросы о том, почему если одним можно, то другим нельзя? Чем одни лучше соседей по эпохе? Отныне «дрожащие твари» — объект исчезающий, поскольку все право имеют не только на кусок счастья, но и на субъективную оценку ценности личного вклада. Точнее, возможность плевать на всех остальных с высокой колокольни гипертрофированного (а бывает ли иное?) самомнения. В политике это ведет к фетишизации всеобщих выборов, в культуре — к распространению стандартов пост-искусства, в самоизоляции — насыщенному проведению времени и расширению вынужденных границ.

Взбалтывать, но не смешивать

Понимание особенностей пост-искусства имеет массу непрямых последствий и, к примеру, позволяет разобраться с серой зоной, куда почти целиком угодила нынешняя словесность. Критерии между тем, что такое хорошо, и тем, что такое плохо, сегодня настолько размыты, что необходима новая теория жанров и определений того, что же теперь может считаться изящной словесностью.

Поэзия почти полностью ушла на территорию пост-искусства, перестав быть явлением системным, систематическим и конвенциональным (для того, чтобы стать поэтом, здесь достаточно манифестировать: «А я так вижу» и не стесняться, когда графоманом обзовут), а вот с прозаическими жанрами ситуация продолжает расслаиваться.

Все они регулярно уточняются и пополняются новыми дефинициями, вместе с полками книжных магазинов, выделяющих все новые и новые ниши локальных явлений. Эволюция жанров идет от первичной универсальности прошлых эпох к регулярному дроблению и уточнению видов словесности. Лучше всего это заметно на примере нон-фикшн, но ведь и «проза» постоянно уточняет свои ареалы.

Отныне невозможно приводить в пример «Преступление и наказание», обзывая его интеллектуальным детективом, сочетающим «роман идей» с масскультной интригой, поскольку со времен Достоевского «высокая литература» безвозвратно отделилась от массовой, а качественная романистика — от беллетристики и тем более от коммерческих (читай: схематических) жанров.

Перемена участи

Что делает текст безусловно литературным? То, что невозможно перенести в другие виды искусства, — закономерности и элементы, теряющиеся при переводе и конвертации. Сюжетные произведения все чаще становятся заготовками киносценариев, и нет для пишущего большей удачи, чем любая, даже самая неловкая экранизация.

Ну да, тут ведь и деньги иные (впрочем, в аутентичной литературе денег вообще не осталось — честный прозаик давно живет на территории экономики интереса), и шанс на известность возникает. Хотя именно возможность адекватного нарративного переноса (признаков внешних и принципиально вторичных) показывает: сюжет и роман, значимый именно фабульными поворотами, литературой более не является.

Беллетристика почти целиком оказывается на территории пост-искусства, превращаясь в то, что Пригов называл «деланьем матрешек». В промысел. В общедоступное ремесло, особенно заметное на примере сериалов, расчищающих место для «чистой» литературы, основные события которой происходят на уровне самого письма — его ритма и интонации, которые перевести в иные медиумы попросту невозможно.

Правильно организованное суггестивное письмо и является в «прозе» главным носителем жизненной силы, поскольку только оно сублимирует в читателе бесперебойную процессуальность.

Сами по себе

Исчезая из послевкусия, фиксирующегося на материях более заметных и грубых (соотношение фабулы и сюжета), письмо растворяется в общем читательском впечатлении, на самом-то деле определяя его. А главное, самым что ни на есть незаметным образом провоцируя максимальную мыслительную активность читателя, считающего чужие открытия своими. Ведь теперь даже оригинальные мыслительные цепочки не являются имманентным признаком подлинного качества, так как количество пишущих мирволит постоянным повторениям. Никогда не поймешь, откуда ту или иную формулу надуло, твоя она или же забытая, но заемная. Это интересный вопрос, не имеющий, впрочем, решения: является ли чужая, но забытая мысль твоей, после того как открываешь ее заново и без чужой помощи?

Оригинальность мышления сама по себе не есть безусловное свойство художественных дискурсов, важнейшими признаками которых являются пластически непередаваемые (и архитектурно неповторимые) решения.

Дух веет, где хочет и как хочет, из-за чего знак авторства на собственных формулировках не поставишь — в отличие от изобретения одноразовых композиций или внятно оформленных текстовых волн, делающих произведение, состоящее из букв, явлением, обладающим не просто материальными, но еще и физическими характеристиками. Это они, неосознанно воспринимаемые, делают нас соавторами лучших из неустаревающих творений.

Буранный промежуток

Снег наконец сошел, земля окончательно просохла, чтобы погоде удобнее было заводить пылевые прялки. Пешеходов стало столь мало, что каждый фланер вызывает у поселковых псов, притаившихся за заборами, приступы безудержного лая. Зато в кучах весеннего мусора, жмущегося по обочинам улицы Кузнецова, помимо бычков, презервативов, упаковок от снеков и чипсов, а также пивных жестянок, замечены смятые профилактические маски. Особенно много их у Областной психоневрологической больницы... Дождь, ливший с утра, постепенно перешел в снегопад. Забелил поселок молоком, вычистил крыши, превратив их в паруса. После сообщений о нарастании пандемии развитие весны резко замедлилось, самозародились холода — парашют тепла все никак не раскроется, из-за чего май откладывается на неопределенный срок. Да и вообще, надо сказать, что из нынешнего апреля именно май кажется наиболее загадочным и решающим большинство эпидемиологических проблем. Ну, посмотрим. Ебж.

Второй день гриппую в легкой форме, без температуры, но регулярно чихая, следовательно, точно не корона — сезонные обострения ведь и прочие хронические заболевания в разных возрастных группах никто не отменял: война войной, а ОРЗ и прочие прелести переходного периода, как всегда, по расписанию. Да и, в конце концов, еще не вся жизнь этой проклятой пандемии подчиняется. Пока еще есть на Руси и другие проблемы. Думаю найти наконец градусник и замерить субфибрильность, выпить Терафлю, но встревоженный папа кричит из соседской комнаты, приклеенный все эти дни к телевизору, отвлекает.

— Бориса Джонсона подключили к аппарату ИВЛ!...

— Папочка, пожалуйста, не беспокойся за Джонсона, я убежден, что все у него будет в порядке. Вот тебе мое честное слово.

Переждав пару дней с температурой, выбрался в магазин, оценил особенности ношения маски: очки же запотевают. Видел много пар, где муж в маске, а жена нет (или наоборот), по очереди, что ли, носят?

Ну а те, кто демонстративно выбирает жизнь без намордника, смотрят на окружающих с немым вызовом. Смертники, мол.

Хорошо не знать своего будущего.

Имбирь в нашем супермаркете 666 руб. кило.

Особенно изысканными в нашем околотке считаются черные маски, их носят с широко раскрытыми глазами. Даже велосипедисты их надевают, ибо вирус незрим и коварен, даже водители грузовиков и любого личного транспорта (сколько раз замечал) сидят в кабинах с плотно закупоренными окнами (весна холодна и пылит нещадно, даже форточкой пока особенно не побалуешься) и лица их сокрыты чудодейственными лоскутами.

Дело рук самих спасаемых

Одноклассница ОляПоля, с которой сидел за партой, а теперь она, между прочим, владелица ателье, пишет в школьный чат, что вместе с сотрудницами за день сшивает несколько сотен масок по индивидуальным фасонам. Причем люди все идут и идут, заказчики не переводятся, работы больше, чем раньше, хоть на круглосуточный рабочий режим переходи.

Накануне первого телеобращения Путина к нации именно у ОлиПоли, в опустевших помещениях ателье, расположенного в конце Комсомольского проспекта, где он уже переходит практически в область, на окультуренном отшибе за Лыжной базой одноклассники сговаривались отметить приход весны (запоздалый и оттого вдвойне желательный) возлияниями и шашлыками.

Днем еще собирались, а за пару часов до встречи чат затаился, по всей невидимости, перейдя в стадию закулисных переговоров, подвис как-то, сдулся. Из-за того я и решил, что все администраторы он-лайн тусовки теперь вместе и в публичных разговорах не нуждаются. Но нет же, из-за проговорок впроброс выясняется: в самую последнюю минуту что-то там у кого-то не срослось и встречу пришлось отменить до лучших времен.

Пустыня, пустыня вокруг

Обычно у нас в чате многословно (порой даже слишком, или это все печатают быстро — первые классы информатики в советскую школу пришли на излете именно нашего обучения, вместе с уроками этики и психологии семейной жизни), а тут все как хлоркой посыпали — тишина до утра и полная невнятица о причинах отмены гуляний. И вот тут как раз ОляПоля рассказала про масочную ажитацию в ее ателье.

Не успели выпускники средней школы № 89 порадоваться за ее рачительный подход к обрезкам, как образовался и первый заказ — одноклассник СережаКоля попросил сшить маску ему и дочери.

Разумеется, ОляПоля с радостью пошла на встречу.

На следующий день она вынесла СережеКоле, заехавшему за заказом, две маски, испросив у экс-соученика 500 руб. за две штуки, то есть по 250 руб. за авторский экземпляр.

Конечно, не так много, как в Москве какой-нибудь, да и вообще — маски индивидуального кроя, тем более из самых лучших тканей, вещь в период пандемии незаменимая.

Тем более что авторская же работа!

Каков фасон!

А каждый шовчик!

Маска, я тебя знаю?

Однако СережуКолю такой подход (дружба дружбой, а табачок врозь) слегка обидел и немного возмутил даже. Понятное дело, ОлеПоле-то он ничего в лицо не сказал, как человек культурный и воспитанный, поблагодарил от всей души, вынул купюру без сдачи, вот и все, что было, ты как хочешь это назови, но тут же в приватных чатах закипели недоуменные диалоги о том, как некоторые навариваются на чужой беде (кому война, а кому мать родна), причем людей отнюдь не сторонних, а самых что ни на есть дружеских, прошедших с тобой коммунистический огонь и советскую воду.

Засада в том, что надо же обязательно чью-то сторону занять, недвусмысленно выказав, за Луну ты или за Солнце. Хотя ситуация, если задуматься, не такая уж и простая, а вполне парадоксальная — в духе пьес Фридриха Дюрренматта или Макса Фриша практически. Ведь нужно выбрать, какая из двух позиций кажется коллективному мнению менее токсичной — Коли, который по старой дедовской привычке решил воспользоваться возможностями личного знакомства, или Поли, включившей режим неразличения для человека, который ее как облупленную знает…

Мнения резко разделились. Символично, что в общий чат ничего такого не пролилось — на поверхности все едины как всегда. Как никогда. Люди-то со мной учились сплошь опытные, прошедшие и открытые уроки по «Малой земле», и андроповскую контрпропаганду, и похоронную тризну по Черненко (впрочем, как и все «гонки на лафетах»), и, разумеется, горбачевскую войну с алкоголизмом, во время которой меня чуть было из комсомола не поперли.

Едоки картофеля

Советское нависает опять — в том, например, что запасы на зиму вновь обретают смысл. В недолгий период относительного роста доходов осенние заготовки начинали казаться вычурой и едва ли не пережитком. Издержками советского бытового барокко.

Есть такая психологическая теория, объясняющая выхолащивание ритуалов обязательным соблюдением подобий — де, бабушка дважды читала «Отче наш» над яйцом вкрутую и нам завещала, несмотря на то, что кухонные гаджеты с тех пор весьма ускорились. Перебирая сегодня картошку в подвале и обрывая проростки, думал об уместности всех этих тускло мерцающих банок с соленьями-вареньями: они позволяют ходить в магазин значительно реже.

Весь «Хлыст» Александра Эткинда построен на противопоставлении обрядов, перестающих действовать в бурные периоды культурного строительства, и литературы — это она, злодейка, всасывает в себя остатки разложившихся традиций: «Теряя свой первоначальный смысл, ритуал и его символы сохраняются в ностальгической памяти участников, чтобы перейти в литературные реконструкции, а потом подвергнуться критике историков…»

Последние дни чаще и чаще ловлюсь на том, что Covid-19, подобно триумфальной арке, устроен отчетливой границей между прошлым и будущим, делающей видимыми все накопленные миром изменения последних времен — то, что еще вчера выглядело несущественным и несуществующим практически, внезапно нарисовалось, словно родственники из провинции на пороге каждого дома. Мир не изменил очертаний и по-прежнему стоит так же, как и раньше, однако начинку ему заменили на, что ли, более потоковую…

Эпоха киников и стоиков

Телеграмм-канал «Незыгарь» (он был первым), а вслед за ним и все федеральные телеканалы, проводят акцию социальной рекламы «Оставайтесь дома» под лозунгом «Выбирай дом, а не болезнь». Проблема в том, что большинство российского населения выбирает (причем не по своей воле) жить в квартирах, а не в «своей крепости». А это совсем иной коленкор скворечни, плохо подходящий к длительному самозаключению. Каждый раз, пролистывая листовку, противопоставляющую коронавирус «уюту домашнего очага», думаю об обитателях съемного жилья, сидящих без работы и, следовательно, рискующих лишиться его уже в ближайшее время.

Еще я почти всегда думаю о бомжах, вынужденных кучковаться в местах скопления чужих людей, словно бы уплотняющихся изнутри из-за видимой скученности. Особенно далеко за эксклюзивными впечатлениями мне ходить не нужно — мимо нашей улицы проходит теплоцентраль и буквально в полусотне метров от дома бомжи еще зимой устроили лежбище, постоянно стаскивая к нему всевозможные утепляющие материи.

Подобно саду камней, бездомные сидят или лежат, сливаясь с ландшафтом и голым лесом лиственных пород. Никаких шалашей или хибар они не строят — как я вижу, проходя мимо, спят прямо на трубах с горячей водой, укрываясь слоями изоляционных материалов. Костров тоже не жгут — рядом бензоколонка, да и очень уж заметно со стороны: с некоторых пор по поселку курсирует дежурная машина полиции.

Когда я увидел их тут первый раз, то подумал о «Завтраке на траве» Клода Моне, тут же устыдившись своих реакций (привычка облагораживать окружающую действительность не всегда работает по правилам, иной раз легко превращаясь в пошлятину), из-за чего и отвел глаза в сторону. Бомжи живут несуетно, тихо и как-то очень уж обыденно — словно так в этом промежутке и должно быть. Судьба у него такая. Словно бы место это досталось им по наследству от тех времен, когда заросли рощи, посаженной поселковыми пионерами конца 50-х (мама рассказывала, как их водили сюда из школы и как они повязывали своим саженцам пионерские галстуки, а на День Победы ходили их проведывать как своих подопечных) были здесь непроходимы.

^{…Принадлежащий Эпиктету портрет идеального киника — человека, который сделал философию своей профессией, того, кто должен быть общественным педагогом, глашатаем истины, посланцем Зевса среди людей, того, кто выходит на сцену взывать к людям и обличать их образ жизни: «Посмотрите на меня. Нет у меня дома, я изгнанник, нет у меня имущества, нет у меня раба. Я сплю на земле. Не жена, не дети, не домишко, — а только земля, небо и один потертый плащишко…»}

Мишель Фуко, «Забота о себе»

Малая сцена

Паника схлынула, но хуже всего нам дается непривычка к «социальной дистанции», особенно перед кассами в магазинах, где специальные участки расчертили да разграничили, но, по старой советской привычке, покупатели лепятся друг другу, а пустые пространства между людьми истолковывают себе на пользу, стараясь протиснуться, к кассам без очереди. Кассирши сидят за стеклянными масками как у сварщиков. Некоторым эти прозрачные щиты идут. Делают таинственнее. Для того чтобы посетители супермаркета могли видеть лицо за пластиковым щитом, девушки красятся ярче обычного, делают театральный грим, обращающий физиономии в иероглиф, а факт покупки — в камерный спектакль.

Также таинственно выглядит поселковый стадион, закрытый на карантин, — местным он обычно заменял пляж на берегу моря, по кромке его можно бегать. А теперь он закрыт, позаброшен, огороженный свежевыкрашенной решеткой. Ни занятий спортивной школы, ни тренировок футбольной команды, ни маменек с колясками — звуковой ландшафт АМЗ оскудел и расползся на составляющие. Теперь здесь солируют собаки за заборами да военные самолеты, рассеивающие над жилыми кварталами нежилую тревогу.

Майские дожди

Из детства помню, как тылы всех челябинских трамваев украшала непонятно к кому обращенная надпись, стилизованная под конструктивизм: «Соблюдай дистанцию!» Когда в электропроводах заканчивалось электричество, вагоны выстраиваются в очередь там, где их застала обесточенность, точно на водопой. Встают на гигиенически выверенном расстоянии друг от друга, посреди улиц, ни туда, ни сюда, словно бы в недоумении.

Здесь-то их и застает теплый дождь. Теперь я взрослый и понимаю, к кому эта надпись обращена и о чем она, а вот раньше не понимал и волновался: вдруг эта надпись касается и меня тоже? Отныне мы все как эти трамваи. Скрипучие, неповоротливые, немного заблудившиеся потерянные. И только бомжи знают, что делать дальше. Куда пойти и что стянуть из помойного ковша. К тому же они лучше всех переносят пандемию: кроме дежурного врача из приемного покоя, никто не видит, как бездомные некрасиво болеют.

Однако врачи об этом молчат.

Им сейчас точно не до лирики.

Челябинск