ЗАКРЫТ ПРОЕКТ «ЛИТЕРАТУРА»

* * *

 
Обленился наш касатик, распустился.
Коий год уже прозу не читает:
многословная, мол, ваша проза,
проза длинная, а жизнь, говорит, кратка.

Ох, умаялся наш светик, утомился.
Про стихи без смеха не вспомянет:
— Я бы их полистал, да нет охоты,
я бы их посочинял, да мало толку.

Разве, впрочем, говорит, осталась драма,
обветшалая, но всего свежее,
только что её писать — она живая,
и зачем её смотреть, коль в ней играешь.

Кризис перепроизводства 

Ах ты, сукин сын, лирический мужик!
Ты макаром-то каким когда проник
в наше слишком уж доступное жильё —
и завёлся, и развёлся? Ё-моё...

То ль Петрович, Сумароков, подкузьмил,
что елегией был свету больно мил,
то ли плавно повлиял на местный нрав
отфильтрованного воздуха состав,
только взят легко сердешный на слабо,
вот и носится с любым своим бо-бо,
всё насилует жалейку, льёт печаль,
да финал её предвидится едва ль,
хоть животворящий пажити силлаб-
отонический напор совсем ослаб
и, добравшись до души последних фибр,
разъедает вяло сам себя верлибр.

Тренди-бренди, сикось-накось, пой ли, пей.
Прицепилося унынье, как репей.
Зарастает бородою детский сад…

Где-то девки по-мужицки голосят.

Заговор от

эй ты
пустоцвет жухлый
сухостой чахлый
мухомор дохлый

да чтоб тебе
ни дна ни покрышки
ни рубля ни полушки
ни крошки ни пышки
ни сна ни подушки
ни шпильки ни серёжки
ни борща ни окрошки
ни василька ни кашки
ни сверчка ни букашки
ни ферзя ни пешки
ни кеды ни чешки
ни ложки ни кружки
ни ручки ни дужки
ни врага ни друга
ни квадрата ни круга

и откуда ты
по наши
тела белые
дела верные
головы ясные
души чистые
дух крепкий

хмарь болотная
тварь поганая
дурь укурная
мокрота банная
отрава мутная
икота рвотная
водянка дутая
сухотка чёрная
салака тухлая
свалка пахлая
поганка ветхая
немощь дряхлая
чесотка красная
короста жёсткая
грязюка вязкая
гадюка скользкая
плесень кислая
хворь синюшная
слизь обвислая
рвань дерюжная
тьма кромешная
ржавь дырявая
дрянь отпетая
речь корявая
склянь разбитая
муть бурливая
дичь спесивая
кобыла сивая
бредь дебильная
хрень морёная
жуть могильная
тоска зелёная
немочь бледная
мелочь подлая
взвесь вредная
резь голодная
глушь паучья
повадка рачья
сушь жгучая
чушь собачья
мышь дохлая
вошь пухлая
ложь липкая
моль юркая
тля мелкая
пыль серая
вонь серная
ноль круглый

тьфу на тебя

сгинь

Как я не пошёл в гости к стихотворцу
_{(сумбур вместо лирики)}

Писал четверостопным ямбом.
Эпически ходил по бабам.
Страдал, старел, ершился, пил.
Потом вдруг взял и пригласил — мол,
пора знакомиться. Спасибо.
Я не пошёл. И не звонил.
(На кой бон тон блюсти и дресс-код,
причина если не видна,
а повод найден водку трескать!..)
Жестокость? Нет. Скорее — трезвость.
Предчувствие двойного дна.

По огненному окияну
пускаться вплавь за музой спьяну,
подняв раскисшую тетрадь,
не лучше, чем в гнилой скорлупе
болтаться, точно пестик в ступе,
и мёртвой хваткою держать
стило меж пальцев в бурю силясь,
пожалте с бала на корабь! —
но что в башке б ни колосилось,
а всё одно пойдёт на силос,
как палимпсесты ни корябь.

Да, поздно браться нам за оды.
Практичнее — за переводы.
Мы счастье обретём в труде.
Се муж с челом обронзовелым
помечен свыше чем-то белым.
Есть памятники — память где?..
Коль заменили кровь на алко-
голь, то железа не нашли
(ужель кому подтекста жалко,
когда сам текст пора на свалку
контексту вслед…). А помнишь ли,

как рубанул по всей державе
не то Рубцов, не то Державин:
где дуб шумел, там пень торчит!
Контрастов боле нет винтажных,
и обновленья видит каждый:
где был камин — экран горит.
Ржавеет в стенах арматура.
Колеблет вакуум струна.
Шлёт в центр сигналы агентура:
закрыт проект «Литература».
Всё. Мы свободны. Вот те на!..

Так что же, на покой пора нам?
Оборотясь к родным баранам,
вдали от прозаичных рыл
положим поэтичны стопы,
не шевеля ума и жопы
(как херр Шумахер говорил),
а блох подковывать в полёте —
ищите нового левшу…
Простите, вы итога ждёте?
Ко мне вы тоже не придёте.
Но я вас и не приглашу.

Последний

Ожидали, томились, пихали друг дружку — ну?
Да неужто не слухи, братцы?! Идёт ко дну?

Сколько лет мы терпели — и вот этот час настал.
Ведь последний остался. Но как же он всех достал!..

До печёнок пропёк, до подкорки мозги проел,
не работал ни дня, лишь бродяжничал, пил и пел,

уводил наших женщин — и чем он их только брал? —
нашим детям с три короба насочинял-наврал,

заходился метафорой, лжой истекал в бреду…
Мандельштам его знает, что он имел в виду.

А теперь еле слышно дышит, пресытясь всем,
и мы ждём не дождёмся, когда прекратит совсем.

Нет, покойного волю исполним — то наш удел.
Мы ж не звери какие! Всё сделаем как хотел.

И споём все дурные песни, что он сложил,
и пошлём прямиком к тому, кому он служил,

и зароем как можно глубже постылый труп,
и посадим у изголовья столетний дуб, —

но тропа зарастёт несгибаемой трын-травой
и туда не пройдёт-не проедет никто живой:

нам судьба — прочно ладить быт до конца времён,
а ему — быть забыту напрочь, как страшный сон.

* * *

брэдбери зря напрягал фантазию

никаких 451° по фаренгейту
всё будет проще

бумага в книгах XIX — XX веков
саморазрушается

рано или поздно
останется только
изданное до XVIII века
включительно
напечатанное на тканевой бумаге
которая до сих пор
не пожелтела
а имеет голубоватый отлив
и неизъяснимо приятна на ощупь
ну и написанное на пергаменте
само собой

амелин радуйся