МЕРТВЫЕ ДУШИ В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ

Золотарев Сергей Феликсович родился в 1973 году в г. Жуковском. Учился в Государственной академии управления им. С. Орджоникидзе. Публиковался в журналах «Новый мир», «Арион», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Урал» и др. Автор поэтической «Книги жалоб и предложений» (М., 2015). Лауреат премии журнала «Новый мир» за 2015 год. Живет в Жуковском.

Сергей Золотарев

*

МЕРТВЫЕ ДУШИ в поисках утраченного времени

Повесть

Часть 1

_{Empty spaces — what are we living for?}

Freddy Mercury

_{ГЛАВА 1}

1

Крылов входил в Извинигород с подветренной стороны. Звезды падали в землю, замедляясь до кольчатых червей. Серебро бревенчатых домов. Высокая колокольня по левую руку. Дом на обрыве. Холмы, похожие на наколенники для долгого стояния земли. Земля, обратившаяся в атмосферный столб.

Подъем, усыпанный гравием. Шины, врытые по пояс. Дом. На две семьи. Соседи живут. Во второй половине никого не должно быть. Дом, холмы, река… Собака незло облаяла и вышла встречать. Следом — мужик лет сорока в пиратской повязке на левый глаз. Войлочная выцветшая безрукавка. Такой же выцветший глаз без рукава.

— Чаго?

— Добрый день! — вежливо продевает Крылов слова в местный воздух.

— Солнечный. Чаго надо?

— Жить собираюсь. У Алексеевых.

— Вер! Пади!

Вышла тетка. Как тетка.

«Зачем ему повязка?» — вот же странная у меня голова. Какие мысли только ни лезут! Сейчас попрут. Парадокс Даламбера. Повязка аккурат с глазное яблоко. Сфера и круг одного диаметра для встречного потока ничем не отличаются. Их просто нет: при условии выравнивания параметров далеко впереди и позади тела, сила сопротивления равна нулю — последствия обучения в МАИ. А силы равны.

— Дай ему ключи. Покажи там. — Хозяин скрылся за поседевшим забором.

Не подвел Алексеев. Звонил.

Тетка ведет вдоль посадок картошки.

Неплохо придумано. Вот эта затычка на глазу. Зрачок отдыхает от способности видеть. А действительность все так же воздействует красками дня. Для потока солнечного света подмена неявна.

Подметный глаз. Подметка. В белом плаще с кровавым подбоем. Не зря в юности Крылов думал, что это глаз подбит у прокуратора.

— Вот!

Дверь раскрыта — ключи на руках.

— Печь там треснула. Осторожнее, не угори! Песком промажь. Лучше раствора будет держать, когда печь протопится. Ну, зови, ежели чего!

Даже имени не спросила. Ну и к лучшему.

— Доброго дня!

— Солнечного.

Притвор. Слева дверь на веранду. Прямо — кухня и дальнейшее жилье. Тянет прелостью. Вторая дверь занавешена паутиной. Подтянул гирьки — ходики пошли. Кухонный стол покрыт липкой ушной грязью глухого воздуха. Шторы пожелтели. Обои отошли в углы. Полы с уклоном.

«В отсутствие хозяев дома выбрасываются из земли. Заложенные внутри, умирать выходят на поверхность», — подумалось Крылову. И вообще много и хорошо думалось в этот день.

К ночи затопил печь. Конечно, ничего не промазав. Тянет дымом.

Взять луну. Ее обратную сторону, которая освещена зряшным светом, зрительной памятью космоса, к нам же повернута черной своей субботой? Такая же повязка, по сути.

Из темного окна Крылов видит, как сосед опрометью бросается в погреб и тут же выскакивает, что-то пряча за пазухой.

Пираты носили повязки, чтобы мгновенно ориентироваться в трюме и целиться на свету. А не прикрывали увечье…

Крылов представляет, как наш веселый Роджер зубами вынимает пробку и с горла делает три больших глотка. Не запивая. Не закусывая. Металлический привкус появляется во рту. Его слегка мутит. Илья Ильич отходит от окна, чувствуя первые признаки опьянения.

Оцепление. Оцепененье. До рассвета четыре часа, но уже комариное пенье в лягушачьи продето глаза.

2

Крылов смотрит на петуха. Белый с красным хохолком — важно выступает по двору, скашивая глаз на открытую дверь. Молодой петушок, белый подросток.

Ходит, пьет из луж.

Пробует шагами испить свой путь.

Соседи с дочкой уехали в город на небольшом грузовичке. У Крылова — ни крошки. Обещали перевести чуть денег, да пока нет ничего.

В ожидании человек с петухом молча смотрят вдаль. Сидят, тупо уставившись в одну точку на горизонте. У какой-то африканской народности даже есть специальное понятие, означающее данный вид бездеятельности. Не вспомнить сейчас.

— Куриный бульон, — проклиная себя за подобные мысли. — Прозрачный такой, горячий, призрачный.

Птицу начинает интересовать дом. Петух расхаживает по кухне и явно намеревается поселиться где-нибудь поблизости.

— Надо занять себя делом. Работать, не покладая рук. Не покладая рук.

Первый орган, функционирующий беспрерывно — сердце. Руки как сердце? Сердце в руках? Куриное сердце. Тьфу.

Крылов вспоминает, как надорвался.

Школа. Некрасов. «Кому на Руси жить хорошо». Сцена на ярмарке, где высохший мужик рассказывает, как нес на второй этаж 14 пудов, которые ему навалил подрядчик — на слабо. И вот дойдя до места:

Ой, знаю! сердце молотом

Стучит в груди, кровавые

В глазах круги стоят,

Спина как будто треснула…

Дрожат, ослабли ноженьки.

Зачах я с той поры!..

Илья вдруг столь живо представил, как сердце ворочается в груди, пытается усесться поудобнее, точно птица, потом срывается и улетает.

С той поры мальчик узнал постоянную пробоину в середине себя. И физических упражнений не выносил. Задыхался.

Петух ухмыляется. И, найдя крошку, со стуком клюет ее в лоб.

Человек привстает с кровати. Муха кружит по комнате. Стало быть, признала за жилое помещение. Точно провизор, отмеривала она крошки смысла. Смешивала со светом и дозировано отсыпала больному времени.

Молоко не убежало. Не убежало потому, как нет никакого молока. И давно уже нет ничего. Третий день лежит человек на тахте и пьет одну слепую воду.

Почему тела при нагревании расширяются?

Нет, школьный курс мы худо-бедно помним. Но также знаем, что преподавали в основном следствия тех физических явлений, внутренняя суть которых до конца не уяснена. В самом деле, почему?

Предметы при нагревании расширяются потому, что…

— Потому, что их варят, — бросается Крылов за петухом.

Стоп. Это же друг. Ты хочешь сожрать своего друга?

Но иначе умрешь. Физическое истощение, понимаешь?

Если умрешь физически, останешься человеком. Если останешься жить, ценой его жизни, умрешь как… Как кто? Как мудак.

Ай-ай. Демагогия. Мы всю жизнь едим курятину.

Но не друзей.

Во дворе солнце. Запах солнца далеко вокруг. Вдоль тропинки живые оранжевые фонарики. Физалис как доказательство существования «Троицы» Рублева.

Ну и каков твой ответ на эту тупиковую ситуацию?

Не знаю.

Петух выходит на середину солнечного двора, находит клок сена, присаживается и сносит яйцо. Простое — не золотое.

Крылов стоит, открыв рот.

Петушок оказывается курочкой, как травинка в руке — в далеком детстве.

Вечор наш петух снес еще целую дюжину — к ужину — новых и сладких калош)).

3

Просыпаться от солнечного пения! Потолок в разводах. Подошва неба в траве.

Алексеев подбросил деньжат. Позавтракав, Илья потек на реку. Там, в зарослях осоки разложил подстилку и лег на живот, подставив солнцу невидимые части. Полдень. Скол колокольни по правую руку. На колу — синее небо. Перед носом — трава. Травинки высохшие и еще зеленые. Мятлик, осока, одуванчик.

Река бежит мимо, как марафонец, что должен умереть, точнее, впасть в свое обычное состояние. Крылов берет карандаш. Река смотрит, не моргая. Карандаш может выколоть ей глаза.

Она принесет ему сапожный нож. Линолеум будет скатан, как саван. Он возьмет сапожный нож и скажет, что это карандаш, в стержне которого изначально существуют все линии, которые еще только будут проведены. Но это нож! Нет, это карандаш, только стержень его находится в самой линии отреза… Линолеум пока не разлинован.

Достал клубнику с огорода, всю — с укушенными бочками. Выклевали лягушки клубничке печень.

Думай, думай! Что — грифель? Или что — режущая поверхность? Обе создают линию. Линию жизни, что чертима или отрезаема. Смерть? Любовь?

Хотел поработать, но жара допекла и вынуждает окунуться. Шелковый путь принимает его за пряность.

Наматывает водные нити на лопасти костяка.

Если жизнь — это встречный поток, то смерть — неспособность сопротивляться жизни. Сильный человек, не замечая, прорывает обыденность — этот мелкий саботаж предметов, явлений, телесное и душевное недомогание, путающиеся пододеяльники, ремонт у соседей, обиды и нестыковки по времени. Чем слабее человек, тем труднее ему и тем заметнее замедляют его продвижение жизненные трудности. Вплоть до полной остановки.

Дно. Крылов выходит, попрыгав на ноге, вытрясая воду из правого уха, и вдруг слышит им шелест осоки за спиной.

Стрекозиная принцесса присела на былинку и смотрит в насекомом раздумье.

Вода собралась в капли, оставляя сухими большие участки кожи. Пух удерживает капли от скатывания, мир от опрокидывания.

— Добрый день! — предупреждает человек о своем присутствии, дабы не возникло неловкости.

Ундина улыбается, но не отвечает. Есть антирадар, есть антисирена. Стрекоза оказалась немой от рождения, но звучащей по призванию. Ее глаза занимались звукоизвлечением, и Крылов с первой минуты ощутил на себе всю силу ее голоса.

Кислород поддерживает горение. Газ — пламя. Свет звезды рождается благодаря переходу одного газа в другой. Почему газ и свет — эти односложные слова — связаны подобным тесным образом? Газом мы дышим, светом видим. Газ мы колышем своим принудительным дыханием, когда говорим, свет раскачивает наши зрачки зрительным потрясением.

Почему для музыки придумали воздух выдувать из мехов, а для света нет? Ведь светоизвлечение, излучение столь же мелодично и безвозмездно дарит зрительный образ. Или звезды звучат?

Стрекоза улыбнулась и села ему на руку — просто давая понять, что она немоговорящая. Крылов ощутил в сердце последовательность. Математик назвал бы ее числами Фибоначчи. Мистик увидел бы альфу и омегу, а все, что внутри, оставил на совести автора. Илья Ильич почувствовал нарастание смысловых колебаний, приведшее существо сюда именно в этот час.

И прикусил язык.

Стрекозиная принцесса поднялась и заскользила над водой. Вспомнил латинское название стрекозы — симпетрум. Симпетрум. Симпетрум. Апостола Петра звали Симон. Симон Петр.

Отчего же предметы при нагревании расширяются?

Три дня. Три дня он провел в относительном покое и вот — на тебе!

Неужели опять превращается в жука?

Вся жизнь человека — это четверг, от пятницы до субботы.

Крылов прикасается к воде, чувствует ее насыщение — ее четверг. Боль ночного содрогания. Ее кровь. Целует воду. Ощущает ее кристаллизацию на кресте и, наконец, вознесение паром. Но есть еще четвертое агрегатное состояние. Видит открытый космос и свет — не больше игольной головки. Облако Оорта — холодная пустыня каменных льдинок — вращается вокруг общего центра, но это не солнце. Это боль, образующая петлю мертвой воды.

Крылов понимает воду как последование русла. И переходы из одного состояния в другое сопровождаются страданием, мучением, агонией, но и несут преображение.

Своими мучениями мы облегчаем страдания Господа нашего на кресте. Расширяем отверстия, раздвигаем впившиеся шипы. Сострадание. Знакомо?

Предметы расширяются при сострадании.

Вода шепчет — свершилось! И высыхает.

Крылов превращается в жука. Пробует взлететь.

— Письмо! Спас сильным! Вам письмо, письмо спасильным! — будит его соседская девочка, босиком бегущая к нему по пойме.

— С посыльным? Что за?..

_{ГЛАВА 2}

1

Историки предполагают, что Христос нес не полный крест, состоящий из двух балок, а одну перекладину. Правда, вес ее составлял от 25 до 50 килограммов. Такова была общепринятая практика для осужденных на крестную смерть. Руки осужденных обычно привязывались к балке. При этом если ведомый на казнь падал, то он не мог не упасть на грудь^[1].

Звук лопнувшей слезы.

Ваня Сулаев катает тележку. Ваня и Ваня. 45 лет, а все Ваня. Внутри самолета — чаще всего Ил-76-го — бригада делится следующим образом: двое снимают груз из сдавшей задом к рампе самолета фуры. Двое, потому как — не развернуться. Четверо возят тележками из фуры через рампу и самолет к укладчикам. Двое-трое увязывают груз в монолитную массу. Если легковес и разнобой, бить надо под потолок — в отсеке работают и вчетвером. На тележке главная трудность — не развалить и не побить алкоголь. Зимой с разбегу забраться на скользкую рампу, открытую под углом. Из плюсов — они же иногда и минусы — выгружающие и увязывающие обычно всю погрузку общаются — балагурят, подшучивают друг над другом и этим убивают время.

Звезды — огромные хрупкие звезды — катятся в картонные ящики, проложенные пенопластом; стягиваются тягучим скотчем луны; метятся значками «стекло», «только вверх», «не кантовать» и ставятся друг на друга, как ровные стены промысла.

В последнее время на аэродром зачастил заказчик с нестандартным, но хорошо оплачиваемым тоннажем.

— Палыч, не сыграет? — Ваня заметил, что Суслов — огромный доброкачественный бригадир — начал забивать верхний ряд, ограничивая его на уровне своего человеческого роста.

— Не должно. — Палыч повернул обветренное лицо: — Странные, да? Словно внутри жидкость какая, но не текучая, а вязкая и плотная. — Суслов верил в узнаваемость мира.

— А какая тогда? — встрял подкативший Малышев.

— Не текучая.

— Тогда не жидкость.

— Катись давай! Жидкость — не жидкость.

Сетка в голове огромного грузового отсека предназначалась для остановки движения груза к стенке переборки, в случае экстренного торможения, но все знали, что никакие тросы не выдержат 45-тонной массы. Летали и с перегрузом, и с переперегрузом — в зависимости от того, сколько заказчик был готов заплатить экипажу. Бортмеханики в полете сидели в носу салона и пили чай, добывая кипяток из неусыпной бортовой канистры.

Раньше Ваня любил работать внутри. Быть центром единого организма. Сильнейшей его частью. Сердцем.

Все изменилось после смерти жены. Все изменилось после инфаркта. Смерть как открытая Земля. Инфаркт — Меркатор, очерчивающий ее береговую линию. Инфаркт — философ, заставляющий изучать ее белые пятна. Инфаркт — инок, предлагающий заселить открытые земли закрытыми одиночествами. Смерть — его идиоритм.

Врачи настрого запретили физические нагрузки. Но как жить?

На погрузках Ваня приручил смирение. Грузчик полюбил поверхности тел. Поверхностное натяжение. Утверждают, что кожа — самая важная часть любого организма. Слой важнее предмета. Он контактирует с миром. Внешность не столь эгоистична. Женщину мы познаем через поверхность, но любим внутренность как возможность содрогания. Он и Ольгу любил за поверхность. В которой не было той отчаянной глубины самолюбия. Поверхность, назначенная ему тактильно. Контактирующая непосредственно с ним. Крайнее отречение.

Ваня брал картонные коробки и гладил их шершавую кожу руками в хозяйственных перчатках с резиновыми пупырышками на ладонях.

Заказчик расхаживал по рампе, переговариваясь по телефону:

— Нет, пусть поспит. Ясли? Вынеси в сад.

Отчего-то сделалось тревожно. Волна вегетативной паники.

Коробки воспалены, как веки давно не спавшего человека.

Кольнуло сердце. И все поплыло. Нет — скорее остеохондроз, чем кардио. Поверхность и черви.

Деревянный ящик предательски скользнул по колену и с хрустом ударился об пол. Одно ребро покосилось, и в образовавшуюся щель показалось содержимое. Суслов поскреб затылок пятерней в грязной перчатке:

— Это что ж получается, — и он достал продолговатый предмет: — На кой ляд в такой упаковке возят исландский шпат?

Во вспомогательном свете, запитанном от аэродромного напряжения, минерал слоился удивительным преломлением.

— Я работал когда-то с ним. Тут есть одна интересная особенность. А именно: двойное лучепреломление. Вот посмотри. — И он опять поднес слюдяной кусок к свету: — Опа-опа. И внутри у нас что-то темнеется. Что бы это значило?

Грузчику не дали договорить — подлетевший заказчик выхватил минерал, положил его обратно в ящик и поволок тяжелую коробку в машину.

— Так он сам развалился, командир! — Палыч любил свою ночную роль грубоватого подвыпившего амбала.

Ваня успел заметить, что, выпав из света, минерал потух и потерял в объеме.

Быстрая точка приближалась — он рефлекторно махнул рукой. Муха упала и обездвижилась. Подошел. Оглушенное насекомое еле дышало. Стало жаль никчемное существо, и вдруг пришло понимание. Понимание всего. Он как бы вошел в свет. И эту муху, и ту мертвую красноухую черепашку на пруду, что выкинули добрые хозяева, наигравшись, и все живое — жаль человеку не потому, что в них есть сознательная душа. Не обзавелись еще собственной. Но наделены его душой, душой человека, которая не заканчивается с телесной оболочкой, но продолжается в мир так долго, как только может, и даже дальше, может, и составляя весь мир. Один мир накладывается на другой. Так люди созидают пространство — как цветные пересекающиеся кружки палитры. И вот эти маленькие существа есть формочки нашей души. Нам их жаль, потому как они часть наша и богова.

Поверхности, оболочки — почему его так привлекают? Потому что они могут заключить в себе часть него. Любимая его — такая же оболочка его любви к ней. Преломление его души в стеклянной призме чужой души, расслоение его луча на спектры. Оболочки важнее!

— …потому и лучепреломление двойное, — закруглился Суслов.

— Так, перерыв! Перерва! — зычно крикнули с хвоста.

Стали ждать следующую фуру, задержавшуюся где-то на подъезде. Вышли в траву рядом с нагретой рулежкой и улеглись кругом. Ваня, задрав голову, сбоку смотрел на сползающее ночное небо. И чувствовал, как из взгляда вытекает то, что не усвоилось под вечер. Вытекает и затвердевает сформировавшимся никчемным знанием.

Суслов лежал с травинкой в зубах:

— Пятнадцать лет не живем вместе. У нее семья, у меня. Вместе не живем, а спим. Периодически снится она мне, и во сне занимаемся любовью. Да столь еще реалистично, мама не горюй. А недавно узнал, что и я ей в таком виде снюсь время от времени. Вопрос? Разве этого не существует?

Ваня попытался слушать не распространяемые людьми звуки, но сам воздух, гудящий внутренней борьбой потяжелевших сырых молекул.

— Это у тебя что? — указывая на шрам от паховой грыжи, спросит она.

— Лобковые швы, — гордо ответит он.

Она принесет ему сапожный нож.

— Отрезать? И отрежу. Монахом стану. Я тут подумал. Половое бессилие есть присутствие бога в душе. Внутреннее монашество. Вынужденное монашество — такой же осознанный выбор, только осознанный не тобой, а Им.

— Нужен ты монахам без…

— Члена?

— Дурень. Без веры. Там вон Серафим на камушке тысячу дней простоял. А ты — член…

— Ваня, Вань! Вставай. Зовут.

Звезды падали и бились о землю, как бутафорские бутылки о голову каскадера.

Грузчики пошли вглубь самолета в район центроплана. Сулаев нагнулся, чтобы освободить замок в панели пола, и только хотел помочь бортмеханику закрепить тельфер, как заметил в углу тихий предмет. Камень лежал, притаившись, как черепаха. Казалось, он втянул весь свет лапками под брюшко.

Многие предметы на земле давно уже сами составляли свой смысл и не нуждались в существовании, потому превратились в память о себе и представали вечным последствием.

Этот был иным. Он еще жил для человека. Минерал был нафарширован цветностью, словно внутри составляющих его корпускул, как в тюбиках Питера Брейгеля Старшего хранилась причина того, что наблюдалось снаружи.

Человек поднял его и поднес к свету. Внутри явно что-то жило.

Ваня сунул предмет в нагрудный карман и на все оставшееся время погрузился в себя, точно самого его залили янтарем.

2

Дома он выложил минерал на стол. Гул дальнобоя с ближней трассы слышался как приглушенный звон церковного колокола. Включил светильник. Камень горел и двигался своими маленькими внутренностями, точно прозрачный одноклеточный организм с ядром и вакуолью. Без света он походил на высохший потрескавшийся обмылок, но с огнем преображался.

За окном пошел дождь. Человек отошел от стола, не решаясь внимательно рассмотреть находку. Заглянул в спальню. Темнота спала, свернувшись калачиком. Спящая реальность перестает коверкать тело красивостью и произносит его красоту отчетливо, с правильным и глубоким дыханием.

Вернулся… Взял увеличительное стекло, но и без него было видно, что внутри что-то темнеется…

Ваня сел на стул, повернув его спинкой. Долго сидел и смотрел, медленно соображая и обсуждая свое открытие с другим, более здравомыслящим человеком.

Взял молоток и с грохотом ударил по минералу. Тот разлетелся по комнате, развалился и потух.

Ваня Сулаев нагнулся и поднял с пола маленькую литеру «ё». Рожки ее двигались, а сама буква легонечко кружилась по часовой стрелке. Заказчик арендовал несколько бортов.

Долго разглядывал.

Буква занимала его. Сам же светящийся минерал — ее оболочка — притягивал. Он смотрел на осколки. И не мог найти приемлемого объяснения происходящему.

ГЛАВА 3

Замедляясь, свет затвердевает в планеты, в людей, в листочки. В произвольном порядке. На этот раз свет сгустился в большого сорокалетнего Главу городского поселения Василия Ивановича Во.

Крылов стоит в приемной и перебирает в голове корни волос. Мэр, хотя и однокашник, но кто знает, чего у него на уме. Опять же — репутация подмоченная.

Тот как бы не замечает, что не один. Делает вид.

Крылов стоит во дворе кабинета.

Наконец отвлекся Василий Иванович от смакования кофейной гущи, вытер губы трехцветной салфеткой:

— А, Илья! — подошел обниматься. — Вот решил проведать старого друга.

— И вызвал к себе?

— Думаю о тебе. И ты мне нужен со своей думалкой.

— Ты хоть знаешь, об чем я думаю, Василий Иванович?

— Читали. Чего не знаем? Твои сокровения не изымаем. Но ты ж народный консультант у нас.

— Я в жука превратился, Вась.

— Ну так. Всякому жуку — свой коробок, — хохотнул: — Дадим тебе, стало быть, казенный автотранспорт. Ну-тко, Алла Николаевна, выделите нашему дорогому консультанту водителя с госномерами.

— Я ж в отставке.

— Считай, уже на ставке. Дело есть неотложное по твоей части. Много не скажу. Докладают, в город наш шелупонь какая-то двинула. Смотри: пятнадцатого числа летнего месяца июля ровно в двенадцать часов пополудни в город прибыл Посланник Короны. А? Это у меня докладная записка такая. Не осведомители, а Булгаковы сплошь. И фиг бы с ним, да в соседней области, откуда он к нам рванул, такие чудеса начались, что губернатора сняли.

— Какие именно?

— Да чертовщина всякая. Я что тебя вызвал-от. Бесы Достоевского отдыхают. Тайные общества. Какие-то образования злокачественные. Никто толком сказать не может потому, как нематериальное это все. Доказательной базы ноль, а базис поплыл. Нужен ты мне, чтобы от греха подальше. Превентивно, так сказать.

— И в какую сторону копать?

— Если бы знать. В общем, давай, вызнавай, приступай. У тебя, знаю, свое сарафанное радио с этими жучками-паучками, комариками-фонариками. Ты ж единственный специалист в этой области в нашей области. Тьфу. Заговорился с тобой. Побежал я с силовиками разбираться. Алла Николаевна, оформи Крылова.

ГЛАВА 4

Ваня Сулаев сидит на одноместном стуле кафе. Его руки гладят клеенку. Та подается, как меню, как книга Брайля, по которой человек читает пролитые пятна вина и моющее их средство с ароматом ландыша и цветом зеленых глаз. Ванино лицо обветрено и тоже является открытой книгой для вентилятора.

— Холодные продажи горячих предложений, — громко произносит цветастая девушка на закате, берет пластиковый стул и смело подсаживается. — Майвей — мировой лидер скрытых продаж.

— И какое же у вас уникальное торговое предложение? — блистает Ваня знанием менеджерского минимума.

— Ну, начинала компания с бытовой алхимии. И по сей день — это главная линейка. Но последняя фишка — торговля результатом.

— Что? Подождите, вы серьезно, Вера? Бытовая алхимия?

— Поддерживающие программы.

— А торговля результатом?

— Задумались, зачем проходить каждый раз весь путь, если можно сразу окупить результат.

— Но конкретнее! Место? Должность?

— Самоощущение.

— Уф. Я сойду с ума. Можно вас — что-нибудь покрепче, пожалуйста. Да, красный шагомер — самое то! Самоощущение?

— Ну да. Человеку важно чувствовать себя гением и вовсе не обязательно им быть. Поддерживай в нем уверенность — и он раскроется.

— Или зазнается. А потом больно падать.

— Не нужно смотреть вниз.

— Скажите, Вера, вы за этим меня пригласили?

Бедный Ваня и не надеялся, что это свидание. Он пахнет чистой старостью. Блеклые одежды его тщательно постираны вручную хозяйственным мылом.

— Честно говоря, да. Хотелось — и не расхотелось пока — прочитать вам наш маркетинг-план.

— Для чего?

— Честно говоря, для вас. Мне, конечно, тоже важно, чтобы у меня появился ключевой человек, но у вас может жизнь поменяться. В любом случае, я займу всего пятнадцать минут вашего времени.

Столик, пропитанный ее интонацией. Чайки летают низко, кричат высоко.

— Валяйте.

Вера придвинулась с листком бумаги и принялась рисовать схемы.

Через двадцать минут маркетинг-план был доведен до потенциального НПА, и на словах «пожизненный доход, передающийся по наследству» Вера выдохнула.

— Мне понравилось.

— Правда?

— Понравилось звание «Тройной Бриллиант» и еще это вот «с любовью, согласно уровня». Славно. Правда, славно.

— Понимаете, для кого-то эти все побрякушки притягательны. Для мужчин в основном проценты.

— И что я должен делать?

— Для начала, купить продукцию на двести баллов и пользоваться ей. Вы должны сами полюбить то, что потом будете предлагать людям.

— То есть, ходить по вагонам и торговать?

— Это просто. Сами будут просить, но это крохи, хотя и они тоже позволяют жить неплохо. Бытовая алхимия сама себя продает. Но для ключевого человека — это все-таки побочка. Главное, везде и всем рассказывать вот этот маркетинг-план. Делать презентации.

— То бишь, созвать друзей… «Ключевой человек» мне тоже нравится. Басовый ключевой и скрипичный.

— Составить список. Как можно более расширенный. Прямо неделю вспоминать всех.

— Вера, какая же вы умница!

— Это не я.

— Я как раз давно собирался припомнить всех друзей. Совсем разбросало по жизни. Надо собраться, посидеть. А Майвей — звучит волшебно. Прямо, Фофанов.

— Зря вы. Мы в Олимпийском собираемся на майфесте. Это грандиозное событие международного масштаба. Там такие спикеры выступают. Советники президентов. Да вот сейчас к нам Николай Ганджубас подойдет. Слышали, небось? Звезда!

— Светило бизнес укачивания! Красный гигант личностного роста!

— У многих умных людей поначалу скептический подход. А вы приходите сразу на майфест. Купите билеты у меня и приходите. Буду вашим информационным спонсором. А вы все узнаете из первых рук. Думаете, что? У нас генералы есть, крупные бизнесмены. Они все проанализировали. Может, это меня, дуру, эмоциональная сторона радует, а вас расчеты привлекут. Чистые умозаключения.

— Ум заключен в сомнении.

— Так и выпустите его.

Ваня удивленно посмотрел на собеседницу.

— Дайте ему свободу из места его заключения.

Надо же, подумал и присмотрелся. Солнце ело глаза, как соль. От выпитого сделалось самобытно. Показалось, что реальность немного подыгрывает ему, как вогнутые зеркала, устанавливаемые в дорогих бутиках, дабы стройнить фигуры посетительниц.

— Выйдете из зоны комфорта, — вернулась Вера в наезженную колею.

— Зачем?

— Ну, как! Чтобы обозреть новые горизонты.

— Я всю жизнь борюсь с этими горизонтами в зарницах выстрелов за свою малюсенькую зону комфорта. Я хочу свою внутреннюю избушку, где бы меня не могли достать жизненные обстоятельства. Я хочу, чтобы меня обстояли стены с фотографиями моих кумиров — Кости Кинчева и Сабрины, пускай они старперы, а не стартаперы. И вы хотите, чтобы я сам своими руками все сломал?

— Так вы не достигнете…

— Стоп. Я хочу достичь глубины. Для этого не нужно уходить вширь. Идет?

Хотя, неожиданно для себя подумал Ваня, я же люблю эту ширь за поверхность?

— В этот день в 1822 году Чарльз Грэм запатентовал искусственную челюсть. — Высокий человек в коричневом костюме. Черты не умещаются на лице.

— О, Николай! Какое чудо. Знакомьтесь. Иван!

— Ваня.

Листопад солнца — да какой! Свет, скопившийся за день, облетел весь — целиком и сразу — с сильным порывом ветра.

— Вера! Вы уже зарегистрировали нашего нового друга?

— У меня бланки закончились.

— Так он-лайн же есть. Не в службу — принесите мой ноут из машины. — И коричневый протянул ключи.

Прирожденный лидер с периодом полураспада в 14 000 младенцев.

— Хотите узнать, как она пришла к Майвею? — Когда Вера отошла. — Дочка ее наглоталась стирального порошку. Несчастный случай. Мать чуть с ума не сошла. Но порошка нашего. Нашего. Так вот — хоть бы что! Жива-здорова. Даже живот не болел. И Вера настолько уверовала в нашу продукцию, что стала активным информационным спонсором. Вот только история не вся еще. — Коричневый достал из кармана дорогой фон: — Знаете, что такое ПАВ? Поверхностно-активные вещества. Главная их особенность — снижение поверхностного натяжения. Все моющие вещества — например, мыло — основаны на данном эффекте. Так вот девочка, ребенок. Ведь с ней произошли поразительные вещи. Да сами полюбуйтесь. — Спикер положил телефон на клеенку и включил запись. На экране хорошенькая девочка лепит что-то из пластилина.

— Только, сэр, заметьте — это дорожный щебень. Ребенок шел, подобрал камешек и лепит из него ежика.

— Шутите?

— Просто размягчает породу и формует ее, как глину. Вам остается удивляться, а мне восторгаться Майвеем. И нести свое чувство людям.

— В смысле — Майвеем?

— Ай, смотрите: вы говорите с приятелем по телефону, случайно упоминаете какой-нибудь банк. Через некоторое время обнаруживаете у себя в почте или в социальной сети контекстную рекламу этого банка с предложением именно той услуги, о которой вы разговаривали. Вас же это уже не удивляет?

— Ну да. Раздражает больше.

— Вас услышали. Но в Майвее иной уровень. Это же бытовая алхимия. Девочка вкусила нашей продукции. И поверхностно-активные вещества проделали в ней определенную работу. Она сама стала носителем этого качества.

— Скажете тоже.

Чайка унесла хлеб с соседнего стола.

— Ребенок стал поверхностно-активным существом! ПАСом. Нашим пасом в будущее. Бытовая алхимия работает на всех уровнях.

Вернулась Вера.

— Ваня, вы посидите еще? — видя, что грузчик поднимается.

— Да нет: что-то размяк с вами. Прямо как щебень. Пойду, что ли, проветрюсь!

Вечером у раковины Сулаева появится тюбик новой зубной пасты, а на отрывном листке холодильника запись: русский человек готов активно верить во всякую чепуху.

ГЛАВА 5

Алексеев сидит перед Крыловым — свежий, как утренняя газета. Северная его голова не слишком сочетается с южными оконечностями.

— Как снег на голову.

— Не боись, не потревожу. Обещал до зимы — живи.

Дом пыльный, не метеный, не прибранный. Старые ковры по стенам впитали цвета этих стен и выглядят соответствующе. С ламп свисают древние липучки против мух, с мумиями насекомых прошлого века. Стиль.

Заспанный Крылов делает кофе из воздуха и вполуха слушает очередной план обогащения:

— Дальневосточный Гектар. Госпрограмма. Чего? Оформляешь в собственность гектар. Бесплатно. Нормальный можно выбрать, если не быть лохом. Я, ты, он, она. Набираем гектаров 20 соседских и все.

— И что там делать?

— Тебе — ничего. Там будут работать призраки.

— Так.

— Китайские товарищи. Нигде не числящиеся. Будут снабжать страну волшебными овощами, восходящими быстрее солнца, или пенными порошками — да не выйдет из них Афродита! Все будут делать. Афродизиаки из того же порошка. Что хошь.

— Это низко, Алексеев.

— Низко. А кто утверждал, что червячок в земле напоминает падающую звезду? Просто падает он чуть медленнее. Не ты ли?

— Из моей головы чего только не вываливается. И что?

— А то. Почему у нас есть высокое и низкое? Потому что мы сами на него способны. А в жизни все — равно всему. Все равно. Догоняешь?

— Не очень. Колись, чего задумал. Ты же ничего так просто не затеваешь.

— Ок. Ну, короче, мне эти китайцы нужны. В общем. — Алексеев замялся. — Солнце из земли намывать будем. Новые технологии. Чевенгур Платонова. Все. Я тебе ничего не говорил. Хочешь вписаться в будущее — оформляй гектар где скажут.

Алексеев мог монетизировать все. Однажды продал редкую запись голоса Пушкина. А еще однажды — луч Вифлеемской звезды. Когда его попросили рассказать, где он нашел таких простаков, Алексеев неожиданно вступился:

— Не скажите. Люди знающие. Натурально, меня подняли поначалу на смех. Говорят: какой луч? Это было — если вообще было — две тыщи лет назад. До рождества Христова. Ну, или вместе. Ну, или вместо. А вы бы что подумали?

— Ну, примерно то же самое, только без «вместо».

— Ну вот, и вы тогда — знающие люди. Правда, поверхностно. Не в глубину. А в глубине что? — помедлил. — В углублении дупла спит луч истины. «От какой звезды он нам достался?» — говорю я им, как вам сейчас: «А не комета ли пролетала тогда или планета какая была в то время в апогее?» — молчат. «А не может ли комета такая вернуться, говорю, с периодичностью такой-то? И вот представьте, что где-то в наше время, она действительно возвращается и светит на нас сызнова, и ученые могут записать уже ее излучение на определенные носители. Как вам такое? Не тот же ли это свет? Или, скажете, в одну воду нельзя войти дважды? Один луч нельзя уловить заново? А утеплить? Изолировать? Открытие вечных форм в изоляторе временного содержания…»

Алексеев допил кофе.

— Ну, побегу. По твоему вопросу попробую разузнать. А ты мой пока обмозгуй. На связи.

Он бросил взгляд во двор, заматованный пылью стекла. Сосед сколачивал какой-то ящик.

— Постой. Ты обещал стиралку посмотреть. — Крылов — консультант по сложным ситуациям — в делах житейских был абсолютно безнадежным человеком. Новая машина не работала.

Через минуту.

— Ну что там?

— Болты фиксирующие надо откручивать. — Алексеев вышел из ванной со шлицевой отверткой.

— Вот я кретин.

— Согласен. Готово. Ну, побегу.

Оставшийся Крылов сунул вещи в барабан и обнаружил отсутствие стиральных капсул. Эге. Покрутил центрифугу изнутри за ребра и что-то почувствовал. Ребра изнутри.

ГЛАВА 6

Вечером друзья сидят на футбольном матче: встречаются Извинигородский «Табачник» и Усть-Сысоевский ГГТМ-8. Счет 0:2 в пользу гостей.

У Алексеева своя ложа рядом с директорской. Он спонсор клуба.

— Слыхал? Поповские дети играли в евхаристию, а у них действительно произошло преосуществление даров! Так и у нас — вроде играем-играем, а выходит что-то совсем другое! — задумчиво заметил Алексеев, потягивая темную «Балтику», осевшую на стенки пластикового стакана пеной прибоя.

Илья помолчал:

— И что это «что»?

— Да, если бы знать. Либо то, либо другое. Говорят, кузнечик, появившийся на свет, мониторит действительность и, если его окружает достаточное количество сородичей, превращается в саранчу, берет с полочки крылья и становится кочевником. А если вокруг немноголюдно, немногокузнечно, так и остается кузнечиком. Такая вот оседлая логика.

Под сурдинку игры директор стадиона отчитывает нерадивого исполнителя:

— Ты нормальный? Зачем ты в инструкции написал: «При непопадании ногой в стремя наездник мягко тычется яблом в гриву лошади».

— А что не так?

— Это же будущее исполненное, а я тебя просил будущее прошедшее, — отпустил директор нерадивого исполнителя.

Не дав понять глубокомысленность этой сцены, подошел длинношерстный пес в репье и улегся в ногах.

— И чей это приблуда? — Илья Ильич уже треплет тому загривок.

Алексеев улыбнулся.

— Это все Вадик. Всюду его с собой таскает. Он в Сочи олимпийские объекты строил. Так вот: собаки на стройке — обычное дело. А как все сдавать стали перед Играми, поступило распоряжение — от всех бродячих собак избавиться. Ну вот, Вадик посадил этого пирата — видишь, у него глаза одного нет — в машину и привез домой. Так всех разобрали. В основном работяги.

— Русский народ, — и что-то еще пробормотал Илья Ильич.

— Да, русский человек сердоболен. Правда, в основной своей массе рабочие были турками. Представляешь, турецкие работяги оформляют документы на вывоз сочинским дворняжкам!

Электрик пронес мимо демонтированные лампы со столбов, держа их за проводку, словно двух сазанов, только что выловленных из наэлектризованного воздуха.

Крылов снова учился не сжимать зубов при потягивании.

— Кого ждем?

— Его, — ткнул Алексеев в человека, пересекающего беговую дорожку.

Подошел Вадик Супп — бизнесмен с маленьким размером ноги. Вадик присел и сходу накатил.

— Какой счет?

— Естественный.

— Естественная убыль? Поубывав бы, — весело. — Поубивал бы, а трупы бросил в поле на растерзание стервятникам. Кстати, почему в детективах часы убитых всегда останавливаются?

— Вадик, тебе лучше знать. Это у тебя часы за полмиллиона.

— И все же: почему часы не ходят?

— Почему не ходят? Потому что их носят! — Алексеев хохотнул. — Вадик у нас мечтает о создании общества, в котором не будет приборостроительства.

От Вадика вкусно и густо пахнет коньяком:

— И не говори. Мне во уже где все эти механизмы! Вот прихожу я в Гормост. «Изымаете землю из тоннелей для метро и пускаете на мосты. Так?» — говорю я в Гормосте. — «Нет. Не так», — отвечают мне в Гормосте. Или правильно: в Гормосту? — косится на Крылова.

Тот кивает головой.

— «А почему? — спрашиваю. — Это же легко: вынимаешь землю из земли и насыпаешь небо в небе. Где убыло — там и прибыло. Вы же Гормост — горы и мосты». — «Потому что нецелесообразно, — отвечают. — И мы не от гор, а от гормонов происходим». — «Чего уж целесообразней! Каких гормонов?» — «Гормонов роста, — отвечают. — А про взаимовыгоду не вам нам объяснять. Помощь не должна быть взаимопомощью. И для государства невыгодно. И для отдельных участников». — «Для государства-то что выгодно?» — кричу. — «Чтобы отдельные его части богатели, — смеются. — Вы не кипятитесь. Английские ученые доказали, что выгребная метроземля не пригодна для строительства висячих садов».

— Прикинь, английские ученые доказали… Знаешь, Алексеев, у меня была теща. У нее был чайник — простой советский чайник, ставящийся на огонь бездны. За годы эксплуатации на нем наросло килограмма полтора накипи. Теща не меняла его ни на какой другой электрический. Ее аргументом всем знакомым было — в Японии за такие чайники дают бешеные деньги, накипь очищает воду безо всяких фильтров. В Японии — теща считала одно упоминание страны восходящего капитализма гарантией убеждений. Так и они. Почему вечно — английские ученые? Их авторитет столь незыблем? Почему не зимбабвийские, мать их, коллеги? Или английские ученые не могут ошибаться?

— Вадим. Английские ученые могут ошибаться, как и всякие другие, а вот теща — нет!

Гол! Наши забили с пенальти, но в ложе почетных гостей этого даже не заметили.

Вадим говорил замечательные слова. Белки его были красны, как у вампира.

— Чего у него с глазами? — Крылов нагнулся к Алексееву.

— Да, говорит, мешки под глазами убрать хотел, операцию сделал, а там слезные протоки перерезали. Теперь, чуть что — капать надо.

— Понятно. Требование жертв.

Вадик царил над столом:

— Коррупция — в самой нижней душе русского человека потому, как следствие его богоискательства. Русский народ особо верующий. Даже советский человек создал свою религию. В основе нашего богоприимства — слепая вера в чудо. А чудо есть попрание всех законов. И вот взяточничество в данном контексте — такая же надежда на чудо в обход законодательства.

Крылов внимательно слушал диктора стадиона.

Схемы вывода денег. Завод мочевины. Вкачиваются бюджетные средства. Миллиард евро. Невыгоден. Продается иностранцам. Все это звучало какой-то легкой мелодией, исполненной не здесь и не сейчас, а сам Вадик, сидящий рядом, был всего лишь динамиком, озвучивающим запись.

— У него рак, — расскажет потом Алексеев. — Вот и суетится. Пробует заработать, чтобы оставить трем дочкам и жене.

Звезды вдавили надувной купол неба.

— А что он предпринимает?

— Ха. Средство разрабатывает. Вроде бы против комаров, но и за.

— Как это?

— Комарам носы точит. Делает рвотные палочки против москитов. Летает такой комарик, а его тошнит через хоботок. И вида крови уже не выносит. Зато живой и невредимый. Похмельный только. Фумигаторы-то убивают их. А Вадик… На самом деле он мухи не обидит.

Матч окончился ничьей, и почетные гости продолжили отмечать положительную динамику в выступлении родной команды. Газон был вытоптан крепкими ногами в шипах и больше походил на скотный двор, чем на футбольное поле.

— Для подготовки газона было закуплено 50 000 дождевых червей. Когда поле залили водой, все они утонули. Не играет ли и Творец в футбол? — подсел к друзьям главный тренер и грустно посмотрел на залитую светом арену.

— Чего так плохо с высоким прессингом? Да и выход из обороны, как у гусей.

— Логика перемещения мухи, — выдает тренер. — Траектория случайности. Посмотрите на муху, летающую по комнате. Что в ее голове? Ничего. Но и ее путь сосчитан. Сдается мне, что эта случайная выборка и есть основа существования, например, электрона в атоме. То есть квантовая механика устроена на полете мухи. То есть, летает она случайно. Но приземляется нарочито. Важны определенные узловые точки, а между ними никого ничего не волнует. Как в спортивном ориентировании — важно отметиться в установленных пунктах, а что ты будешь делать между ними — не так важно. И мысли наши проходят в голове по случайным нейронным связям. У них есть определенная мощь селевого потока, чтобы в любом случае достигнуть низины, но вот путь, которым пройдет эта лавина, абсолютно случаен. В узловых точках существует воля. Бога. Изредка — человека. А вот путь между ними — так называемый космос, пустота — специально оставлен незаполненным. И его заполняют — либо тьма, либо свет. Либо игра!

— И до какой степени тебя это волнует, Кузьмич? Ты мне сейчас про футбол или где? — Алексеев завелся. — Это у тебя в голове — ничего. Это твои игроки — мухи. И логики в их перемещении нет никакой. А бог у них — ты, только ни бог из тебя никакой, ни тактик. Философ один. Да и то выпить.

— Философия игры важнее тактики.

— И в чем твоя философия? Селевой поток это что? Зальем всех говном?

— Это образно.

— Образно, иди команде послематчевые разборы чини.

— Узловые точки. А мяч между ними должен мочь проходить по бесчисленному множеству путей, а не по одному-двум, как принято в современном футболе.

— Ты где уже успел набраться-то? Иди, говорю, не буди егеря…

Отмечание результата переросло в высокое собрание. Еще солнце не закатилось, а уже появились на столах к разным холодным закускам и щучьи котлетки, и семужка, и лакированные бутыли с горячей кровью на разлив.

Теплые крови струятся. Сладкие речи клубятся.

— Был у нас один чиновник по культурной части, некто Ковалев. И вот одним не очень красным утром проснулся наш чиновник, пошел в душ и вдруг обнаружил, что вместо причинного места у него — беспричинное. Ну, абсолютно голое, как жопа. Уже на улице он видит, как кто-то очень похожий на его член садится в черный мерседес. В общем, безрезультатно гоняется за ним наш культурный работник, а его отрасль за время повести успевает даже вырасти по служебной лестнице в родном министерстве. Сюжет?

— Да уж. И что характерно — ни на что не похоже. — Крылов улыбнулся.

— Есть в этом гомосяцкое нечто. Гоняться за собственным членом! — изрек Алексеев. — Впрочем, скорее нарциссизм! Носиться с собственным членом.

Пошли предложения продолжить в сауне. Начались звонки девушкам с пониженной социальной ответственностью.

Алексеев заговорщицки шептал на ухо Крылову: «Обещал тебя свести с нужными людьми? Ну и не увиливай».

Но Крылов уже шел к выходу. Не то, чтобы вовсе не хотелось. Выпивший, опять же. Но — неловко. Все как-то неловко.

Дверь была односторонней. Дверь представляла собой что-то вроде теннисного мяча. Желтый и пушистый — черный и гладкий. Только черный и гладкий спрятан внутри пушистого. Что уж такого — односторонняя дверь! Осторожно. Двери замыкаются в себе. По идее, за ней должен был быть вход в дверь.

Крылов постоял перед этим фактом.

И вернулся к столу.

КОРОНА ИЗ ШИПОВ

Точнее можно говорить не о короне, а шапочке из шипов. Скорее всего, использовались шипы дерева Zizyphus spina christi. Корону из его ветвей с шипами длиной в несколько сантиметров трудно было бы изготовить, не поранившись. Скорее всего, речь идет о шапочке из ветвей этого растения, так было проще сделать*.

ГЛАВА 7

Зоя сидит на углу большого матраца в деревянных складках охотничьего домика.

— Прости господи — не смешно. А еще как?

— Не знаю. Профи. Ночные бабочки. — Крылову нехорошо. Глаза режет рассвет, и он держит их в тепле вековых варежек.

— Ой, я тут передачу смотрела — про самую большую в мире ночную бабочку. Она вылупляется на свет из куколки и тут же выделяет вещества. Не помню.

— Феромоны.

— Да. Умный. Самец чует их и летит аж за пять километров к ней. Потом они трахаются.

— Спариваются.

— Трахаются и умирают. У них нет даже рта. И вот ответь мне, умный, для чего мы на свет родились?

Илья пошевелил воздух.

— Пять километров — много. Как они его достигают, феромоны? А если ветер в другую сторону? Это какая чувствительность должна быть! Может, всего одна частичка-то и долетела. Для чего родились? Возможно, ради этих пяти километров.

— А не для спаривания?

— Не думаю. Щас.

Сделав несколько широких гребков, Крылов присел на кровать. Давление ощущалось свистом в ушах.

— Вот смотри: Гоголь приезжал в Оптину пустынь, выходил из пролетки и несколько километров полз на коленях. Может быть, этот муж ночной бабочки также летит к ней на коленях?

— Ну и ради бога. Иди ко мне, голубоглазенький.

— Именно. Ради Бога. Обожди. Давай взбодримся.

Крылов вспорхнул до стола и отпил из горла кстати выдохшееся шампанское.

Шторы останавливали свет, и тот осыпался, как штукатурка наружных стен.

Посидели на краю с бокалами и красной икрой на губах.

— Ты умный. Вот что я тебе скажу. Жила я на Мосрентгене. После того, как на территории завода был устроен радиоактивный могильник, некоторые работницы при наступлении нежелательной беременности шли к колодцу, где хранились капсулы с радиоактивными изотопами, и несколько минут сидели на корточках над крышкой того колодца, и этого было достаточно, чтобы произошел выкидыш.

Пауза. Щелчки радиации. Крылову показалась, что под ним треснул стеклянный купол, укрывающий пристальную бездну молодым саркофагом.

— И вот я не пошла к колодцу. Я родила. А лучше бы пошла. Потому как облучило нас обоих. Меня в лучшую сторону, а ребеночка — в другую. Мне уже пофиг — давно это было. Только с тех пор я стала залеживать мужчин, вроде тебя.

— Залеживать — это то, что я думаю?

— Не то. Ты всегда думаешь не то. Послушай лучше: «Звезды разматывались, как туалетная бумага. Зоя шла по улице Заболоцкого и была отчаянно весела. Тело ее звенело, а душа была звоном». Как лучше? «…а душа ее была звоном». Или — «…а душа ее шла босиком»?

— Стоп, Зоя. А вот сейчас скажи мне: ты девочка с завода Мосрентген или выпускница филфака?

— Из-за преломления воды ребра, ой, рыба может казаться находящейся одновременно в двух местах. И ни одно из не соответствует реальному положению.

— Скоро окажется, что ты пишешь дневник из серии…

— Не обижай меня. Вот ты сейчас задаешь разные вопросы и тебя интересует внешнее. Только поверхностное. А если бы по-настоящему что-то трогало, ты бы наверняка спросил, что с моим ребенком?

Крылов остановился. Бездна получила увеличительное стекло.

— И что с ним, с ребенком?

— Я его перепекла.

— Мужчин ты залеживаешь, детей перепекаешь…

— Этому меня малый один научил. Грузчик из аэропорта. Он в основной жизни, конечно, не грузчик, но я не знаю кто. Нас там в одну компанию веселую вызвали. Ну и он там. Его член всегда обещает большее. У него с поверхностью какие-то интимные отношения. Вот он меня и научил, как все оборачивать и во все заворачиваться. — Я пока тогда займусь? — Зоя помещает пальцы в теплую пенную ванночку. — Раз в неделю ногти надо приводить в порядок.

— То есть сейчас они как бы стоят не в том порядке?

— Ребеночка я тестом облепила и в теплую печь поклала троекратно. А вас бедненьких сама руками обволакиваю, чтобы тепла отдать. Что тут такого?! Только ведь — помогает. Выздоровел, облучонок мой. Первый ученик в классе. А залеживаю, чтобы залежы в человеках обнаружились. Вот есть же неудачники. Летчики, угробившие самолет, футболисты, промахнувшиеся с точки. Вратари, пропустившие бабочку, водители, сбившие пьяного на «зебре». Их дружно называют неудачниками. Но только сильному человеку дается такое испытание. На Руси в свое время жалели богатых. Мол, ему уготовано гореть в аду, вот он здесь и удачлив. А я вижу, как на плечах лохов держится весь мир. Вся его тяжесть. И ведь выносят они ее! А я им чуть подбавляю самоуверенности, что ли. Самые большие труженики знаешь кто? Сидельцы да скитальцы. Расстрельные списки тридцатых годов — вот основа нашей земли.

— Да ты прям, мать, — Тереза, — вроде пошутил, но и не совсем пошутил уже присмиревший Крылов.

Посидели, как пузырьки игристого. Зоя разболталась.

— Сладострастие. Это и в тебе есть. Карамазовщина. Некоторые так развивают чувствительность, что только этим и занимаются. Много чего есть в этой стране изобилия плоти. Эта сладость падения, когда колени сами подгибаются, знакома и тебе. Шевелится щекот в штанах. Соски набухают, и губы трескаются для поцелуев. Такие губы у многих сладострастников — чуть припухшие. Эта доброкачественная опухоль многих погубила. Но и спасла.

— Интересно.

— Да, спасла. Ведь многим просто нечего делать в этой жизни. Место их словно пусто без них, а они ходят вокруг да около. А так, хоть ветошью заткнуть пробоину, чтобы течь уменьшить. Или сопротивление воздуху.

Крылов тоже чувствовал время как поток. Как игольчатый экран, протыкающий каждую его клетку, более того — продевающий в каждую клетку, как в игольное ушко — крепкую суровую нить. Раны принимаются саднить. Время связывает их в один пучок и подвешивает как клетку. Только уже птичью, в которой каждая жердь — смерть. Птица же в нем — его обличье. То есть да — то, что, казалось бы, снаружи — и есть его внутренний мир, ибо он повернут им к людям.

— А что за аэродром?

— Наш. Институтский. На этом аэродроме все время что-то мутят. Сейчас вон буквы донорские вывозят.

— Откуда такая занимательная информация?

— Ну, так говорю ж, я с одним ванькой там общаюсь. А донорские, говорят, потому, как в Швеции носителей мало осталось коренного языка.

Глаза Крылова боролись не столько с внешним, сколько со внутренним давлением. А Зойкины, казалось, наоборот. Совмещаясь во взгляде, они уравновешивали друг друга.

— Ну, иди сюда.

С нулевым сопротивлением.

— Залеживать будешь? — и пошел.

Использовали короткий кнут, с несколькими отдельными или плетеными кожаными плетями переменных длин, с маленькими железными шарами или острыми частями костей овец, привязанными на конце. Удары бичей разрывали мышцы до костей, нанося то, что врачи называют «множествен- ными рваными ранами поверхности тела». Это вызывало геморрагический и болевой шок. Известны случаи, когда подобными бичами переламывали ребра*.

ГЛАВА 8

Ваня кормил красноухую черепаху, когда пришел гость. Зоя звонила и просила о встрече. Ваня зачем-то позвал к себе и расстроился. Хотя Майвей, бродящий в нем, призывал откликаться на людей и превращать холодные контакты в горячие.

Движение гаденыша в воде завораживало.

Потрясающая сила черепахи позволяет додумать, что все трещины, расщелины, тектонические сдвиги и движения материков — дело их, собственно, лап.

— Проходите. Вот видите — моя привязанность, — держа на руках ценный груз, приветствовал гостя. — Выяснил сегодня, что чебурашка-таки мальчик. Попутно понял, что Земной шар также мальчик. У мальчиков на пузе образуется специальная впуклость, чтобы держаться на девочке. А мир, как известно, стоит на Черепахе.

— Вы философ.

— Да, любитель полежать, в смысле софы.

Деланно посмеялись над неуклюжим каламбуром.

— Между прочим, все главные промеры, как у скрипки Страдивари, отвечают основным константам Земли. Если измерить отношения головки к панцирю, задних лапок — к передним, длины — к ширине, высоты — к количеству ороговевших пластин, вылезут все физические соотношения — мир основан на шейных позвонках животного номер один. Видите, какие линии. — Грузчик поднес ладони к свету: — Но в движении в воде он все-таки красивее. И линии на нем все — в движении. Пойдемте в кухню.

Они прошли в вымытое, но законченное временем пространство.

— Хотите хинкали?

— Да.

— Знаете, что есть хинкали?

— Завернутый в тесто бараний фарш.

— Одно, использующее оболочку другого. Так, аккуратно. Горячие еще.

Молча ели, следя за соком. Потом молча молчали. Пока не вышли на балкон. Ночной воздух относился одновременно к земле и к небу.

— Так вы говорите — оболочка?

— Да. Именно так. Не знаю, зачем я с вами откровенничаю. Вы в любом случае примите меня за сумасшедшего. Да мне-то что? Ведь, серьезно, простите, Илья Ильич? Вы первый человек, с которым я разговариваю на эти темы. Потому что, — он даже перешел на шепот, — мне порой кажется, что с этим мне надо к сексопатологу. Ха-ха. А потом — нет.

Моя страсть ко всему поверхностному — это же и тактильные ощущения. Но не только. В основном — не только.

Жизнь это натяжение воздушного шарика. Тонкая пленка реальности, увеличиваемая или сдуваемая пустотой, что внутри. Пустота определяет размеры всего!

Внутренность предаст, гладь никогда, ибо обозначает, но не означает. С нее взятки гладки. Покров и есть самое сокровенное в природе вещей. Все пытаются разглядеть суть, но у сути есть предтеча, как у слова предисловие. Оболочка — все еще и потому, что она часть содержания, ее передовой край.

Он замолчал. Крылов серьезно слушал и смотрел вверх. В небо, спроектированное в архитектурном бюро плачущего Пьеро. В небо, обладающее оптикой слезы и потому доступное только страдающему сердцу.

— Хотите? — Он достал плоскую фляжку. — Забыл под закуску предложить.

Ваня хлебнул.

— Хороший, — утерся: — Поверхность, превращенная в плоскость, это левша, переученный в правшу. Поверхности нельзя запрещать быть кожей, ибо это двери в мир иной. Самое близкое состояние человека к небытию — это кожа. Хотя бы за стойкость стоит уважать свою внешность. Воздействие на нее трудно переоценить. Это как если бы человек сознательно подошел к адской печи на расстояние невыносимого жара и во все глаза продолжал смотреть в пекло. Слизистая глаз высыхает, моргать все сложнее. Губы трескаются, а он стоит.

Еще раз хлебнули. Поняли, что ночной час и разговор их громко разносится по спящему двору. Перешли обратно в кухню.

— Поверхность состоит из волосков. Из микроволнующихся лучиков, опережающих на шаг остальной верхний слой. Подобно сороконожке, движется покров относительно окружающего его пространства, изнутри его, подобно внутренним органам, и когда проходит полный оборот вокруг оси, предмет меняет пол, полюса, направление вращения — все, что угодно, только не меру. Меру длины и веса. Но! — Ваня поднял указательный палец. — Изнанка — еще не все. Между внешним и внутренним — находится нечто вроде колеса. Водного колеса. Вращаясь, оно создает то разряжение, что позволяет любому предмету перемещаться во времени.

Перешли на «ты».

— А что за буквы ты видел, если не секрет?

— Секрет.

— Секрет слезы? Колись.

— Колюсь. — И Ваня заплакал. — Расколол я его. Исландский шпат расколол.

— Еще раз.

— Давай так поступим. Я читаю тебе маркетинг-план и рассказываю все, что видел. А ты уж сам там как-нибудь разбирайся.

— По рукам.

Сирены неслись по городу. Собаки вздымали острые морды и взрывались лаем, точно петарды.

Гость ушел, а Ваня глядел на черепаху и думал: «Вот он мой сейфовый замок. Только сейфа нет. И даже пустоты в сейфе — и той нет. Один наборный механизм остался».

Тельце двухгодовалого гада стояло в воде под углом градусов в тридцать. Головка выдавалась над гладью и чуть обволакивалась поверхностным натяжением. Передние лапки висели в одной вертикальной плоскости, а задние могучие длинные ласты регулировали положение в другой. Совершенство.

Ваня выдавил в хозяйственную перчатку детского крема и надел ее на правую руку. Он не любил мозолей — грубую кожу, омертвевший эпидермис.

ГЛАВА 9

Квартира 70-х. Сулаев сохранил обстановку своего детства по бедности и лени. Обои, проводка, мебель, даже плита на кухне — все возвращает гостей в брежневские времена.

Приглашенные на маркетинг-план, не совсем понимающие, зачем их созвали, друзья Вани Сулаева — Соитий Исаевич, профессор Пал Андреич Волхов, Иннокентий Еж. Нуждающийся в отдельном представлении Николай Ганджубас — бриллиант. На этот раз спикер выглядит чуть менее энергичным — все из-за позвоночной грыжи, что не дает ему держать осанку и не позволяет двигаться большими резкими стежками. Он выглядит чуть плавнее и заспаннее, человечнее и уязвимее.

Комнаты пропитались сигаретами «Прима» и прогорклым маслом. Возможно, дух этот и держит на себе стены, как давление в футбольном мяче.

— Ну сколько можно, Вань? Погнали.

— Да погоди. Вон человека послушай. — Ваня пытается обратить внимание страждущих на докладчика в коричневом костюме в блестящих лакированных туфлях.

— Одному мужику отрезало голову топором. Но, так вышло, что не до конца. Проснулся с перепою. А голова болтается… То есть, натурально, надо придерживать. Мышцы перерублены. Из живого — шея да артерия на месте. Пошел он в санчасть и только там помер.

— И в чем суть?

— Помер потому, как вовремя не похмелился.

— От кровопотери он помер.

— Об чем и речь. Выпил бы — восстановил жидкость в крови. А так — усох.

Человек с солнечной короной бороды оборачивается от кухонного стола:

— На черта, ты Ванюша, розовый-то порт купил?

— Топор? А! Смешались, — задумчиво бубнит названный. — Кровь и вода.

Соитий Исаевич опрокидывает в себя большой фужер.

— Из-за сильного стресса повышается проницаемость стенок капилляров, в результате чего кровь истекает под кожу, образуя гематомы. Именно эти капли вымываются потом, придавая ему характерный розовый цвет*.

— Это алкоголь придает ему характер. — Иннокентий, он же Еж.

— Алкоголь. А что есть алкоголизьм? — Соитий держит актерскую паузу: — Алкоголизьм — есть тоска души по выходам из тела. Сон — предоставляет похожую практику, сиречь возможность, но не всегда. Клиническая смерть — сомнительное переживание. Алкоголизм есть страдание по стереоскопическому восприятию надреальности, — берет следующий стакан как на пробу и смакует. — Вышла душа из тела и курит в сторонке. Облегчение ей и ему.

— Друзья! — Николай Ганджубас пытается взять руководство в свои руки, а заодно вернуть течение времени в деловое русло. — Четыре процента пожизненно. И изменение всего облика страны. Если поверхностно-активные существа, какими мы все по умолчанию являемся, ибо страдаем, своим страданием, придают поверхности нашей планеты особые качества, то почему бы нам не объединить усилия и не омыть собою раны нашей многострадальной родины?

— Отпад!

— И если люди — соль земли, то поверхностно-активные существа можно назвать ее мылом. Своим пузырением они вымывают грязь из-под ногтей Земного шарика, впитывая ее и унося с собой.

Его не слушают. Он тяготится. Но не сдается.

— Не забивающие, а пасующие. Они снижают натяжение земной коры одним своим присутствием. Пасующие — это и в смысле пасующие перед действительностью. Да, они снижают натяжение. Да, они увеличивают площадь страданий. И этим очищают ее. Омывают. Ибо моющие средства — по душе нашей Земле.

Волхов встает. Серьезный человек, размытый утренним алкоголем:

— Кеша, оставь его в покое, пойдем лучше стакан резать. Правда, вода нужна. — Волхов икает.

— Воды нет. — Ваня. — Какая-то авария у них.

— А нужна бы.

— Какой стакан? — Соитий заинтересованно.

— Обыкновенный. Стеклянный. Мне сосед божится, что при нем некто взял ножницы, стакан и в воде вырезал из него фигурку.

— Какую?

— Да, господи, какая разница. Неужели не удивляет?

— Господа. Это удивляет. И это удивительно так, как есть, собственно, демонстрация действия поверхностных сущностей. — Спикер озаряется собственной подсветкой. Но тут же тухнет потому, как его по-прежнему никто не слушает.

— Губастый?

— Стакан? Нет. Из тонкого, думаю. Губастый крошится. Пойдем. — Профессор, накренившись на бок, прет в ванную.

— Куда? Говорят вам, воды нет. — Ваня пытается остановить миссионеров, но те несут знание миру. Вскоре раздается звон стекла и ругань.

— На черта, Андреич, плоскогубцами-то коцать?!

Появляются кровоточащий Волхов и вытирающий его грязной ветошью Иннокентий. Течение Волхова в обратном направлении.

— Воды мало.

— Я бы сказал, ее вообще не было.

— Ладно тебе. Посмотри лучше, нет стекла?

— Иди к окну.

По полу бегает Дюк — такса Иннокентия. Подчищает теплые капли.

— Вы теперь никуда от стола не ходите. — Ваня отгоняет псину. — Вы теперь рядом сидите и выпивайте. Вон, телик смотрите. Или на себя пеняйте. Или песни пойте.

Ганджубас чертит на растопыренной доске фломастером кружки и стрелы.

Нетерпеливо стирает рукавом коричневого дорогого пиджака начертанное и начинает писать цифры.

Спикер пришел в шляпе. Это выглядело настолько вызывающе, что народ засмущался и устранился. Шляпа выглядела как миска для волос. Шляпа выглядела как емкость для слез, идущих верхом. Шляпа висела в коридоре.

Волхов листает подшивку старых газет.

— Соитий?

— Отстань, Пал Андреич!

— Соитий Исаич, тут про тебя написано: «Для того, чтобы коллодий не приставал к троммелю и имел ровную, без малейшей царапины поверхность, медная лента покрывается слоем желатины», — смеется. Улыбаются. — Вань, у тебя нет случайно желатина? Чтобы троммель унять.

— Нет.

— Друзья, — оборачивается спикер. — Самый главный ваш капитал — это люди. Пассивный доход. Поверхностно-активное существование (ПАС — как я уже упоминал) позволяет получать его безгранично. Пассивный доход обеспечат вам ваши «ноги» — активные участники, которых привлекли лично вы…

— Пассивный, однако. А где Александр Михалыч? — в упор не замечает его Волхов.

— Сделал ноги.

— Чего старика-то послали?

— Проиграл. Сказал, что в дверь не проходит, а сам прошел.

— Кстати. Пропала у нас как-то дверь. Входная. Ну, в подъезде зима. Мы одеяльцем проем завесили. Отдыхаем…

— Успел. — Сияющий Михалыч с пакетом. Легкоатлет в прошлом. Факелоносец. — Чуть координаты не попутал. Пошел не в те стороны. А отсюда и временные едва не потерял. Лабаз уже закрывался. Обед у нее, видите ли.

— А сигареты? Михалыч?

— Забыл! Памяти нет совсем. Альцгейм прямо.

— Забывание, потеря памяти — это бессознательный акт возвращения в потерянный рай, где у всего еще нету названия, и первому человеку еще только предстоит поименовать мир…

— Забывание — это осознанный акт возвращения в палатку за сигаретами!

Прихожая. Николай Ганджубас, посчитав свой долг не выполненным, откланивается.

— Не обижайтесь на них — Ваня. — Они не в себе.

— Если уходить, то уходить без скандала, с высоко поднятой дверью и ни в коем случае не хлопать головой, — напутствует его из комнаты кто-то из друзей. — Кстати, пропала у нас как-то дверь…

Тихое время дня, отпущенное на отдых.

Оставшиеся тихо пьют из горлышка пущенной по кругу бутылки. Коньяк армянский Скороспел.

«Ночью дикие дрожжи покрыли виноград испариной. Мы содрали плоды, положили поверх гребни и давили ногами, пока не выдавили всю кровь. Шапочки из мезги сбивали с ловкостью живодера. Отжав, положили под пресс, нешто еще отстоится.

Утром отцы долго переливали его, покуда не испустил дух своего брожения, смешали в розовое вино, да запечатали в квеври на заднем дворе — огромные сосуды в один человеческий рост.

На третий год решили проверить — глядь, а все вино выпил кто-это. Не соседи ли?

Стали по дворам ходить, смотреть, кто пьян.

А от тех, кто пьян — дух стоит по всей деревне да бессвязное они бормочут.

Ну, побили мы их. А о вине одни воспоминания остались да слова:

До четырех раз больше…» — закругляет Соитий Исаич рассказ — не рассказ, притчу — не притчу. «Тихое время дня».

Иннокентий покачивается на стуле и широко улыбается отсутствующим взглядом:

— Хорошо, друзья, как же хорошо! Вот так обыденно сидим, сами готовим, своими руками вино разливаем, что может быть лучше такой простой человеческой жизни?

— Все бы ему воспеть хрень всякую!

— Адекватного восприятия от человека ждать не стоит. Любое заурядное событие либо поэтизируется им до крайней степени, либо очерняется до масштабов вселенской катастрофы.

— Другими словами — очеловечивается.

— Именно.

— Что же тогда есть обожествление?

— Адекватное восприятие и есть.

Послеобеденный отдых. По комнате жужжат мухи. Топчут лапками спертый деревенский воздух городского жилья.

Иннокентий спит, подложив под голову Дюка-таксу. Привыкший к роли подушки пес также смежился.

Ваня идет на кухню. Приглушенная лампа, накрытая ерофеевской газеткой.

— Хороший народ. Миролюбивый. Простой, как сито. — Сулаев берет дуршлаг, чтобы промыть макароны.

— Ты, Ванюша, — выходит неугомонный Соитий, бородатый, как солнце, — зря не похмеляешься, — наливает себе прозрачных капель. — Того состояния, которое тебе мерещится, на толстую кишку не достигнуть. Надо бы истончиться, а сделать это возможно только с дикого похмелья. Ну, или попав в больницу, чего мы себе не желаем.

— Мое состояние разумеешь?

— Не видно, что ли мятущуюся душу? Вон дуршлаг взял, а воды-то нет.

— А чего мне надобно-то. Чего в душе — словно вышел кто?

— А и вышел, — наливает вторую. — Вышли с двух сторон в тебе двое навстречу друг другу, да разминулись. Когда фонарем светишь, оно ж только вблизи видать. Лучше без фонаря.

— Фонарь это что?

— Это лишний свет. Возьми вот выпей, погаси огневицу в себе, как дым рассеется — увидишь.

— Все время пить?

— Зачем — все время? Говорю ж — пока не рассеется. Знаешь, что в русских избах изначально, кроме маленького входа на уровне головы, никакого отверстия не делали. Очаг — печей тоже ведь еще не было — очаг горел, а дым вверх поднимался. Так и жили. Понизу. Мы и сейчас так живем. А ежели встать хочешь, надышаться придется. Но, порой, на пользу. Пойдем попробуем.

— Что?

— Стекло порезать. Не интересно? Изъять частицу.

— И этот туда же. Всю посуду перебили уже.

— Да где всю?

— Воды же нет.

— А вот есть. — Соитий шепчет на ухо.

— Ну, тебя. Сам.

— Ну сам, так сам. — Старик уходит с ножницами и хрупким советских еще времен стаканом.

Грузчик садится на грязный табурет:

— Всю посуду побьют.

Слышно характерное журчанье в туалете.

— Блин, Соитий!

— Ну вот!

ГЛАВА 10

Севрюжка выдал тройной тулуп — наполовину высовываясь из воды и крутясь вокруг своей оси. Сулаев видел, что ему плохо и это танец смерти, но прошел мимо. Городской рынок. Рыбные ряды с огромными аквариумами — газовые камеры для иноверцев.

Дома он выложил овощи на противень, а вино отнес в ледник. Ваня скучал по жене. Подошел, включил музыку. Музыка тоже нуждается в переводе. В адаптации. Западную или восточную традицию надо еще как-то наложить на русское ухо. Наступить на него медведем. Отдавить и сойти. И красное ухо точнее услышит. Сочнее.

Только сейчас он заметил, как дома грязно и бедно. До сих пор не бросалось в глаза. И тут же оправдал собственную лень: европейцы привыкли отмечать достаток, русские не замечать недостатки.

По дороге с рынка он встретил соседа по подъезду. Ваня никогда не знал его имени. Видел раньше — молодым и здоровым. Потом тот исчез. Появился через несколько лет, и Ваня даже не сразу заметил перемен. Только когда жена сказала ему об этом. Сосед сидел в тюрьме. Там его «охмурили ксендзы» — какие-то сектанты. Наговорили про «соблазняет глаз — вырви его». Ну, парень и вырезал себе оба глазных яблока то ли ложкой, то ли куском стекла. На свободе принялся ходить на городской рынок, где исполнял целебные песни за подаяние. Давненько ему было не видать. Вот он-то, думал Сулаев, понимал поверхность гораздо более тонко. А впрочем, и утилитарно тоже.

Отрезал себе сыра. С дырками.

Далеко в детстве его ждал мальчик. Который набрав в носок гальку, принялся радостно колотить получившейся грушей по каменистому пляжу. Выбросив же камешки, увидел, что носок превратился в мелкое ситечко.

Поверхность — ворота жизни. Внутренность — колодец смерти. Человек поверхностен для жизни и глубок для смерти.

Ваня не слишком разбирался в людях, потому и не глубоко в них забирался. Раз в жизни встретив девушку, навсегда полюбил. А больше уже и не надо.

Взял на руки черепашонка.

Чебурашка каким-то образом изначально видел себя оправой. Чувствовал, что создан быть двояковыпуклой линзой. Преломлять свет он научился еще в детстве, а уже в год мог управлять световыми пучками, перегрызая их, как провода, и скручивая синий и красный с красным и синим.

Он приблизился к человеку и произнес цветным шепотом: «фырк». Голова от отдачи влетела в панцирь.

Человек подошел к столу и впервые после несчастного случая достал фотографии. Осколки и пыль разбитого камня все еще были разбросаны по столу. Ваня смел их в сторонку и разложил свадебные карточки.

Арво Пярт. Зеркало в зеркале.

Солнышко, закатанное во тьму. Соло соления. Он вспоминает, как ездили с женой на Новый Афон, поднимались по тропке к Кананиту, а потом она съела какой-то плод, купленный у бабульки, и опухла от аллергии. Пришлось идти в медпункт делать седативный укол. Она спала, а он смотрел на нее. Недолго. Пошел в кабак, напился, приставал к людям обоего пола с разными намерениями, был сброшен со скалы и пришкандыбал (как нашел только!) в съемную комнату под утро босиком, с сорванным крестом в кармане.

Грустный поделочный Ваня сидит под лампой и видит, как поверхность стола деформируется в прозрачное озеро с кувшинками. Рябь воды разглаживается, и грузчик видит дорогую сердцу утопленницу, манящую его. Бледное лицо ее молодо-зелено, прекрасно и притягательно. Водоросли оплели сдавленную шею. Человек видит глаза цвета минеральной воды с болотным газом. И начинает тонуть.

ГЛАВА 11

В другой части города другой человек живет другой жизнью.

Илья Ильич Крылов решил прибраться в доме. Для чего вооружился тряпками, ведрами, пластмассовыми тазами и средством от Майвея. И тут же получил в подарок собственные мысли, как аудиогида по музею искусств.

Кто вы, выходцы из глубин его сердца? Плоские обитатели жестокосердных впадин, куда не доходит ни один луч солнца? Вы светите себе тайным животным электричеством и читаете при свете ночника великого Бабеля. Только на такой глубине, придавленными толщей беды, можно разобрать зерна его слов. На поверхности они лопаются попкорном и складываются в пакеты карманных книг. Но там, уплощенные до здравого смысла зерна прорастают в себя и становятся истиной.

Протирает поочередно заматеревшие пылью поверхности.

На статуэтке сидящей Аленушки штамп с серпом и молотом.

Всякий, страдающий на русском языке, имеет царапающее вещество жизни. Толченого стекла подсыпали в смазку деталей.

Есть такая штука — муравьиная ингаляция. Нужно плюнуть в муравейник и в ответ получить защитную реакцию мурашей — дозу муравьиной кислоты. Но вот что интересно — это полезно для дыхательных путей человека. Агрессия малышей в ответ на наплевательское отношение оказывает благотворное влияние.

Тремя тряпками — сначала водой, потом универсальным моющим средством, потом насухо — протирает стекла шелушащихся белой краской окошек. Двойные рамы не открывались, похоже, никогда. Потому: что удается помыть — то удается.

Девушка, лежащая в глубине своего тела и служащая ему зерном, вдруг оказывается его землей. Ребенок, рожденный ею, оказывается ею самой. Так сплелось в ее искривленном сознании. И это не болезнь, а искупление. Она очищается сама и очищает лежащих рядом с нею мужчин, заражая их срамной болезнью. Такое оплодотворение.

Грузчик чувствует огромное пространство своей родины как единую ткань. Как это понять? Кто его воздвиг на перекрестке во имя сохранения баланса между силами центростремительной и центробежной?

Что это за равнина такая, где напыщенный адепт прямых продаж, поначалу кажущийся прожженным очковтирателем и в действительности им являющийся, вдруг обнаруживает чудеса сдержанной беспримесной веры в собственный продукт? Где продукт, подхлестываемый его верой, оказывается способным воздействовать не только на материальный мир. Очищать не только химически, но и кармически.

В домываемое окно видит соседа, выносящего из подвала что-то вроде полешек, со спины не разобрать.

Где женщина который год поет в подземном переходе. Женщина явно с юга, явно не городская, неопределенного возраста. Голос ее сел и уже давно не поднимается. Теперь она издает какое-то сипение, но каждый божий день садится на раскладной стульчик в промерзлом сыром переходе — зимой и летом — и поет песни из советского радио. Денег не просит. На душевнобольную не похожа. Наслаждение людям пение ее, явно не доставляет. Зачем ей это необходимо — неизвестно, но зачем-то надо, это факт. Может, всякий день мимо ходит Иисус в толпе и она боится пропустить, боится не выйти навстречу и потому приветствует каждого?

Теперь сосед поднимает какую-то тяжесть по приваренной боком к стене железной лестнице на чердак.

Тренер, говорящий о свободе воли, как о квантовой физике. Свободно ходящее пространство, свободно дышащее время. Есть только остов — костяк. Атомная решетка — пространство между которой заполняется нашим проживанием-переживанием. Может, это и есть та свобода, которую Бог оставил своим созданиям, в частности — человеку?

А мы должны пошить свое платье на каждую мерку пространства.

Деревянной шваброй шурует под кроватью и диваном, скатывая грязь в войлочные шарики, из которых уже вполне можно навалять обувку к зиме.

Подобные мысли Крылов принимал в дар или оставлял у себя на ответственное хранение. Раскладывал в черепную коробку. А если те были с повреждениями, отправлял в фонды и вешал табличку «на реставрации».

Взяточничество. Вот уж казалось бы — зло. Однако. Коррупция — в самой душе русского человека, потому как следствие его богоискательства. Ведь чудо — есть попрание всех законов. И взяточничество в данном контексте — такая же надежда на чудо в обход законодательства. Говорит нам предпринимающий человек. Ну не прелесть ли?

Что это за Земля такая, что все искажает, искривляет, а потом изглаживает и спрямляет?

Фу. Устал. Голова от продолжительного наклона закружилась.

Что-то тяжелое взяло Крылова за сердце и повело в медленном танце. Он чувствовал, как внутри него сердце, ответив на чье-то рукопожатие, теперь вальсирует. Сердце — рукопожатие с другим сердцем. Отдельно — ладонь — бессердечная воля, но две сжатых руки и будет — то самое.

Но рукопожатие бывает сильным и может причинять боль.

Илья Ильич оделся и вышел.

Перешел речку по лавам. Вечерний холодок бежал вдоль берега трусцой. Стройное течение времени разбилось на фрагменты. Крылов чувствовал, что непрерывности нет, но не понимал, как попадает из одного мгновения в другое.

Бродяги копались в мусорных баках. Сколько тайн они знают из отходов жизни? Сколько запретных гниющих плодов можно извлечь из простого пакета?

— Умные твари, — заметив крысу, громко ругнулся человек с черной в колтунах копной волос, словно обращаясь к Крылову. — Раньше их травили асбестом. Крыса съедала приманку, и асбест в желудке загустевал. Но — до чего умные твари! — чувствуя неладное, крыса бежала к воде и пила, пила, пила, пока образовавшаяся в ней пробка не растворялась. — Он причмокнул от уважения. — Главная у них — самка. Как матка у пчел. Первыми пищу пробуют самцы, а та ждет положенный срок — подохнут или нет. И только потом притрагивается к еде. Головастая! Смерть — она как крыса. А самцы пусть бьются в агонии.

Вдруг. Неожиданно, как тошнота.

Нет никакого течения времени. Всякое изменение — это маленькая смерть. Это единственный механизм. Облик человеческий меняется из-за отмирания и нарождения новых клеток. Для нового состояния всегда необходима смерть предыдущего. Вот он переход каждой жизни. Через локальную смерть мгновения. Смерть — это переход на уровень. Но за счет чего? Энергетический скачок. В момент смерти живого существа, происходит агония. Во время отмирания мгновения происходит агония. Всплеск энергии, чтобы продлить жизнь. Звезда, умирая, рождает материю для новых систем. Агония — квант энергии, необходимый для изменения состояния системы. Вот. Времени нет — есть вечная агония жизни! И выход из нее и есть разрыв круга страдания, колеса сансары. Назови, как хочешь. Агония мира — его космогония!

Ваня Сулаев не открыл. Открыла соседка, которая и рассказала, что его уже забрала труповозка и что по неподтвержденным данным он подавился слюной или захлебнулся супом.

Четвертый этаж просторного подъезда, заставленного разными вытесненными из квартир предметами, но еще сохраняемыми в памяти дома, как нечто ценное.

— Нате, возьмите. Меня как понятую вызвали. Вижу — вроде, канифоль на столе. Ну и захватила мужу пару кусочков. А он ругается, говорит, никакая не канифоль, а меня воровкой по чем свет костерит. Вы, вижу, человек хороший. Возьмите. На память о товарище.

В парадном возле обитой войлоком двери — изображение мужского детородного органа.

— Я вам в баночку от монпасье положу.

— У него черепаха была.

— Подохнет теперь.

— Давайте, я заберу.

— Так дверь опечатана.

— Но у вас же есть запасной ключ?

Исписанные стены подъезда образовали вокруг Крылова своего рода охранную грамоту, в которую свернула его рука судьбы.

— Алексеев! — Трубка мобильного светится от прикосновения к мочке уха. — Я, пожалуй, возьму этот дальневосточный гектар. Говори, что делать.

Последние звуки Крылов произнес с нарастанием — так водитель старой школы перед тем, как выключить двигатель пару раз газует на холостом ходу.

ГЛАВА 12

— Почему все страдают, и почему так больно? Это уже не вопрос. Вопрос — что с этим делать и как это все переносить.

Накануне Алексеев уговорил Крылова быть на приеме в честь дней Славянской письменности, который давала какая-то провластная общественная организация, и вот стоит Илья Ильич у подъезда с резной краснодеревьевой дверцей и не знает, как не пойти.

Душе надо стачивать тело, как кошке когти.

— Простудин. — Человек бритый, надушенный, животрепещущий.

Функционер Петр Степанович Простудин.

Душный день, похожий на плацкартный вагон. А проводник где-то бегает.

Простолюдин берет Крылова за пуговицу:

— Вы умеете хранить тайны?

— По-разному. Есть такие тайны, что как специально созданы, чтобы быть раскрытыми.

— Вы подходите. А Правословие подходит вам. Смысл правословия я вам… Пойдемте. Покажу.

Стены мощные. Потолки высокие. Общество любителей словесности и крепкого алкоголя.

Все по высшему разряду. Официант — предупредительный, как выстрел. Молодой, как ислам.

Функционер ведет Крылова по залам.

— Вы замечали, что Пушкину прощается все? Любое его решение все равно ощущается нами, как нравственно верное. Думается: это печать гения! Человек освещается талантом, точно стоит под фонарем. И тьма не липнет к нему. Он может быть неумен, в стельку пьян, нахален, но даже в этих крайне неблагоприятных обстоятельствах он максимально, насколько можно, прекрасен. Обстоятельства сиятельства.

— Интересное наблюдение. — Крылов осматривается и видит несколько знакомых лиц, впрочем, сильно размытых.

— Да, прекрасен. И опасен. Вот что я вам скажу. Опасен тем, что он — нравственный ориентир, который один, быть может, имеет право так себя вести в искупающей силе дарования. А остальные? Не все же гении. Вольнодумцы и все. Но — ориентированные на подобный стиль поведения.

«Чего ему надо?» — думал Крылов, а сам искал глазами барную стойку.

— Молодой человек!

Гарсон, легкий, как поплавок, ловко поднес ему бокал болеутоляющего.

— Да, что вы такое говорите! — неожиданно встрял долговязый Рембо в цилиндре без трости. — Даже неудобно как-то. Пушкин был наказан, нет, скорее поплатился за свои клоачные отношения с женщинами. Пушкину так аукнулось, что все в нем откликнулось. Только представьте. Хотя разве мы можем? Не дай бог. Все внизу разворочено. Кровь смешалась с мочой и калом. Перитонит. Заражение и невозможность элементарно испражниться. Умираешь как падаль. В своих крови и говне. Перед любимой женщиной и детьми. И надо еще улыбаться. Пушкин и в смерти своей силен. Унижение он превратил в доблесть. Но не так он хотел. Это ему обратка прилетела. Я уверен, дай ему второй раз прожить, он бы пересмотрел свое отношение к женщине вообще. Бережнее бы относился. А то бегал обезьяной. А женщина может стать для мужчины воскресением. Да — живая вода для мертвого человека.

— Хорошая речь, Дантес. Но мы с вами еще поговорим об этом. — Простудин отвел Крылова от неугодного оппонента. — Безумец! Кто его пустил? Лучше познакомьтесь — Тефтелев, автор бестселлера «Как похудеть так, чтобы это не было заметно другим».

Народ сгущался и рассасывался и собирался вновь вокруг нескольких центров, как комариный рой.

— А это же?..

— Ну да, ну да. Министр наш. Пишет верлибры. Художественный уровень большинства текстов болтается где-то в районе пояса — как скальпы побежденных, но не сдавшихся врагов. Но — глыба человек. Умище. И потому отдаем должное. Издаем. Вот книжечку в типографии тиснули. Почитайте на досуге, любезнейший Илья Ильич! — как-то близко, дыша общим наркозом, лип функционер.

Много шумной молодежи.

Простудин скользил между людьми и словами.

— Нам нужна современная здоровая поросль. Те, кому от тридцати и выше — оттридцательные люди, — хохотнул своему каламбуру.

— О! Как раз — наша молодежж! Поэтесса Бамжалова.

Помятая вдохновенная жужелица, окруженная медлительными трутнями:

— Кириллов был честен, но ошибался в мотивации. Я отправлюсь туда добровольно, чтобы посмотреть адд, — громко, чтобы слышно было вокруг.

— Почему?

— Вот скажи, честно, Саквояжев, ты читал Данте?

— Чтил.

— Какую часть сугубо?

— Ад три раза. Чистилище наполовину. До Рая не добрался.

— Вот и я о том же. Не доходим мы до Рая, понимаешь, Саквояжев! Наши интересы — в Аду.

— Ничего не скажешь, современная здоровая молодешшь. — Крылов поднял брови.

— Пишут здраво. А это так — перебесятся.

— А как тебе результаты? В шорте — четыре женщины! — Саквояжев зажег бенгальский огонь.

— Четыре Евы Евангелисты! Что ж, женщины в шортах выглядят пикантнее.

Но Функций уже поволок Крылова дальше.

— Хотя и среди состоявшихся людей — предпринимателей, руководителей, депутатов — много пишущих. И они продолжают исконно русскую Есенинскую традицию — чистого открытого слога, а не еврейских согласных звуков. Единственно, «ё» только мешает. Вы не представляете. А впрочем, почему ж? Именно вы и должны лучше всех представлять, насколько важна чистота примысла в патриотическом воспитании молодежи.

— А товарищ мой Алексеев какое отношение к вам имеет? Он же не писатель?

— А. Он как раз от предпринимателей. Вот и помещение сняли с его помощью. В высшей степени достойный человек.

Еще вечер не разгорелся, еще столы ломятся от шпажек и залапанных бокалов, а уже кой-кто прикорнул в уголке, а иной так тискает пикантную даму бубей сильной и верной рукой сдающего.

— Иванов — начальник транспортной полиции, — тычет вездесущим пальцем проводник.

Надзиратель собрал вокруг себя кружок транзитных пассажиров: — Все, что связано с физической или психической природой человека противодействует его развитию. Инстинкты, подобно церберам, охраняют покой ручного тела. Но только лень, как ограничитель психической и физактивности, заставляет выдумывать кратчайшие способы достижения целей. А темные подавляемые инстинкты вообще нуждаются в энергии для их подавления. Смею утверждать, что творчество — сродни темным инстинктам и в чистом виде отрицательно влияет на душевное и уж тем более духовное развитие. Но, по аналогии с прививкой, которая заставляет работать иммунную систему, творчество вызывает свет! Призывает свет на собственное подавление!

Простудин комментировал, держа Илью Ильича за лацкан:

— И аграрии пишут. И заммэра. Под псевдонимом Перикл Сов. А вы не догадывались? Все живут второй жизнью. Мы призваны нашим обществом для противодействия хаосу депрессивной темной поэзии — ее разрушительной энергии. Светлая, позитивная просодия, стройный метр — помогает сохранить здоровый общественно-политический строй. Не позволит расшатать устои, как произошло перед известными событиями октябрьского восстания в семнадцатом.

— Вы о Революции?

— О ей.

— Тогда скажите, каков механизм донесения этого вашего продукта… жизнедеятельности до масс? Насколько мне известно, никто поэзией, как и мумием, сейчас не интересуется.

— Ошибаетесь. Наши проекты довольно успешны. Взять Феню Бутову. Или видели наверняка по первому — нейромонах Кирик?

— Ваши? Так они же… Впрочем, летучие мыши, как есть.

— Вы о чем? Созвучия. Там верные паузы. О, пойдемте, Лежабек зажигает.

В углу, собрав небольшую группу слушателей, стоит обвешанный орденами седовласый академик, похожий на актера Василия Меркурьева:

— Думаете, взял бытовую сценку, вон, к примеру, мужики крыло ремонтируют, придал ей (или ему — крылу) размах и все? Да мы за словом в ад спускаемся, мы в рай взлетаем за глотком воздуха. И все в клюве несем, ни крошки не съев, своим птенцам несем.

— Правда?

— Нет, конечно. Но и правда. — пьяно протянул Василий Меркурьев.

— Он абсолютно серьезно пытается разработать Духовую теорию относительности. Альфред, банкуй!

— А и скажу. Всем известно, что — за предметом стол и за словом стол скрывается один и тот же духовный объект. Посему и сначала было слово. Отсюда и удивительная власть поэзии. Слово дает возможность резать стекло, погрузив его в воду воображения. В вашем случае — в мочу. — Крылов опять почувствовал какую-то воздушную обнаженность своей жизни. Кажется, не только интернет знает его желания. Но все — вскользь, в каком-то легком опьянении даже не шампанским, а безумием данной сходки.

И снова они двигаются по залам, кружась в каком-то диком слэме, оборачиваясь обрывками фраз, возгласов, каламбуров.

— Чем вам плох материальный-то мир?

— Ну, хотя бы тем, что предметы задерживают солнечный свет и создают тьму. Вообрази — дело рук Творца — звезды и свет. Адам и Ева, архангелы — все это было там внутри термоядерных синтезов. Все это Водород, переходящий в Гелий. Тела их — из плазмы. А что такое отпадение? Это остывание выбросившихся частиц. Это скопление тяжелых элементов. Это образование планет. Наша Земля — со всей ее флорой и фауной — дело рук отнюдь не Светлых начал. А тяжелых. Тело человека дышит кислородом — подушкой для поляризации солнечного света. Страдания — результат несовпадения.

— Все?

— Все.

— Ты дурака-то не празднуй. Завтра чтоб сдал переводы. Или аванс возвращай. Раз ты против материи — то и мы против материальной помощи тунеядцам.

— Видали? С Бродским сравнил.

В другом углу старенький потертый главред — в силе своих воспоминаний!

— Расскажите, как вы встречались с Рахматовой!

— К Рианне Рахматовой я попал при истечении обстоятельств. А выпал уже другим человеком! Знаете, что она мне сказала, когда я попросил ее почитать свои стихи? Мы, правда, пришли к ней довольно навеселе. Она, молча, встала и поставила грампластинку со своей записью. Как раз недавно… ну как — тогда недавно… сейчас — уже давно ее записали на «Мелодии». Итак, она встала и молча поставила нам свой голос, села, прослушала с нами и молча указала нам на дверь!

Крылов порозовел.

Стали читать стихи. Дурные стихи.

— Традиационный поэт, — замечает Илья Ильич.

Потом прозу. Скучнейшую прозу. Про войну. Как она ждала его и состарилась.

Всюду бродил какой-то масляный человек, выпускник Литинститута имени Крупского и зачитывал всем свое гениальное вступление «Волосатая ж сильно осложняла ему жизнь».

— А вы не хотели бы выступить? — Активная правильно ориентированная девушка. — Выступить! — громко повторила.

— Разве что как пот?

— Как поэт?

— Даже лучше, как роса. Выпасть. Извини, сестрица, сейчас не готов.

«Бедные, бедные люди, — думал Крылов, пьянея. — Простые, как боксерская двойка».

— Товарищ Простудин, вы с нами? — Оптимистка улыбалась им во всю.

— Идите без нас. Догоним.

— Ну что, Илья Ильич пришло время вас посвятить в магистры. Шучу-шучу. Мы не каменщики. Но... — Вольная пауза. — Наш специальный литерный подотдел занимается вывозом из страны одной незаконной беженки. Да. Не смотрите вы так сквозь прикуренный глаз… Сейчас поясню. Наш общий друг Алексеев сказал открыть перед вами все двери. Сам бы я не стал. Если честно. Все-таки, вы человек со стороны. Но раз сказали… Пойдемте. — Функционер потянул на себя небольшую дверцу, загримированную под световое панно. — Осторожно голову. — Винтовая лестница в подземелье.

— И что там?

— Музей города. Фонды.

Ввинтились на два пролета в землю. Большая зала с предметами искусств. Изумрудного цвета икона Николая Угодника — с павлиньим изумительным нимбом.

Заштукатуренная стена имеет что-то вроде смотрового окошка в старую кладку.

— Прободение, — роняет смотритель, по виду отставной военный, пахнущий известью.

Темный, бордовый, багровый кирпич. Свежий кровавый раствор.

— Рана спасителя — можете потрогать, — спокойно продолжает немолодой крепкий отставник.

— Вложить персты?

— Ну, не буквально. Образно, сколько угодно. Там надо постоянно помешивать, иначе раствор застынет.

— Бередить?

— Да уж. Инструкция по сохранению наследия предписывает. Мы же не хотим, чтобы следующие поколения остались без дела?

Крылов со странным смешанным чувством ужаса и восторга от творящегося идиотизма смотрит на свежую кладку под стеклом и видит:

Эксперты-криминалисты, изучавшие Плащаницу, установили, что завернутый в ткань Человек получил рану от копья размером 4,5 сантиметра между ребер. По мнению медиков, копье пронзило плевру, легкое и повредило сердце. Под раной на Плащанице отпечаталось пятно крови. Она потекла, когда пронзенный человек находился в вертикальном положении. Кроме того, на Плащанице видны: отметины от бичей, проколы от гвоздей в запястьях, проколы от гвоздей в ногах, проколы на голове, пробитая грудь. Исследования отпечатков сзади на Туринской плащанице свидетельствует о наличии отпечатков от тяжелой балки, несомой на плечах с привязанными к ней обеими руками. Другим объяснением этих следов могут быть муки, при которых распятый был вынужден «тереться» о горизонтальную перекладину креста…

В области лба, верхней части головы, высоко на затылке имеются отпечатки крови. Это говорит, что скорее всего был не терновый венец, а терновая шапочка. Колючие шипы Zizyphus spina повреждали кровеносные сосуды головы. Правая щека распухла от сильного удара, за счет чего правый глаз слегка заплыл. Возможно, это след удара, нанесенного солдатом во дворе Каиафы, как о том повествует святое Евангелие. Имеется небольшое смещение носа, возможно, за счет перелома носового хряща. На кончике носа ушиб, возможно, из-за падения на землю при несении перекладины креста. Но основная рана — та, что на груди, нанесена была посмертно. И источник истечения крови и жидкости (сукровицы) — скорее всего, плевральная полость. Именно там могло скопиться достаточно много крови, которая затем (после смерти) разделилась на сгустки крови и сукровицу — более легкую часть крови. И после прободения копьем сначала более легкая часть крови вытекла сукровица (вода, по Иоанну Богослову), а затем более густая часть — сгустки из плевральной области и из сердца (посмертная свертываемость крови внутри сердца и сосудов).

Когда тело сняли с креста и положили горизонтально, произошел второй отток крови из раны в боку. Многое стекло на землю, но часть осталась на правой стороне тела в виде сгустков крови и сукровицы. По отпечаткам на плащанице находится больше подтверждений теории кровоизлияния в плевральную область, чем истечения жидкости из перикарда…*

Простудин увлекает Крылова к письменному столу светлого ореха.

— Вообще все эти леваки вроде Дантеса — ну вы его видели — с его депрессивной лирикой… революционеры. И они же — связники. Связники с теневым миром. Да-да, не смотрите так. Есть здоровые деятельные люди. Производящие. Забивающие голы, если хотите. А леваки. Они не забивающие, а пасующие. Они снижают поверхностное натяжение родины одним своим присутствием. И этим разрушают духовную экологию нации. Морально разлагают. Мы пытаемся уменьшить площадь страданий. Они ее увеличивают. Все до единого революционеры. Хотя, между собой, мы их зовем пассивами. Хех.

Крылов смотрел на него. Откуда знал этот прохвост о поверхностно-активных?

— Идите сюда, — вынул функционер какой-то капсюль.

И высыпал из него на стол какие-то пилюли.

И как-то косо посмотрел на присутствующего.

— Прошу, — жестом пригласил рассмотреть.

— Что это?

— Буковки. Точнее, буква «ё». Но буква не обычайная, а левостороннего вращения, если присмотреться, единственная из всех букв алфавита. Что это могло бы означать? А вот в этом и состоит… Все остальные гласные — ровные, сутулые. И только символ звука ИО — постоянно цепляет поверхность своими рожками. Одни неудобства.

— ИО — исполняющая обязанности буквы «ё»? Но в чем противоречие?

— «Ё» горчит на языке! А нам не нужно лишней остроты. Вот послушайте. — Функционер открыл большую одностороннюю книгу, лежавшую на столе: — «...Ранено 46 миллионов 250 тысяч. Одноруких 3 миллиона 147. Безруких 1 миллион 10 тысяч. Одноногих 3 миллиона 255 тысяч. Безногих 1 миллион 121 тысяча...» И уже следующее поколение — с руками и ногами. А теперь представьте, если бы инвалиды рождали инвалидов? Как долго бы жила память? Столетиями! И все бы помнили! Не нужна эта память в народе.

— Но вы-то помните!

— По обязанности. Только по обязанности, любезнейший Илья Ильич! Скажут — забуду потому, как и нечего здесь помнить! Государство растет, развивается. Здоровые новые люди. К чему нам все эти ужасы? Панику разводить? Растить психически неуравновешенных рефлексирующих интеллигентов? Проходили. Да, интеллигенция — но правильной душевной организации. Хоть бы и правословие. Что плохого? Славь Бога, храни страну, люби русских ражих баб. Занимайся физкультурой, духовой печью, субкультурой, строй семью, смешивайся, расти детей.

Представить только — мы все — поголовно — существуем в мире выживших, в стране везунчиков, в стане победителей. Менее удачливые умерли, разбились, не родились вовсе. Это такой же мир — но отложенный на общей шкале в отрицательную сторону. Целый теневой мир невезучих. И мы еще чем-то недовольны? Страданием? Ну дак все равно, говорят, жить лучше.

Мы хотим вывезти эту чертову букву, чтобы изъять у народа память страдания!

«Ё» — здесь, то, что принесло прогресс. Тот прогресс, который породил безбожие и революцию, как следствие. А началось все с реформы Языка. С «ё», мать ее!

Ее ввезла из Швеции княгиня Воронцова-Дашкова! А ваш гений Державин первым стал использовать в переписке. Гаврила Романович и так преуспел в развале государства Российского, и тут руку приложил. Вот уж вольнодумец был редкостный.

Первым словом, отпечатанным с буквой «ё», было «всё». Улавливаете?

— Не совсем, простите за тугодумие!

— Ну как же! Среди борцов с «ёканьем» были такие столпы классицизма, как Сумароков и Тредиаковский. Это же просто — все традиционное олицетворяет Е, революционное — Ё. Мы — традиционалисты на охране государственности.

— Это-то понятно. Но к чему физическая депортация? Это же, простите, алхимия какая-то.

— Именно. Депортация. Какое вы верное словцо ввернули. Сразу видно думающего человека! Буква «ё» — поверхностно активна. Она нарушает натяжение русской речи в прямом физическом смысле. Потому мы ее депортируем, как вы сказали. Она — связной с загробным миром. Такой знаете ли радиопередатчик. Точка — тире — точка.

— Но — вот смотрите — я ее написал — и она появилась. Нельзя вывести возобновляемый — да еще так легко — ресурс. Да, что я! Это же значок, для обозначения звука. Нельзя вывести звук. Нельзя вывести мысль стиральным порошком!

— Ошибаетесь. Ох, как вы опять формулируете верно! Мне аж расцеловать вас захотелось! Как нам известно, вы знакомы с нашим уважаемым академиком Николаем Ганджубасом?

— Если только заочно.

— Он же излагал вам особенности бытовой алхимии. Нет? Ну кто-то из его «ноги», наверняка. А наше общество тесно сотрудничает с последнейшими разработками в этой области. Компания «Майвей» очень серьезный игрок на рынке улавливания умов. Именно стиральный порошок. И именно стирает память. И буковку мы выведем с помощью пятновыводителя.

Как я сказал. Вы пейте, пейте. Не стесняйтесь. Первым словом, отпечатанным с буквой «ё», было «всё», а первая фамилия с этой буквой — отметьте «Потёмкинъ» — была напечатана в 1798 году как раз у вашего Гаврилы — Державина. И — смотрите — 24 декабря 1942 (идет война, отметьте) приказом народного комиссара просвещения РСФСР Потёмкина (опять Потёмки, улавливаете! — аж взвизгнул Петруша, — было введено обязательное употребление буквы «ё» в школьной практике). С этого времени она официально считается входящей в русский алфавит. Ха. Тут многие сторонники альтернативных историй считают, что война началась, когда вскрыли могилу Тамерлана, а решающий поворот — когда останки перезахоронили. Так вот — ошибочка! Решающий поворот — Новый 43 год. Когда наладили официально связь с нашими мертвыми частями, убитыми в первые полтора года войны. Но что тогда было оправдано войной, в мирное время нам только мешает. Пора выйти из этих ПОТЁМОК.

Оратор втер выступивший пот обратно в кожу.

— Литература страшно влияет на ментальность нации. Одно из самых сильных воздействий — это алкоголик Венечка Ерофеев: обаяние его столь сильно, что нация до сих пор под впечатлением этой светящейся буквы «ё» в конце. А мы конец и отменим. Здоровой нации…

— «Ю», — тихо проговорил Крылов.

— Что?

— Литера «Ю» там фигурировала. Если угодно. «Густая красная буква „Ю” распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду» — так у Ерофеева по крайней мере написано.

Пауза. Онемевший функционер поправил очки. Снял.

— Вот жеж, ять!

ГЛАВА 13

— Красота!

Крылов открыл глаз.

Человек стоял у его ног и внимательно изучал их основание.

— Ногти, говорю, мощные. Землеройные, можно сказать, ногти.

Крылов обнаружил себя в КПЗ. Алексеева не было. Одежда провоняла дешевым одеколоном. Ужасно разит.

— Ну ты даешь. — протянул руку тучный, редкий, как зуб, сокамерник. — Как в парикмахерской.

— Кто ты, всадник?

— Ты в себе? Какой всадник?

— А пока… — Крылов чихнул. — Лепс, — снова чихнул. — Иса.

— Будь здоров! Мусульманин, что ль?

— Сам ты. Илья. — Крылов протянул кисло пахнущую руку.

— Штучный! Фамилия. Вова.

— Вот что, Вова, я как сюда попал?

— На извозчике.

— Я ж говорю — всадники! Где мы вчера были?

— Все наши трудности и невзгодности работают на одно: дают возможность проявить людям свою человечность и жертвенность в практически безвыходных ситуациях. — Тучный достал пакет и протянул банку холодного пива. — Тихо только открывай.

— Откуда?

— Не знаю. В руках держал. Так и остался. Чудеса.

Тихомолком пригубили.

Посидели.

Стены шершавые от текстурной краски, нанесенной крупным валиком. Стены были пожилой парой.

— Послушай, браток, вот по-твоему я прав или туплю? Дружки меня донимают: типа, Танька твоя изменила тебе, Вован! По экономическому, так сказать, интересу. Порвала тебе душу на британский флаг. Я им: нет, говорю, ничего не было. А вы — козлы. Как нет? Ты же сам застукал, говорил. А ведь говорил. Муфлон, потому. Но по мне, так… Да во всем, что она говорит, правды больше, чем в том, что было, идиоты! Потому что все, что было, вы распинаете и хороните заживо, а она воскрешает из мертвых!

— О! — оживляется Крылов. — Это слова достойного гражданина…

— Скажешь, дурак ты, Вован! Но я в это верю. Скажешь, веришь потому, что зашорился, как в детстве, и боишься посмотреть правде в глаза? — Похмельный мужик тяжело дышал на Крылова аммиаком. — Но, сука, это не так. Я верю ей потому, как мы оба раскаялись, а, стало быть, отпущены и в прошлом РЕАЛЬНО, блин, уже ничего нету. Потому как настоящее может влиять на прошлое. Уф.

Крылов немного захмелел на старые дрожжи. Он благодарно смотрел на своего спасителя и тихо сидел с пустой банкой пива.

— Да. Время — это… Время это такая штука. Но вот, что я тебе скажу, Володя: Россия — это тело Спасителя, а народ наш — слепень, мучающий Христа. Слепой жестокий народ. Но по удивительному стечению обстоятельств, он же и первопричастник Святых Даров. Поверхностно-активные существа и есть слепни, поедающие тело Христа. Причастниками становясь (попаляются грехи их!), мучители сами становятся мучениками.

— Это ты хорошо. — Вован одобрил.

— А то, — обрадовался Крылов-Победоносцев. И продолжил: — Площадь поверхности нашей необъятной родины — плащаница, в которую завернуто мертвое тело Спасителя. Каждый, рожденный на этой земле, чувствует себя ниточкой, промоченный кровью, истекшей из Его ран. Засохшей, заскорузлой тканью, сросшейся с ороговевшими частицами кожи. Отдирать только вместе. Некое Общество недоумков занимается тем же, чем Аримафей с Никодимом. Желают похоронить мертвого Бога. Или, скажем иначе, некое Тайное общество занимается тем же, чем занимался профессор Франкенштейн, а именно — создает мертвого монстра.

— Ну, ты хватил.

— Отвечаю. Толкут воду в ступе, добавляя стиральный порошок. А по факту — толченое стекло. Между прочим, Вовчик, в общество это входит довольно приличное количество чиновников и государственных деятелей разного масштаба. То есть, считаться с ними придется. Но рассуждают они поверхностно — и слава богу!

— Слава Богу! — прочувственно поддакнул тучный.

— Страдание — то, что помогает держаться частицам вместе. А сострадание способно снизить напряжение! Общество этих патриотов пробует Франкенштейна пошить из обносков старой страны, а простые остро чувствующие люди Христа что?

— Что?

— Своими слезами омывают. Функционеры хотят предать земле мертвого Бога. Или длить его мучения. Мучения же длить собираются они при помощи бесконечно длящейся агонии времени. Так думаю. Мы же терпим все, как хочется надеяться, в ожидании Воскресения.

— А ты, браток, по какой здесь надобности. Алименты? — в углу камеры зашевелился еще один человеческий куст.

— С чего ты взял, мил человек?

— Потому шта мертвяков вижу. А ты — как есть мертвяк в своем мутовстве. И не воскрес ты еще, а только надеешься. Что, по факту, уже неплохо.

Куст привстал.

— Суп носили?

— Нет.

— А что, барбер приходил? Так шипром сквозит.

Стены сдержанного цвета и стены сдерживающего цвета. Краска водоотталкивающая и водопритягивающая. Старик продолжил:

— Чего такой смурной, здоровяк?

— Да так.

— Это у тебя депрессия.

— На кой? Просто в ментовке меня как-то знобит радоваться.

Активный старичок:

— Рассказываю механизм депрессии. Мертвая душа случайно набредает на живую и живет в ней. Для нее это просто дом, а живая мучается.

— Про каких это мертвецов вы все твердите, любезный? — поеживаясь, Крылов.

— Про разноплановых. Их целая классификация на то есть, чтобы понимать. Уж я-то различаю. Уж если старик Стульев не разберет, то никто не разберет.

— И как ты их различаешь? — Тучный.

— Почему их? Нас.

— По отсутствию тени? — Крылов хмыкнул.

— Не. То призраки. А мертвецов — их только некоторые различают. Но зато конкретно. По еде.

— И как?

— Отличие-то всего-навсего во вращении. Вот, все двадцать аминокислот, используемых в жизни, имеют левостороннее вращение. А есть те, которые — направо. Так и у нас, в смысле, у них. Образно говоря. Мертвяки супа не едят. А мне бы уже хотелось, между прочим. Ну, и как бы, говорят они в основном шаблонами. Творческих мыслей, идей у них своих нет. Все заимствованное. Шутки чужие. Приговорки все, может даже интересные, но из фильмов больше.

— Из литературы.

— Скажешь тоже.

— Ну, как бы, есть же литература для мертвяков.

— Мертвые души?

— Погоди. А чего они тут делают? Да и какие они мертвецы, ежели не сгнили, к примеру? Или тебя опять образно понимать надо?

— Э нет. Тут как раз самым прямым образом понимать. Разница между «живым» и «мертвым» заключается в чувстве такта.

— Живые обходительнее?

— Сам ты… Кто-нибудь из вас задумывался, что такое секунда? А я задумался. Секунда — это же вторая? А где же первая? Сверился: секунда — время, равное скольким-то там периодам излучения, соответствующего переходу между двумя сверхтонкими уровнями основного состояния атома цезия. Переходу между двумя сверхтонкими уровнями.

— Агонии, — тихо добавил Илья Ильич.

— Если быть точным, secunda — сокращение выражения pars minuta secunda — «часть мелкая вторая», в отличие от pars minuta prima — «часть мелкая первая».

— И чего такого? Первый такт — второй. — Тучный не понимал.

— Все мы — мучаемся, стареем, умираем потому, как живем по вторичному времени. По второму такту. Запаздывая на такт. Реальность сдвинута к дальнему краю. А начинается с ближнего. Вторичное время — это материя мертвецов. Они там в своем внутреннем мире ткут ее, а мы чувствуем их как время. Каждую секунду мы пропускаем через себя мертвеца, а думаем, что это мгновение. Прима и секунда — как живая вода и мертвая. Если бы мы пропускали через себя приму — жили бы вечно, но мы пропускаем секунду — материю мертвецов. Посему. Надо вернуть приму, — подытожил старик.

— Да. Покурить бы неплохо. А ты кто по профессии, отец?

— Я-то? Патологоанатом.

— А сюда чего?

— Из-за плохого зрения. Лоханулся я. Давно заметил это.

— Что? Что лох?

— При вскрытии обнаруживается, что там кто-то уже побывал. Как курганы. Археологи приходят — с виду все нетронутое, а захоронение разграблено средневековыми модераторами. Так и в человеке. Ощущение, что из тела — физически, Вова! — что-то пропало. Никак я не мог взять в толк — что? Напротив — пули находил, с которыми человек жил долгое время, пинцеты, забытые при операции. То бишь, вроде наоборот, находки. Ан, нет. Все время чего-то не доставало. А тут очки дома забыл. И вот расплывчато у меня все так. В дымке. И пришлось мне на ощупь больше работать. Вынуждено. И вот тут меня — как пробило. Кожный покров. Как у младенцев. Я, конечно, в перчатках работаю. А тут снял, чтобы удостовериться. Ну, всю технику безопасности нарушил, конечно. Трогаю моих холодных и убеждаюсь, что старую-то верхнюю кожу, как языком, слизало.

— Тьфу ты. Скажешь тоже — языком.

— Нет старой кожи. Новая заместо нее. Ну — опасность заражения. Я и продезинфицировал.

— Спиртовым раствором?

— Им. На остановке и отключился. Я ж старенький. — И добавил: — Раньше было ощущение, когда препарируешь тело, что каждый раз точно пеленаешь Христа. А теперь понял — распеленываешь!

Крылов внимательно слушал. И смотрел. Печальный старик с венчальными свечами глаз. Крылову захотелось добавить:

— Вчера в музее один слепой играл на ханге! Так вот, представьте секунду как некий музыкальный инструмент, состоящий из двух соединенных полусфер. Но так как полусферы эти не совсем ровные, то временные вибрации, возникающие из-за этих неровностей в совокупности с воздействием исполнителя и вызывают…

— Суп! — Отчего-то старик упорно называл обед супом. — Баланду несут, кажись.

Раздался скрежет отпираемого окошка.

— Крылов — на выход. Хорошие у тебя друзья, гражданин.

Воздух камеры смешался с коридорным.

— Пока, мужики.

— Лети давай!

Крылов выходит на крыльцо.

— Рану. Вызывает колющую рану, раскрывшуюся с краев, — договаривает начатое себе под нос.

Льет дождь. По двору идут два пророка. Они обнялись для устойчивости и грозят небу. Рука одного, просунутая за спину другого, гуттаперчево вывернулась ладонью вверх. Мослистые кости стары, лица желты и словно сошли с икон социалистического реализма. Пророки качаются, текут по дождю и, кажется, рекут ветру:

«Ты не можешь забрать у меня ничего! Жизнь? Но отняв мою жизнь, ты присвоишь себе ее смерть! Ничто от меня не перейдет к тебе в неискаженном виде. Потому — ничего!»

Абсолютно библейская картина.

Крылов кряхтит с похмелья, глядит на возвращенный бумажник и двигает в сторону магазина.

ГЛАВА 14

Люди спешат по делам. В городе утренней суеты невидимый компрессор подает голоса в открытые рты.

— Вань, ты двери чего не подперла? — кричит какая-то женщина другой, называя ту мужским именем.

— Так я пружину отковыряла. Затрахали эти с первого этажа. Видала, что натворили? Ведро ночью она серебрянкой красила. Прямо на асфальте возле подъезда. Иди глянь.

— Обалдеть.

— Чего еще?

— Вроде серебряного оклада вышло. От Богородицы.

— Ну тебя. Всюду тебе мерещится.

«Изнанка — еще не все, — размышляет Илья Ильич после двухсот «Бугульмы». — Изнанка еще не все — так говорил Ваня. Между внешним и внутренним находится нечто, вроде колеса. Водного колеса. Вращаясь, оно перемещает предметы во времени. Все дело в этом колесе. Что же это за колесо такое? Колесо страдания?»

Крылов уставился в стену жилого дома. Увидел ее с обратной стороны. Достал телефон и принялся наговаривать в диктофон:

— Колесо тут оселок. Водный камень. И камень этот стачивает реальность. Заостряет режущие поверхности провидения, при этом истончая. Проводит по ним с усилием, снимает верхнюю и нижнюю кромку. Как раз то, что наблюдал наш старичок-патологоанатом. Колесо страдания. И вот все это внутри одного мгновения. Но мы видим лишь сторону его. Секунду. А есть еще Прима — как логично утверждает мой сокамерник.

Поверхностно активные занимаются увеличением поверхности. То есть, верхней кромки времени — секунды.

— Которую предоставляют нам мертвецы, — не унимался в нем старичок.

— Те, кто обратит внимание на нижнюю кромку — изнанку — приму, будет управлять временем!!!

— Так они на том и стоят, — потер руки старичок и растворился в летнем воздухе.

Крылов устроился в сквере на старой удобной лавочке — из тех, от которых остаются планки «осторожно окрашено». Его внимание привлекла пара. Он и раньше не раз их отмечал.

Отец — высокий бородатый неопределенного возраста, одетый в бежевую рубашку с длинным рукавом, в коричневые брюки с высокой талией и темные сандалии с латунными застежками — похожий на бедного советского инженера. Все чистое, но не надушенное. Светлое, но не сияющее. Осеннее.

Сын. Чистый мальчик коротко стриженный с бледной пульсирующей кожей. Также со следами осени на весеннем лице.

У обоих глаза-мокроступы.

Большой человек в маленьком человеке помещается целиком.

Маленький человек в большом гремит, как коробочка мака.

Поначалу Крылов не мог разобрать смысла их движения — кто они такие и чем занимаются. Но как-то приметил их колдующими над сеткой-рабицей — отец и сын заделывали дыру в заборе, ограждающем чей-то самозахваченный огород. Затем меняющими лампы в подъезде. Позже — засыпающими выбоину на тротуаре.

Больше всего созидается в мире образом копания, вкручивания, разбора и складирования. Неквалифицированный труд — как основа приращения. Требует ангельского терпения и архангельского смирения. В принципе — занятие сил бесплотных.

Простые действия, доведенные до автоматизма, позволяют освободить разум, а соответственно, способствуют мечтанию и мышлению. Это самая поэтическая форма заработка.

Но наши герои и не зарабатывали, как выяснилось.

Тимуровцы. Из рода дятловых. Ответственные за функционирование системы на подкорке. Ищущие жучков под корою смысла.

Когда-то очень давно день и ночь еще не перемешались. Еще не были обязаны друг другу. На заре жизни день был светом, а ночь — тьмою. Темная, густая, вязкая масса, поглощающая и сдавливающее все живое до хруста костей. Мало кто выживал из тех, кого заставала ночь вне стен жилья и без спасительного светильника в озябших руках.

Бегут, бегут по полю отец с сыном. Позади них настает ночь. Впереди — шалаш пастухов. Стена ночи возвышается до неба. Темный вал катится по земле. Двое бегут по ускользающему лучу тропинки. Добежали. Распахнули дверь. Отец ищет огниво, мальчик бросает охапку сухой соломы в очаг. Ночь сотрясает стены. Удар. Искра. Пламя.

Успели. Соломенный дух наполняет комнату. Ночь наваливается на крышу и пробует раздавить лачугу. Тщетно. Разведен огонь и держит наш хрупкий мир пуще самых прочных стен.

Илья Ильич сидел до вечера на сквере и постоянно что-то надиктовывал в ушную трубку:

— 33 позвонка у человека. В год по позвонку. У человека всегда — возраст Христа.

Или:

— Русскому человеку совестно жить.

Вот еще:

— Все начинает как-то складываться. Еще не сложилось, но начинает. На этом ужасном собрании мы видели что-то вроде действующей Раны Спасителя. Сегодня в КПЗ один интересный персонаж говорил о секундах и совсем не свысока.

И уже ночь падала на него отвесно.

— Не забыть покормить гаденыша!

Голубые звезды отдавали синь в прозревающий воздух.

— Раз-два — это страдание. Нашло-отпустило. Человеческая природа Бога отброшена на кресте, а долбанное сообщество пробует этого ветхого человека реанимировать. Вставить пульсирующее сердце, пошить одежды из ран, музыкально ритмизированную ткань человеческого времени — раз-два, состоящую из бесчисленных петель-мгновений. Длить и длить бесконечную агонию. Время — страдание — одежды человеческие.

И уже цементируют ветви листьями большие свои дворы. Застывает воздух стяжкой — становится легкими. Или хлюпает в альвеолах, словно вода в ботинках.

Деятельность, та нездоровая активность, что поддерживается всякими изменяющими сознание веществами, нашла на нашего героя. И вот он уже набирает телефонный номер высокопоставленного однокашника. И вот уже торопливо лопочет в трубку:

— Первые — вообще примитив — этот административный ресурс, эти цепные псы государства, пытающиеся сохранить хорошую мину при плохой игре. Мину замедленного действия. Ну, я не тебя имею в виду, конечно, Василий Иваныч. Я говорю об этих деятелях из общества, этих виртуозах бессмыслицы, этих порочных сердцем людей. Они вообще отрицают, какое бы то ни было, страдание и считают носителей его — депрессивными маньяками. Они вообще отрицают Христа. Пускай радуются жизни. Это простейшие.

Вторые, Василий Иванович, — посложнее будут — это алхимики из Майвея, пытающиеся посредством своих формул, при помощи страждущих погрести со всеми почестями тело мертвого Бога. Их культ — поверхность. Поверхностное натяжение в результате поляризации тактов внутри мгновения. И — его ослабление. Ослабление — несоблюдением этого навязанного ритма и ощущения своего — выбивающегося из общего — шага. То, чему неосознанно способствуют все страдальцы. Все интроверты, не могущие вписаться в стройный ритм жизни. Ибо материальная ткань может быть выткана только в условии раз-два, продеть-затянуть. Страдать-отпустить. Сжатие — разжатие. Условно говоря. И требуется агония секунды для перехода к приме следующего мгновения. Каждое мгновение своего рода маленькая саднящая рана. Им нужно, чтобы люди испытывали мучение.

В их понимании раны — и есть ткань. Рваные раны времени и составляют тело Человека, подобно клеткам.

Но это все Франкенштейн, создающий своего монстра. Кусочки рыбьих чешуек, стаканных осколков, бабочьих крылышек — из всего этого шьют они новую кожу мертвому Христу. А материал где берут? А материал их — мертвое время. Секунда — ткань мертвецов. Поставщик их — преисподняя.

Выдох.

— Третьи — это мы с тобой, Вася, сострадающие всему земному. Сочувствующие. Мы стоим, как последний ученик, и все еще на что-то надеемся.

Да только без Воскресения — все пусто. Поэтому должно быть какое-то четвертое состояние, не знаю пока, которое и сделает возможным в природе Воскресение. Пока все пусто. Но — вот вопрос! — пустота — не означает ли опустевшую пещеру? Не отсюда ли берется наша надежда? И новые одежды. Световые одежды, что ткутся бесшовно, нерукотворно. Без колеса страдания. Без тактической выгоды ткацкой агонии — продел-затянул. Без кавычек секунды.

На том конце незримого провода все это время молчали. Потом помолчали чуть дольше:

— Ты если еще мне будешь в таком состоянии звонить, так лучше сразу сотри номер. Иди проспись, Илья. Завтра набери до десяти.

Крылов шумно вдохнул темного воздуха.

Свята места пуста не бывает. И вот уже рядом с Ильей на лавочке сидит брадатый дядька — уличный философ и подставляет пластиковый стакан под картонную воду. Если бы мы пригляделись, то могли бы увидеть в нем Соития Исаича — друга покойного грузчика, Царствие ему небесное. Но Крылов и Соитий не знают о существовании друг друга относительно Вани.

Небо делалось глубже, как бассейн ближе к десятиметровой вышке.

— Неверно мы визуализируем время. Есть еще что-то. В общем… Надо опускаться. Может, и правда, они время наше ткут. Надо опускаться.

— Куда?

— В штольню.

— Не лишнее?

— Видишь колокольню? Каждой колокольне противостоит штольня. Каждому храму — выгребная яма. Закон.

— И как туда попасть? Интересно же. — Философ всепонимающе подмигивает.

— На ослике. Всегда думал, что на ослике. Вот только… Смешно. Боюсь, как бы жалкий вид моего ослика не растревожил бедные тени — ведь для них это будет своего рода — конь-блед!!! А впрочем, про ослика можно и у Хименеса почитать.

Крылов достал коробочку из-под монпасье и взял на язык крошку раздробленного грузчиком камня.

И уже небо выдыхалось, открытое и позабытое всеми.

Каким образом Крылов оказался вечером в преисподней, никто, конечно, не вспомнит. Но уже и огни блуждают и гравитация Земли непостоянна.

Картины, его посетившие:

№ 1.

Показывает каким-то темным личностям корочку:

— Так вы не при исполнении, — обижаются бедолаги.

— Так я сейчас преисполнюсь!

№ 2.

Вывернутое наизнанку жилище. Стены, местами лишенные мяса штукатурки, проглядывают старой вывороченной дранкой; с потолка свисают лохмотья проводки; время загустело обездвиженным раствором цемента. Все предметы: трубы, батареи, стекла, подоконники покрыты слоем въевшегося бездействия.

Философ с солнечной бородой разливает лучи по консервным банкам.

В углу проснулась и всхлипывает укутанная ветошью до макушки женщина.

— Это еще что за селезень? — Крылов подходит к плачущей и вытирает щеку большим пальцем.

— Чего тебе? — Грязная девушка отшатывается.

— Мальчиком плачешь. Селезнем. Мужчина, стало быть, и обидел. Женская обида — пускает девочек — слезок.

— Не твое дело.

— Ну не мое, так не мое.

№ 3.

Бродяга берет с пола кирпич.

— Вот, он тоже гораздо умнее нас.

— Гораздо?

— Не обижайся. И тебя, и меня, и всех живущих. Высшая медитативная практика — безвременное сосредоточение на отсутствии. Его мыслительный процесс столь сложен, что требует себе помощников — и люди строят дома.

— Значит, молчание…

— Коммуникативная функция. Все в природе молчат, чтобы слышать, — заключает бродяга и бьет его кирпичом по лицу.

№ 4.

— Раскройте ему веки! — слышится голос, как из репродуктора. — Прямо скальпелем! Да не крои ты. Поднимай! — И вскоре Крылов неясно видит странного студента-медика, раздираемого противоречиями. Вид из Вия.

Поток света обрушивается сверху.

Человек, спускающийся в нем, ударяется головой и теряет фонарь!

ГЛАВА 15

Кабинет мэрии.

— Делать мне больше нечего. — Реакция мэра на свежие новости. — Сами разберетесь. Вот повадились — все на Главу спихивать.

Кладут папку для внутреннего пользования. Василь Иваныч бегло просматривает. Трусцой.

— Он что, в наркологии?

— Столько пить. — Снисходительно.

— Этого нам не хватало.

— Это бы полбеды! Его там обкормили транквилизаторами. Сидит теперь с мертвыми разговаривает. Будете дочитывать?

— Оставь. Может, позже. Вынимать его надо.

— Не в ближайшие три дня. Врачи категорически настаивают.

— Ох, уж этот его опытный путь. Экспериментатор хренов. Давайте: чтоб в три дня — как огурчик.

— Не бросит ли это…?

— Что?

— Не бросит ли все это тень на администрацию? — Помощник чересчур щепетилен.

— Тень! — Василь Иваныч берет соколика за грудки. — Бросит? А тень и нужна была. Для выявления, брат, положения солнца!

ГЛАВА 16

Когда звезды становятся старше, они расширяются и светятся красным. Эти так называемые красные гиганты начинают терять свои внешние слои материи. Они могут сбросить более половины своей массы, образуя оболочку из газа.

Ослика не было.

Крылов выныривает из густого тумана на просеку. Старая проржавевшая, похожая на дорожный знак буква «Ю» начинает потрескивать и светиться.

Человек видит в завалившейся на бок литере значок женского начала.

Буква светится ярче. Крылов заходит дальше.

Лес встречает его прохладой погреба. Крылов какое-то время бездумно бредет по игольчатому цветочному ковру, высвеченному яркими солнечными пятнами, пока не чувствует резкий укол в правой ноге.

— Твою дивизию!

В его правой, сломанной в прошлом году ноге установлена металлическая пластина, которая откликается чем-то вроде металлоискателя.

Крылов ощущает себя листом с прорезями, положенным на произвольный текст. В прорезях читается тайное послание. Криптография. Литорея. Человек идет по земле, высвечивая отдельные участки леса. То тут, то там резкое покалывание указывает на буковки человеческих складных костяков. Косточки, оставленные без погребения, — пляшущие человечки Конан Дойля. Эхо войны. И человек его не только слышит, но и странным образом видит:

«В год изобретения колючей проволоки терновый венец усилил свое проникающее давление на голову Спасителя.

Серая девушка в грязной косынке оборачивает противотанковый еж несколькими слоями колючки.

— Скажешь, тоже. — Инвалид пытается вставить заклепку.

— Всякое твое действие либо усиливает страдания нашего Бога, либо облегчает их.

— Мое?

— И твое тоже.

— А может, ты верующая?

— А ты — нет?

— Я хоть не кричу на каждом собрании…

Огромный цех с выбитыми зубами стекол. Изможденные люди толпятся вокруг стальных ежей, ощерившихся в темноту ночи. Еж делают из трех кусков стального проката, обычного двутавра.

— Апостол Андрей распят на шестиконечной звезде Гориккера, — говорит девушка в косынке. — Противотанковый еж это трехмерная проекция андреевского креста. Трехмерная проекция креста потому, как война добавляет ему свое измерение…

Рука соскальзывает и бьется о металл.

— Ух, е!

— Имя ему — октаэдр! — Старик посмеивается.

— Мы теперь этими крестами всю землю нашу назнаменуем. Пусть фашистская сволочь брюхо себе распорет.

— Тут я с тобой согласен».

Крылов нагибается к огромному муравейнику и плюет. В ответ вдыхает лимонную ингаляцию муравьиной кислоты. Протрезветь!

Мшистый холм тянет к нему ростки голубики.

— Гонобобель, — зачем-то произносит Крылов название ягоды.

— Просто — Бобель!

— Куда ж деваться-то, господи?

— Люди отогнаны от себя, точно мухи. — Кустарник подползает к нему и трется, как кот.

Внутренний мир напоминает эхопоглощающую камеру. Если представить — ежа мехом вовнутрь. Поверхность утыкана мириадом острых конусов, игл и шпилей. Ни одной ровной площадки. Плоскости в ее земном понимании здесь просто нет.

Крылов нагибается, пытаясь зачерпнуть кусочек воды из впадины на ледниковом камне.

— Вода-то мертвая. Как пить ее прикажешь?

— Жажда у тебя иного рода. Слушай. Слушай и утоляй.

Тихий голос усиливается:

«...Ранено 46 миллионов 250 тысяч. Вернулись домой с разбитыми черепами 775 тысяч фронтовиков. Одноглазых 155 тысяч, слепых 54 тысячи. С изуродованными лицами 501342. С кривыми шеями 157565. С разорванными животами 444046. С поврежденными позвоночниками 143241. С ранениями в области таза 630259. С оторванными половыми органами 28648. Одноруких 3 миллиона 147. Безруких 1 миллион 10 тысяч. Одноногих 3 миллиона 255 тысяч. Безногих 1 миллион 121 тысяча. С частично оторванными руками и ногами 4189...»

— Где-то я это уже слышал. Только в другом исполнении.

— Победа идет по беде! В этом филологика нашего народа! Но и это еще не все!

— А что — все?

— Знаешь, как происходит претворение? Эпиклеза?

— Это ж таинство.

— Чудак человек. Какое же это таинство для понимающего жильца!

— И как это все выглядит?

— Ну, смотри. Ты сам говорил про черепашку с перенесенной на нее душою твоей собственной.

— Ничего я такого не говорил. Не передергивай.

— …то есть мы ее наделяем нашей душой. Сколь же Дух сильнее, что может наделить хлеб и вино своим качеством!

Представь одуванчик. Он желтый — и тут же — белый. Он один — и он же другой. Хотя это один и тот же цветок. Так же ты можешь вкусово ощущать что-то одним, а быть это может другим. Или ощущать одним и тем же, а быть это может — разным. Одуванчик наоборот. Кагор и хлеб.

Природа-то у хлеба с вином и плоти с кровью — одна.

Просто ты зациклился на поверхности, а она — как одуванчиковое поле. То желтые, то белые, то лысые. Смотри! — Кусты голубики вывели Крылова на поляну.

Подъезжают грузовики с надписью «Хлеб». Одна, вторая, третья машина — с десяток.

— Сейчас Евхаристия начнется. В смысле — преосуществление хлеба и вина в плоть и кровь.

Пьяные водители выходят, скользят, мочатся на снег, морозно переругиваются: — Вань! Ты дверь чего не подпер? Охранники выгружают из кузовов прикладами тени людей. Лица людей — как солонки.

Рассветное небо могло бы быть описано японским поэтом. Роса. Комья земли. Птица собирается петь.

В это описание вошло бы ощущение человека, который находил себя ранним утром на природе. В нем он увидел бы и порозовевшее, разбавленное красным вином небо. И остывший ноздреватый хлеб воздуха. И неверные очертания веточек, которые, проступая, как будто режут его своей внезапной отчетливостью.

Но этот человек ничего бы не мог сказать о тех теплых человечьих просвирках, что выгружаются из автомобиля с надписью «Хлеб». От том космическом страхе, что кровавым потом выступил на обшивке. О той неизвестности, что лучше бы ею и оставалась в наплывающей тошноте понимания. И об отрицании самого сбывающегося факта. О сотрясении мозга и сломанной грудине. О липкой крови во рту на завтрак. И о странной мужской мысли, что было бы неплохо, если бы о происходящем в лесу узнала хоть одна человеческая душа. Ничего наш читатель не мог бы добавить к строкам японского автора. Но он как-то догадывается о чем-то, если читает: «Было тихое расстрельное утро». Бутовский полигон ждал своего хлеба.

Крылов начинает непроизвольно глотать комья воздуха и сырость неба. Его Гуттенберг прячет печатный станок вглубь своего тела. Шатов топит его в слезах.

Пить. Как же хочется пить!

Обезвоживание. Обезбоживание.

Вот почему вода и бог всегда были однокоренными словами.

Отсюда можно протянуть смысловую цепочку обратно к источнику. Световому и водному.

Крылов, словно почуяв воду, идет через лес на просвет. Сосны. Песок. Берег. Огромное темное небо сгустилось внизу в такое же чуть более плотное море. Или озеро. Он узнал это место.

Тысячи и тысячи рыбаков на лодках. Лодки до горизонта. Вынимают из моря-не-моря, земли-не-земли сеть-не-сеть. Наматывают на барабаны. И сматывают с барабанов. Очень похожее на ткань в мелкую сеточку. Вынимают ее бесконечно пустой при серебряном свете лунной дорожки. Крылову кажется, что это кожа. Бока лодок бьются со стуком костей. Крылов догадывается, что это за ткань.

Бобель — его проводник — тянется по поверхности вдаль, как и положено кустарнику голубики.

— А чего сети пустые?

— Потому что наполнить его живой рыбой из глубины может только иное качество ткани. Некоторые пытаются сделать ячейки мельче. Однако у местной рыбки мясо нежное.

Бобель смотрит вдаль всей гроздью голубиных глазков.

— Надо жить так, как будто ты без кожи. Когда жизнь сдирает по три шкуры — это нормально. Нежность не может возникнуть у толстокожих. И тогда рыба пойдет. Она наполнит сети, ибо сеть уже не будет резать ей жабры. А суровая нить не подходит. Поставщики материала находятся там! — Он указал куда-то неопределенно вверх. — Наши только плетут и забрасывают. Максимум — процеживают.

— Но у нас — там — оно выходит боком. То есть — да — выходит временем.

— Да разве это время? Это только сеть. Она проходит сквозь толщу, и попадает в нее только глупая толстая рыба. Время — это ваши хитросплетения, уж извините. Ну сам посуди: время это материя, востребованная системой Дух — Душа. Дух — толчок — душа, круги, эхо. Но как воздух потребен для передачи звуковой волны, как космос для светового луча, так и время необходимо для передачи сигнала, скажем, SOS. Шутка. А мертвые стучатся в обратную сторону. Они идут по взаимодействию Душа — Дух. Потому стучатся в закрытую дверь. И потому получается у них стук сердца.

И все-таки изредка они могут что-то выловить. Связано это бывает с некоей сильной эмоцией. Любовь, например. Тогда качество сети становится иным. Суровые нити делаются нежными. И вот они берут эту свежепойманную рыбу. И стучатся — и им отпирают. Потому как приходят они не с пустыми руками.

— То есть мертвые заняты не временем?

— Нет, конечно. Им главное — вращать свое колесо, видишь. От этого они ощущают себя занятыми.

— Колесо. А у нас оно — оселок. Стачивает поверхность.

— Именно. Жизнь — приращение, смерть — это убыль. Чего странного?

— Тогда, где она — ткань времени?

— Так человек и есть ткань. Человек — это и есть время, связующее Дух и душу. Ты что, тупой?

Крылов падает лицом в прибрежный песок, похожий на кварцы того странного камня, вокруг которого завязался весь сыр-бор.

Стрекозиная принцесса присаживается на былинку и смотрит на человека в насекомом раздумье.

Вода собралась в капли, оставив сухими большие участки кожи. Пух удерживает капли от скатывания, мир от опрокидывания.

Крылов прикусывает язык с боков, сжимая зубы сильнее. Словно жует орган речи…

— Что с тобой случилось, радость моя?

— Помнишь свой вопрос: «Отчего предметы при нагревании расширяются?»

Крылов вспоминает реку.

Снова прикасается к воде и чувствует ее насыщение — ее четверг. Боль ее ночного содрогания. Ее кровь. Целует ее. Ощущает ее кристаллизацию на кресте и, наконец, вознесение паром.

— Своими мучениями мы облегчаем страдания Господа нашего на кресте. Расширяем отверстия, раздвигаем впившиеся шипы. Предметы расширяются при сострадании. Но есть еще четвертое агрегатное состояние.

— Верно. И вот теперь тебе новая отгадка. Посмотри, как ягода опадает. Боярышник по осени. Или дождь. В них нету ритма раз-два. Но есть другой.

— Но ведь они отмирают.

— Да нет. Они новую жизнь дают. А капли вообще накапливаются. И все это без агонии, без этого скачкообразного перехода. Одуванчик сбрасывает пух семени, оболочку плоти и остается везде. Ядро ??звезды сжимается и нагревается, испуская ультрафиолетовый свет, который заставляет выброшенные газы светиться.

Крылов вдруг что-то понимает в этом роде. О том, как должно происходить отношение внутри нового мгновения! Которое станет основой новых биологических часов в человеке! Ядро и светящаяся оболочка — прима и секунда. Не кавычки, но точка и расходящийся от нее круг.

— Вселенная сжалась. И все это — жалость! — произносит Илья Ильич.

Вода шепчет ему — свершилось! И высыхает.

— Я хоть и Бобель, но ведь и Бабель, — довольный отползает кустарник.

ГЛАВА 17

Крылов сидит в процедурной. Медсестра готовит укол магнезии. Горячий укол, как называют его завсегдатаи. После ввода внутривенно инъекция разливается пламенем по телу и прочищает сосуды. Интересно, что внутримышечно реакция иная, а если перорально, то вообще действует как слабительное.

— Хорошо еще отделались.

— Славно у вас тут, — осматривается Илья Ильич в белый кафель.

Стеклянные этажерки и высокие потолки. Девушка в халате легко выносит эту стерильность. Она точно перенесла в этот мир трепетность стрекозы и схожесть той с 32-й буквой алфавита.

В6, В12.

На груди бейджик — Юля Волхова.

— Меня Илья.

— Знаю.

На полке медицинские справочники и — удивленно — фиолетовый восьмитомник Гоголя.

— Николай Васильевич амбулаторно проходит лечение?

Перехватив его взгляд:

— Папин. А я сюда притащила. Бывают свободные минуты.

— Интересно знать, какие книги формируют человека?

Юля Волхова, выбрасывая ампулы в специальный контейнер:

— Думаю… вот многие называют серьезные книги — Достоевский, Кафка, Пруст. А ведь формируют нас в детстве совсем другие вещи. «Муми-тролль», «Волшебник изумрудного города», а, может, еще раньше «Маша и Медведь».

— Больше того. Я помню, одна из моих любимейших — «Калевала», эпос финский в суперобложке. Я даже читать не умел. Но она была моей настольной книгой. Картинки. Даже не так — кирпичная мощь и вневременное исполнение. А еще — подписные издания. Томас Манн. Джек Лондон синий. Вальтер Скотт розоватый. Зеленый Рабиндранат Тагор. Абай. Помните Абая?

— К сожалению, мое детство пришло позже.

— К счастью, сударыня. Ибо вы не помните «Признания авантюриста Феликса Круля» или Парамонова. Сколько же было его томов?..

Разговор разгорался.

— Вы говорили, бывает свободное время. А вот вы знаете, что времени без человека не существует. Значит, и свободных радикалов времени не бывает.

— А световой год?

— Световой год, вообще, расстояние. То есть та ситуация, когда временем измеряют пространство. Человек, в принципе, схожая линейка.

Крылов видел обугленную, оплавленную скалу, точно упавшую с неба. Внутри нее было тихо, тепло и уютно. Изнутри она напоминала покинутый корабль или сброшенную кожу.

— Вот что! После выписки приходите к нам на чай. Я вас с папой познакомлю.

— Выписки…

Белые одежды. Крылов видит душу тончайшей вышивки. Точно кружевные трусики, просвечивающие через халат. Что еще нужно, чтобы проснуться?

— А чего откладывать? Мне прогулки уже разрешены. Возьмите меня на поруки и поите чаем.

— Я боюсь… Вас тут из администрации люди спрашивали. Пустят ли?

— А мы по-тихому.

— Я работаю. Да вас уже сегодня, может, и выпишут.

Девушка задергивает шторы. Что-то темное падает на пол.

— Опять.

Крылов поднимает сломавшуюся часть механизма и видит маленький пластмассовый крючок на роликах.

— Опять эта ёшка отвалилась.

— Ёшка?

— Я их так называю. Они на буковки похожи. Все время ломаются или сбоку отлетают.

Крылов пытается припомнить, где он мог видеть нечто похожее. И вспоминает.

В углу коридора смирно дремлет нянечка: старушка — божий одуванчик. Когда-то считалось, что сыпной тиф передается от человека к человеку через вшей. Поэтому первым делом состригали волосы, иногда даже сбривали наголо, чтобы сразу убрать источник заразы. Старики практически не выживали. И если человек шел на поправку, у него начинали потихоньку отрастать волосы — седые прядки как пух одуванчика.

Крылов думал о девушке. Убыстряясь к концу своих размышлений. Если срезать одуванчик, на срезе появится молочко.

_{ГЛАВА 18}

1

После обеда Крылова выписали.

На улице было свежо.

На улице было мирно, и хотелось жить в одном мгновении от эпицентра.

На улице он ощутил слабость в ногах, которая призывала его побыстрее куда-нибудь присесть.

И вот он уже сидит на обитом стуле за обеденным столом.

Папа бархатист и раскатист. Знаменитый нейробиолог. Томбаланеже — Сальваторе Адамо.

— Волхов Пал Андреич! (Вот же он — раскройщик стекла из девятой главы!)

Квартира на седьмом этаже панельного дома — мертвый бык, укрытый испанскими карминными стенами. С балкона к соседу перекинуты деревянные мостки с густыми бархатцами.

Абиссинский чай.

— В чем состоит мое открытие. Совсем вкратце. Жизнь на земле сформировалась в условиях агрессивной среды (ультрафиолет, морская вода). Забытый рай — это клетка в любви. Свет иной. Вода святая. Некогда было так. Но потом произошли известные события отпадения. И как это теперь выглядит с точки зрения биологии и физиологии?

Человек — существо от противного. Человек формируется на основе противодействия. Все базовые инстинкты — защитные. Основополагающие — смерть и лень. Когда на человека осуществляется давление, в нем рождается новая реальность как ответная реакция.

Дьявол забрался в начальные условия. Адам, Ева, именуемые ими животные в раю. Все это, повторюсь, происходило в вакуоли любви. Господь сотворил человека по образу своему и подобию. И поместил в рай. Представить это можно как существование и развитие клетки в неге. Образ и подобие предполагали смотрение в одну сторону. Человек как окно во вселенную.

А дьявол противопоставил человека как зеркало — супротив смотрящего. И человек принялся отражать. Отражать лучи как атаки. Преломлять. Искажать. Отгонять давление света, который был воспринят им как агрессивный. Такие уж в нем появились установки на развитие. Внешние раздражители вызывают соответствующие реакции, ведущие к совершенствованию. Только к совершенствованию чего? — вот вопрос, если сам путь развития предопределен заложенными механизмами. Механизмами противления. Страхом смерти и ленью.

Как может происходить духовный рост в таком случае, когда тело и психика работают против души? Через страдание.

Страдание — да. В данных земных условиях единственный путь к совершенствованию — страдание. Но Спаситель его прошел. Смертный человек все искупил и воскрес для новых условий существования. В любви. Мы опаздываем на две тысячи лет земного времени.

Страдание должно закончиться. Мы больше не можем поддерживать мучения на кресте и снимать мертвое тело. Биологические часы человека должны быть переведены на новые рельсы.

— Мне тоже что-то подобное приходило на ум. Раз-два — это страдание. Нашло-отпустило. Сжатие— разжатие. Болезненное сдавливание и выталкивание как отторжение!

— Нужно, как минимум, новое сердце. Это — как четырехтактный двигатель и роторный. При другой ритмике. Четырехкамерное сердце и трехгранный роторный двигатель. Возможно, сердце воскресшего Человека. При плавном поступательном движении возникает мир без страдания.

— Птица-тройка, — протянул Крылов. — Ну да, гоголевская Птица-тройка это и есть сила роторного двигателя. «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?»

— Занятно. Символика по вашей части, Илья Ильич, но интересно! Что-то в этом есть. Нда. — Профессор задумался.

Гость успел откусить пирожок с капустой и запить теплым чаем.

— Так вот. К нашим ягнятам, — вернулся откуда-то. — Спаситель до сих пор истекает кровью. Смерть попрана смертью. Ее заключили саму в себя, как некогда токсичный фтор (что переводится с древнегреческого как вред, разрушение) укротили при помощи его же соединения — покрыв пленкой фторидов. А фториды это соединения фтора со всеми видами элементов. То есть смерть, соединенная с людьми, становится безопасной и вообще заключает в себя токсичную чистую смерть. Смерть страшна бездействием. Выжиданием.

Крылов внимательно слушал. Юля под столом держала его за руку так, что он мог слышать и ее пульс, накладывающийся на слова отца. Как наговаривания Гленна Гульда во время исполнения.

— И что делать?

— Создание любвеобильной среды на всех уровнях. Для этого требуется, по крайней мере, сдирание кожи. То бишь, преобразование защитных функций поверхности в восприимчивые. На физическом уровне в этом преобразовании может помочь минерал со свойствами тройного лучепреломления.

На другом — материнское молоко для клеток. На самом деле кровь при нагревании до 42 градусов не сворачивается, а разворачивается.

На третьем — изменение биологических часов человека с двухтактных на бестактные — уж извините, но нравится мне это хулиганское словечко.

— Значит, растить человека в любви?

— Это тоже. В частном случае. Но глобально уже поздно. Надо растить новые клетки, новые химические элементы, и может даже частицы. Дьявол привнес противодействие в природу вещей. Базовые элементы водород и гелий — духовны и не противодействуют. С них надо начать. (Найти в химии злой элемент.)

А клетки брать у лучших представителей и растить в материнском молоке — среда любви!

— И кровавый пот в Гефсиманском саду оказывается материнским молозивом, — произносит Илья Ильич.

ПОСЛАННИК КОРОНЫ? Неужели он?

Чай допит. Баранки съедены.

Землистый запах после дождя. Юля спустилась проводить его.

«Минерал со свойствами тройного лучепреломления». Слова профессора что-то всколыхнули в нем.

— Их! — поразила его собственная догадка. — Что если у Гоголя в «Мертвых душах» все дело происходит в Аду? И Чичиков — этот заезжий Дант — хочет выкупить за бесценок души у разного рода бесов? Ну, сами посудите: что ни глава — то порок. Или — вот еще, что интересно — позиция Чичикова в споре, в торге, во взаимодействии с остальными — наиболее логичная и обоснованная. Прочие выступают как бы безумцами, непоследовательными, эмоционально подвижными носителями абсурда, несчастными идиотами. Уж не нашу ли позицию в споре занимает Чичиков? Вспомните себя: собственная точка зрения кажется единственно верной и логичной, в то время, как оппонирующий нам представляется ну вовсе непоследовательным и заблудшим. Ноздрев, Манилов, Собакевич — разве правы они в своих претензиях? И в то же время Пал Иваныч — единственно обоснованный течением повествования персонаж. Страшный персонаж. Сам человек — читатель — единственная живая грешная душа в аду собственного производства. — И, повернувшись к Юле: — Поедешь со мной на Восток? На дальний-дальний.

— На долго-долго?

2

Илья Ильич быстрым шагом направляется в свое крыло дома, когда краем глаза замечает, как сосед в пиратской повязке выныривает из подвала с массивным деревянным ящиком.

Алексеев стоит посредине двора со светящимся эхом в руках.

— Ах ты ж, — увидев Крылова и увидев, что он увидел, из сердца роняет Алексеев: — Петро? — окликает соседа. — Пошли.

Двое людей не спеша направляются к Илье Ильичу. Двое хорошо знакомых ему людей. И Крылову становится не по себе.

— Ну что ж ты, Илюша, такой скороход. Мы тебя через час только ждали. Ну да все — к лучшему. Идем в дом.

Привязанный к стулу Крылов видит двор как бы с обратной стороны. С какого-то нового ракурса. Хозяйство представляется интенсивным, чего он раньше не замечал. Его одинокое жилище оказывается эпицентром мощного делового тайфуна, который вращается уже сразу за стенкой, в то время, как в кухне так же мерно падают ходики, так же радостно жужжат мелкие домашние мухи. Сердце делового предприятия — тихая слабая болезненная его келья.

Алексеев входит, привнося запах дорожной пыли и плеск неясной музыки.

Алексеев берет его телефон и бьет молотком:

— Ни к чему мне самого себя прослушивать. Что? Удивлен? Вот и славно.

Прошелся по комнате. Мягкие половицы не скрипят, а как-то терпят его гнет.

— Вот ты тут теорий настроил. Красивых теорий. Мол, там, поэтическое сообщество — игнорирует Спасителя. Майвей мертвого Бога хоронит. А вы, мол, страдальцы, его страдания облегчаете и думаете, как воскресить. Все это, конечно, хорошо. И про четвертое состояние ты правильно додумался. Только вот — не ты один. Понимаешь, какая штука. Когда я купил свой гектар и наткнулся на расщелину, я действительно принял находку за ценный минерал. Только позже обнаружилось, что в руках у меня — ни много, ни мало — философский камень. При помощи тройного лучепреломления определенного света этот камешек может воздействовать на материю, изменяя ее свойства. Дальше — больше. Оказалось, он может воздействовать на время. Только вот механизм этого действия был для меня до поры неведом. Тут-то мне и пришло в голову задействовать тебя. Вот чисто интуитивно. Ведь ты, сам того не ведая, выступаешь каким-то проводником, ну, или полупроводником в мир теней. И представляешь? Все получилось. Более того! Такого ошеломительного результата никто не предвидел. Мало, что мы через тебя вышли на механизм развертывания и свертывания (что для нас важнее!) времени. Так ты своей инициативой вывел нас на профессора, который занимается схожей тематикой. Сейчас в моих руках и теория, и практика.

Ходики замедлились до капающего крана.

— А Иваныч? Тоже в курсе?

— Бог с тобой. Вы ж с нашим мэрьком одного класса. Класса воздух-воздух. Он еще мне борт обещал подогнать. — Алексеев говорил неспешно в то время, как неутомимый Петро все что-то подтаскивал к воротам:

— Знал бы для чего! Ладно. Не о том я. Если короче. Милый наш Ванюша передавал по своей наивности твои разговоры мне напрямую. Я делал выводы. Он же первым — везет дурачкам — вышел на колесо человека. Колесо времени — тончайший слой вращающейся антиматерии. Ты же своими происками довел понимание до следующей стадии. Что колесо — одновременно усилок — шучу — оселок, могущий стачивать слой времени. То бишь если каким-то физиологическим способом запустить его в обратном направлении, оно начнет снимать слои времени и отматывать назад. Это конкретная научная проблема. И вот у меня в руках инструмент, который позволит осуществить путешествие во времени в обратном направлении.

Руки Алексеева дрожали. Петро вынес во двор очередной ящик. Грузовичок сдавал задом в открытые ворота.

— Ваня-то чем вам не угодил?

— Неудачный эксперимент по проворачиванию времени вспять. Тогда мы еще не знали про водный камень и провернули водное колесо. Захлебнулся, бедолага. Да бог с ним. Ему и жилось-то несладко. Теперь — к четвертому состоянию. Профессор прав во всем, что касается нейрофизиологии, — и в том, что молекулы нового человека должны расти без сопротивления и страдания, и в том — каким образом. Ошибается он в одном: не в будущем надо искать любвеобильную среду. А в прошлом. Время присуще только человеку. Когда бог воскрес, то перестал быть человеком, а стало быть, времени не стало. Мы собираемся вернуться в последнюю неделю и не позволить совершиться казни: распятию, страданию, искуплению и воскресению. Если мы оставим бога человеком, мы оставим бога человечеству. И он кровно будет заинтересован в полотняном очищении людей, в физическом преломлении, а не в сугубо духовном. Это революция эволюции. И раны, так мучающей тебя — уже не будет. И материя времени изменится до неузнаваемости. А поможет нам в этом — твой тесть профессор. Правда, — Алексеев хохотнул, — тесть — это возможное будущее, а нас сейчас интересует возможное прошлое. Так что ты пока дальше от своей цели, чем мы.

Петро принялся волнами накатывать на чердак. В вымытом окне замелькали грязные рыбьи сапоги.

— Там-то у вас что?

— Все ему надо знать. Ну ладно, пользуйся моим честолюбием. В ком еще смогу я встретить понимание. Кто еще оценит всю гениальность замысла? Наверху у нас, мил человек, что-то вроде обсерватории. Ведь для своего чудовищного эксперимента я действительно использую Луч Вифлеемской звезды. А ты думал, это все байки? Нет, брат. Врешь. — Алексеев постоянно брал откуда-то чужую интонацию. — Ну все, Петро, иди запрягай.

Сосед взял со стола ноут Ильи Ильича и вышел, оставив дверь распахнутой.

Со двора донеслись какие-то звуки, и Алексеев замер за спиной Крылова. Илья услышал приглушенный разговор:

— День добрый!

— Солнечный!

— Не подскажете, как к курорту пройти?

— А вот на закат держите. Там через мостки и на месте.

— Благодарю.

Солнце вспыхнуло в голове, да там и осталось.

ГЛАВА 19

— Тихо-тихо. — Глава извинигородского поселения приподнял Илью за голову. — Второй раз за неделю многовато. Ну, до свадьбы заживет. Немного совсем не успели.

— До какой еще свадьбы? Откуда ты?

— Ты пьяный звонил мне тогда. — Мэр вытер платком рану. — Да где их черти носят? Ну, я и среагировал на звонок. Завертел колесо репрессий…

Прибыла карета скорой помощи, и врач осмотрел потерпевшего.

— Полный покой.

Работники полиции обыскивали дом, пока Василий Иванович в общих чертах пересказал Крылову внешнюю сторону событий последних дней.

— Дело в минерале. Сколотил преступную группу и вывозил ценный материал из страны. А месторождение — там, где тебе гектар подсунул. Хитрая схема. Он с нашей таможней еще по своему бизнесу прошлому общался. Тоже, между прочим, непрозрачному, илистому. Начал-то с соседней области, пробовал там с погранцами и таможенниками договориться, но что-то не срослось. А здесь подмазал всех. Оттуда напрямую везти через Дальний Восток — сразу бы заподозрили. Потому — сначала к нам, на перекладных, оформлял как поделочный камень. И уже отсюда — воздушный мост на Ближний Восток. Что Дальний, что Ближний, а все Восток.

Через кухню внутрь дома и обратно слоняются всяческие эксперты. Во дворе рядом с черным «корейцем» курит водитель Главы.

— Там что произошло. Жена твоего соседа не выдержала. Пришла в полицию. За дочку боялась. Девочка уж больно странной стала. Ганджубаса вашего мы арестовали. А над ним по иерархии их пирамиды числился Алексеев. По всему — соседи по дому. Присмотрелись. Он и есть Посланник короны. Организовал с Ганджубасом прямые продажи на основе новых свойств материи. Денег привлекли под свой проект. Пошло у них. Но — тут надо еще выяснить — зачем-то твой Алексеев сам в петлю полез. Меня задействовал, тебя привлек. Ощущение такое — то ли заигрался, то ли с психикой у него не все в порядке. Следствие выяснит.

— Василий Иванович — вас. Губернатор.

— Вот нелегкая. Алло.

Мэр принял стойку.

— Да, Игорь Селиванович. Точно так — пресекли вывоз стратегического сырья из страны. Так точно. Представляете, члены банды обнаружили месторождение минерала с особым лучепреломлением в Емском районе. Потрясающего качества. Нет, нигде. Больше нигде ни в одной стране мира такого не сыскать. Он уже на Израильском рынке тайно ходит по бешеным ценам. Почему ходит? Хм. Вышел потому как. Но тут не наше упущение. Да. Внедрили сотрудника. Там серьезные ребята работали. Одного свидетеля убрали. Нашего сотрудника тоже пытались.

Какие буквы? Ах, буквы. Да нет. Это ловкая дезинформация, которую они использовали как ширму. Там много тумана пытались напустить. В янтаре же насекомых находят. Так, может, и в камне что было похожее. Ну вот. Всех взяли. Некто Алексеев действовал весьма хитроумно.

— Ваш Алексеев — прямо Станиславский. — прорвался по громкой связи Губер. — Так что — ваш сотрудник?

— Сотрудник? Жив, слава богу. Крепкая голова. Наши вовремя подоспели. Нет, не потеряли — вели. — Василий Иванович чуть пропотел на этом месте.

— Вам бы его отметить.

— Сделаем. Он там землю как раз подкупил в рамках расследования. Рядом с выработками. У озера. Ну и мы ему выделим средств на благоустройство.

— Добро, Василий Иванович!

С чердака выносили какое-то оборудование.

Голова Ильи ощущалась сложенными крыльями какого-то чешуйчатокрылого.

Спайка нижних холмиков четверохолмия — это тонкая полоса белого вещества, представляющего собой пучок миелинизированных нервных волокон, соединяющая между собой нижние холмики четверохолмия обоих больших полушарий головного мозга. 

ЭПИЛОГ

— Берег озера. Небольшой деревянный дом. Гамак. Сосны. Закат. Янтарный блеск моря. Седые вытянутые облака, растущие из понятия «выцветший». Отраженная ими вода озера. Фиолетовые цвета иван-чая. Песок белый, как потерявший кальций. Ветер сильный теплый нерастворимый. Закат настоящий. А? Представляешь? И все это — на двоих! — Илья Ильич сидит на полу у кровати на чердаке Алексеева.

Юля гладит его макушку.

— Сегодня без болей? — рассматривает шрам на голове. — Зачем ему надо было тебя бить? Он не мог не понимать, что все, ему конец. Разве, от злобного бессилия.

— От бессильной злобы. Все люди хорошие.

— И Алексеев хороший человек?

— А как же. Если бы не он, как бы мы встретились? Как бы мне открылась эта природа божественной символики. Ведь бог действует и через символы тоже. Руками Алексеева я водворен в данную минуту и, ты даже не представляешь, как рад этому. Получить доказательство существования Бога не через мистическое откровение, не через научное знание, не через слепую веру, а через систему образов — дорогого стоит. Алексеев очень хороший человек. А голова уже не болит. Хотел бы — убил. А так лампочку чуть встряхнул.

— Аж светить ярче стала. Твой хороший человек еще и на Бога посягал. Как ты можешь его оправдывать?

На чердаке остался оптический телескоп на штативе, как одинокая палочка для помешивания видимой Вселенной.

— А ты в какую версию веришь? Мою или Иваныча?

— Я верю в тебя. Василий Иванович же не знает всех подробностей. Папа тоже не последний человек. Он тобой восхищается.

— То есть в то, что я не вывоз ценного сырья предотвратил, а покушение на?.. Так получается? Меня же обвели вокруг пальца. И обвили.

— Зато ты один все видишь. — намек на то, что Илья уже довольно долго пялится в подзорную трубу.

— О! Извини, родная. Нате, — сменяют друг друга с каким-то детским восторгом.

— Как сегодня пусто! Народу никого. Только вроде, воскресенье было. — Девушка глядит в уходящую даль, приближая ее.

— Воскресение начинается с пустоты.

— С чего бы это?

Крылов ложится на локоть:

— Первое, что свидетельствовало о Воскресении Христа, была пустая пещера. Пустые глазницы. А знаешь, еще что… Метеорит, убивший динозавров, и пещера Гроба Господня…

— Что?

— Одного размера. Да и вообще…

— Что вообще?

— Вообще одно и то же. Метеорит и его изнанка. Или метеорит изнанка пещеры или камень отверстый от гроба… Только природа у них одна.

— Какая же?

— Человеческая.

Крылов жует соломинку.

— Интересно получается. Я тут, когда опускался, одну деталь подметил. Точнее, детали. Помнишь у классика: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазар Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича…»

— Я бы тогда тотчас же решилась, — игриво обняла его Юля.

— Вооот, — протянул Крылов тоном режиссера Михалкова. — И теперь моя идея состоит в том, что цельный волевой человека, созданный по образу и подобию, на земле раздроблен на четыре части.

— То есть, по-твоему, четыре разных человека — это один?

— Возможно. Евангелистам было, что поведать нам. Хочу поездить, убедиться или опровергнуть. По крайней мере, кого-то пока явно недостает.

Илья Ильич вскакивает и, чуть поморщившись, сбегает по ступеням во двор.

— Куда ты, сумасшедший? — спускается следом его сиделка.

— Природа человеческая одна! — кричит он снизу.

— А природа безумия разная.

Крылов распахивает ворота подвального гаража и через минуту с усилием, стоящим ему очередных головных болей, выталкивает трехколесное чудо — крытую кибитку на механическом ходу.

— Вот она — наша Птица-тройка! Предлагаю реквизировать ее у проштрафившегося хозяина и совершить свадебное путешествие через всю необъятную.

— Так это же не меньше года займет.

— Светового года.

— Ты черепаха когда кормил?

«И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух».

Н. В. Гоголь. Мертвые души.