И СЛОВО СТАЛО ПЛОТНИКОМ — ИЛИ ДОБРАЯ ВЕСТЬ НАШИХ РУК

Фабрис Аджадж

*

И Слово стало плотником — или Добрая Весть наших рук

Об авторе

Фабрис Аджадж — французский христианский писатель и публицист. Доктор философии. Родился в 1971 году. Учился в Институте политических исследований Парижа. В молодости был атеистом и имел анархические убеждения. В 1998 году принял католичество. С момента своего обращения является страстным проповедником христианства, выступает против дегуманизации человеческой личности, беззащитной перед вызовом современного технократического общества. Преподавал литературу и философию в Институте сравнительной философии в Париже и семинарии Тулона. В 2012 году назначен директором Европейского института антропологических исследований Филантропос в Фрибуре, Швейцария (l’Institut Europeen d’Etudes Anthropologiques Philanthropos, Fribourg, Suisse). В 2014 году был избран членом Папского Совета по делам мирян.

В своем письме, давая разрешение на публикацию перевода, Фабрис Аджадж, в частности, написал переводчику: «…я разрешаю вам публиковать русский перевод моих лекций, прочитанных в Великом посту. Такой перевод составит мне честь, тем более что литературная Россия — это предмет моей искренней любви и я не знаю ничего более великого, чем Пушкин, Достоевский, Пастернак, Мандельштам или Гроссман…»

Перевод с французского и представление автора Елены Тихоновой, Минск

Выступление в рамках цикла лекций «Культура как вызов евангелизации», проходивших в Соборе Парижской Богоматери в Великом посту 2018 года

У меня есть молоток, доставшийся мне от отца. Его я видел в детстве, им я пользуюсь до сих пор, когда мне нужно починить книжную полку или повесить картину в комнате моих детей. Это очень красивый молоток. Головка его — из черной стали с прожилками ржавчины, профилем он напоминает голову утки и весит полкило. Рукоятка молотка сделана из ясеня, причем она выпуклая и выпуклости ее таковы, что в памяти невольно всплывают очертания женского тела, как если бы женщина полностью предалась твоей воле, что возвращает к действительности — полностью обладать можно только молотком. Он хорошо подогнан по руке. Когда я его беру, то с удовольствием чувствую мою руку, плечо, игру мускулов: гармоничный дисбаланс между эргономичностью рукоятки и весом головки всегда вызывает во мне желание ударить по гвоздю.

Молоток благодаря моему отцу и мне потрудился немало. На рукоятке заводской лак давно стерся, уступив место патине времени. Пот моей руки пришел на смену отцовскому, и, сами того не замечая, работая над чем-то другим, мы преобразовали инструмент в произведение, которое символизирует смену поколений. Именно это удивляет меня. Молоток выдержал переход от поколения к поколению, тогда как наши лучшие высокотехнологичные аппараты на это не способны.

Мой отец не оставил мне свой BlackBerry 5790. Ни свой iPhone3. Смартфону не грозит патина времени. Его средний срок службы едва ли превосходит два года. Если он перейдет от поколения к поколению, то в форме отходов. В 2016 году мы произвели 435 000 тонн отходов мобильных телефонов. Мы отправляем их кораблями, в огромных контейнерах в Гану или Нигерию из солидарности с нашими африканскими братьями.

Сравнительная реклама

Так уж вышло, что у смартфона меньше будущего, чем у молотка. Это даже какое-то общее правило: чем более футуристичен объект, тем меньше у него будущего. И, конечно же, меньше прошлого. И именно эта неспособность иметь какое-никакое прошлое делает невозможным его переход в будущее. Палеоантропологи заметили, что древность молотка сопоставима с древностью человеческого мышления. Там, где был человек, был молоток. Когда молоток находят рядом с берцовой костью, возраст которой исчисляется многими сотнями тысяч лет, нас охватывает волнение: можно быть уверенным, что берцовая кость принадлежала одному из наших пращуров. Молоток говорит сам за себя.

Конечно, в отдаленные времена палеолита или неолита он не был таким совершенным, как в последние века. Молоток — продукт прогресса. Так как основное свойство прогресса заключается в том, что он приближает нас к цели и, в конечном счете, заставляет достичь ее. Идея бесконечного прогресса противоречит смыслу: где гарантия, что ты продвигаешься вперед, если цель все время отступает? Это все равно что отождествить путь к совершенству с танталовыми муками. Однажды молоток достиг совершенной формы, в которой соединились послушное дерево и тяжеловесный металл, что позволило руке вовлечь в работу ладонь и локоть. Кроме того, когда мы пользуемся молотком, нам кажется, что мы вписываемся в длинную череду поколений, что мы в какой-то мере исполняем человеческое предназначение, а не порываем с ним. Смартфон, который ограничивает наше сознание двумя годами, легко включает нас в группу WhatsApp, но никак не в череду поколений. Он предоставляет нам множество несравненных возможностей, но помимо этого вселяет в нас неудовлетворенность: настолько он кажется несовершенным по сравнению со следующей моделью.

Впрочем, его недостаток состоит не только в том, что у него нет ни прошлого, ни будущего. У него нет настоящего. Его не так приятно держать в руке, как молоток. Смартфон соединяет нас с «социальной группой», но он не поможет нам актуализироваться ни в отношении того, что нас окружает, ни в отношении самих себя. Он стремится заставить нас забыть, что у нас есть тело и что это тело ощущается через сопротивление материи.

Конечно, остаются большие пальцы. Смартфон позволяет молотить ими с невероятной сноровкой. Академик Мишель Сер с восторгом говорит о том, как с помощью больших пальцев молодые люди общаются по телефону. «С восхищением любуюсь, с какой быстротой, на которую я никогда не буду способен со своими огрубевшими пальцами, они обмениваются эсэмэсками. Я окрестил их с самой большой нежностью, на которую только способен дедушка, мальчиками-с-пальчиками и девчатами-с-пальчатами». Странное дело! Этот славный дедушка не обеспокоен тем фактом, что людоед, видимо, сожрал у них все пальцы, кроме больших.

Технологический прогресс и технический регресс

Это исчезновение других пальцев все же требует пояснений. Технологический прогресс почти всегда ведет к техническому регрессу. Мы все больше и больше управляем приспособлениями и все меньше и меньше работаем руками. Использование растет, применение падает. Наши руки, конечно же, все еще здесь, но как органы-наблюдатели, остаточные аппендиксы разворачивающейся перед нашими глазами метаморфозы. Даже если мы не пользуемся голосовым управлением и у нас пока нет мозгового имплантата, мы запускаем процессы одним мановением пальца — нажимая на то, что еще называется клавиша или сенсорная кнопка, хотя никаких таких тактильных ощущений уже не испытываем. Совершенно очевидно, что оцифровывание ведет к атрофии пальцев. Неудивительно, что один из персонажей «Элементарных частиц» Мишеля Уэльбека говорит: «Окажись я вне индустриально-экономического комплекса, я буду не в состоянии обеспечить собственное выживание: я не буду знать, как прокормиться, как себя одеть, как укрыться от непогоды; мои личные технические навыки весьма и весьма уступают навыкам неандертальца». Индустриально-экономический прогресс обеспечивает нас мощными аппаратами, но это предполагает, что вместо рук у нас будут культяпки. Прогресс идет рука об руку с человеком, хочет сделать из него сверхчеловека, но превращает нас в импульсивных инвалидов, детей, впадающих в гнев, как только наша погремушка начинает «подвисать».

Прикладные науки, таким образом, вытесняют умения и навыки. Технократия отодвигает на задний план технику или по крайней мере то, что древние называли этим именем. Для древних техника соответствовала действию, соединявшему тело и сознание, где ум переходил в кисть руки и открывался окружающему миру, где благодаря посреднической миссии орудия труда материя становилась плотью и обретала голос. Отсюда утверждение, не сдававшее своих позиций до эпохи Возрождения: «Техника подражает природе и продолжает ее», что немыслимо для наших современников, которые требуют, чтобы природа подражала их технике.

Вопреки нашей нетерпеливой технократической мысли молотку древних была присуща элегантность. Головка у него почти что миловидная. Ему не приходилось навязывать частоту ударов, как это делают машины. Наделенный разумностью своего использования, он соединял особенности материала и характер рабочего, вовлекал их в диалог, позволяющий соизмерять удар. Молотком не нужно было лупить без сна и отдыха, что вовсе небезопасно для пальцев, а нужно было рассчитать взмах и подобрать сам молоток. Действительно, есть молот кузнеца и молоточек ювелира, молоток камнетеса и стекольщика, существует также молоток председателя суда — чтобы открыть прения или потребовать тишины; есть молоток психотерапевта для проверки рефлексов, чтобы выяснить, способны ли мы дать ему пинка, есть еще 88 молоточков, с помощью которых пианист извлекает музыку, заставляющую петь все струны нашей души.

Богословие, сработанное топором

На этой точке моего рассказа слушатель может топнуть ногой и сказать, что я, наверное, что-то не то забил себе в голову. Как можно допустить, чтобы в Соборе Парижской Богоматери, на конференции, проводимой в Великий пост говорили о руках, а не о крыльях, о молотке, а не о молитве? Разве Священное Писание не порицает тех, кто надеется на свои руки, разве ему не претит, что «звук молота оглушает слух» (Сир. 38 : 30 — 36)? Не об этом ли инструменте упоминается в словах о тех, кто создает себе кумиров? Господь говорит через пророка Иеремию: «Ибо уставы народов — пустота: вырубают дерево в лесу, обделывают его руками плотника при помощи топора, покрывают серебром и золотом, прикрепляют гвоздями и молотом, чтобы не шаталось» (Иер. 10 : 3 — 4).

Но вместе с тем стихи, разоблачающие идолопоклонство, возвещают Того, кто сокрушает идолов: гвоздями (тремя или четырьмя) и молотом Его прикрепляют или пригвождают к кресту. Таким образом нам предстает орудие, о котором совершенно уместно говорить во время Великого Поста и Страстной седмицы. На Страстную пятницу можно было бы услышать такие стенания молотка: «Господи, прости им их безрукость, так как сегодня они не смогли бы сделать даже нормального креста…» Итак, мы можем заняться теологией подобно тому, как Ницше считал за честь заниматься философией, — наотмашь. Тем же орудием, которым возводились идолы, они и сокрушаются. И здесь Иеремия вновь предваряет Ницше (Иер. 23 : 29): «Говорит Господь, Слово Мое не подобно ли молоту, разбивающему скалу?»

Продолжим плотницкую тему. Гулкие своды этого собора возводились строителями, чьи молотки звенели в унисон сердцам, радовавшимся спорой работе. Сама Богородица любила музыку этих звуков. Ей было мило слышать глухие удары топора и пение пилы, ведь эти инструменты находились в руках Ее мужа и Ее Сына. В сегодняшнем Евангелии, кстати, мы видим Сына за работой. Он находит хлыст и изгоняет торговцев из Храма. Можно себе представить силу и точность Его ударов: ведь с хлыстом человек, привыкший к ручному труду. Он не лупит куда попало, Его удары достигают предплечий, спины, ягодиц с силой, достаточной, чтобы заставить торговцев убраться, унося с собой боль и признательность за науку.

Такие компетентные проповедники сегодня редкость. Редко кто осознает, что «пречистые руки», которые мы воспеваем за литургией, в то же время — мозолистые руки. Мы помним три года общественного служения Иисуса и забываем тридцать лет Его жизни в Назарете. Мы помним вдохновенного проповедника и забываем молчаливого плотника. Мы потеряли связь между спасительной Евангельской вестью и культурой ремесла, между рукой, которая благословляет, и рукой, которая строгает, пилит, стучит молотком под названием «киянка», которым пользуются, чтобы бить по долоту, или деревянным молотком-колотушкой, который служит для подгонки частей деревянных конструкций при возведении крыши или строительства ковчега. Очевидно, что лучший способ разбить идолов — это отвернуться от них и повернуться к чему-то живому, давая кров бедной семье, ковчег — людям и зверям, чтобы те спаслись от потопа.

Не бывает плотника без чести, разве только в Своей церкви

Возникает вопрос: почему Слово стало плотником? Придя в мир, Сын Божий, Бог сый, не сделался ни торговцем, ни сборщиком податей, ни даже священником, хотя Он и был посредником, который совершает искупление. Он также не сделался ни пастухом, ни виноградарем, хотя и отождествлял Себя с добрым пастырем и самой виноградной лозой. Он стал плотником, чтобы потом Его плоть была прибита к дереву. Он обтесывал бревна на стропила, чтобы позже их обтесали Ему на крест. Можем ли мы этим пренебречь, говоря о тайне Воплощения? Неужели это просто символ Его унижения до состояния раба? Можно ли предполагать, что после этой демонстрации смирения Он проповедует Царство, повернувшись спиной к своей мастерской, отрекшись от своей профессиональной жизни?

Именно это и смущало Его соплеменников. Об этом мы читаем у апостола Марка (6, 2 : 3). «Они изумлялись по Его поводу». Они восклицали: «Что за премудрость дана Ему, и как такие чудеса совершаются руками Его? Не плотник ли Он, сын Марии, брат Иакова, Иосии, Иуды и Симона?» Его профессия и Его происхождение не вяжутся со словами, очевидно нисходящими свыше. У руки, привычной к топору, ничего общего с рукой, совершающей чудеса. Как можно быть Эммануилу среди людей физического труда?! Занятие ремеслом — это препятствие, а не предпосылка мудрости. Кто в приличных католических семьях захочет, чтобы его ребенок стал плотником или пастухом, виноделом или рыбаком? Куда более христианское дело — поступить в высшую школу коммерции и негодовать при виде серпа и молота. Мессия изгнал торговцев из Храма, чтобы они поступили в коммерческую школу и усовершенствовали навыки торговли… Вчера людям Его страны было трудно признать за Иисусом Христом право быть духовным учителем из-за того, что Он был слишком приземленным; сегодня людям Его религии трудно представить Его мастеровым, потому слишком уж Он высоко парит в небесах. И если вчера Иисус Христос мог сказать своим соотечественникам не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем, с еще большим правом Он мог бы сказать сегодня людям своей религии: «Нет плотника без чести, разве только в Своей церкви».

По сути, в нас слишком жив предрассудок, бытовавший у греков в славную эпоху демократии и рабства: физический труд — рабский труд. Он сближает нас с животными и удаляет от ангелов. Плутарх решительно выразился об одном из величайших скульпторов античности: «Лучше любоваться творениями Фидия, чем быть самим Фидием». Этими словами он подчеркнул, что интеллект лежит в области глаз, а не в области рук. Наша система образования сохранила и преумножила этот предрассудок: она заключает свои элиты в закрытые помещения, где им должно находиться прикованными к стулу. Так они готовят себя к тому, чтобы из своего кабинета, сидя за электронной приборной доской, управлять разделенным на множество параметров миром, радуясь, что работа не пыльная и руки не пачкаются, потому что в конечном счете рук уже не будет. Идеалом человеческой личности, представленной как мозги в банке, мы хотим доказать, что мы не тягловое животное, а в конце концов просто паразитируем на собственных устройствах.

Паскаль говорил: «Кто хочет уподобиться ангелу, становится зверем». В настоящее время мы можем сказать: «Кто хочет уподобиться ангелу, становится гигабайтом». Жорж Бернанос считал, что «современную цивилизацию невозможно понять, если не принять изначально, что она представляет собой всеобщий заговор против любых проявлений внутренней жизни». Сегодня мы можем сказать: «Цивилизацию постмодерна невозможно понять, если не принять изначально, что она представляет собой всеобщий заговор против любых проявлений жизни внешней». Потому что эта так называемая цивилизация, которая на самом деле является кибернетизацией, противится не только жизни души, но и жизни наших рук. Когда речь идет о человеке, который не ангел и не зверь, невозможно посягнуть на его душу не посягнув на его руки и наоборот. Кризис духа для нас всегда происходит одновременно с кризисом материи, когда отсутствует контакт с осязаемым веществом, тем, которое ложится нам в руку и оказывает сопротивление, управляя нашими движениями; тем, которое вызывает реакцию в ответ на реакцию. Если мы не можем коснуться вещи ладонью, наш ум закрыт для ее трансцендентной сущности, и она может стать для нас только записью в базе данных. Таким образом наше внутреннее исчезает одновременно с внешним, наше рациональное — одновременно с животным. Нельзя не заметить: цифровой мир — это полумир: не внутренний и не внешний, в котором вещи ни далеко, ни близко, ни присутствуют, ни отсутствуют — мимолетные фантомы, которые нельзя схватить за руку, нельзя удержать в душе.

Нежность как условие удушения

Артюр Рембо в конце своего «Одного лета в аду» восклицает: «Я, который называл себя магом или ангелом, освобожденным от всякой морали, — я возвратился на землю, где надо искать себе дело, соприкасаться с шершавой реальностью. Просто крестьянин!»^[1] Следуя тому же поэтическому призыву, драматург Валер Навариа говорит: «Орган говорения — это рука». Он, несомненно, разделяет мысль Хайдеггера, утверждавшего, что «человеческие жесты проявляются в языке повсеместно» и что «сама мысль есть для человека самая простая и вместе с тем самая сложная работа руки». Вероятно, он также солидарен с Аристотелем, считавшим, что «человеческая душа как рука». Рука может все сделать, ум может все постичь, и этот ум пробуждается в ребенке через подражательность, навык обращения с вещами, через рисунок.

То, что рука способна осуществлять любые действия, то, что она представляет собой инструмент тончайшей организации, заставляет нас предположить, что она была сотворена прежде всего не для того, чтобы брать, но для того, чтобы воспринимать. Если бы нам нужно было только брать, чтобы тащить к себе, можно было бы ограничиться щупальцем или когтем, чем-нибудь идеально подходящим, чтобы автоматически доставлять себе все то, чем можно поживиться. Но когда ты умеешь только брать, ничему другому уже не научишься. Мы бы хватали только то, что полезно нашему виду, и никогда — игрушку или стихи. Если мы можем совершать любые действия, то это потому, что наши руки, такие подвижные и такие чувствительные, способны сначала воспринять очертания вещей, не причинив им вреда, и посредством этого ощутить, с какой стороны браться, прежде чем браться, чтобы в итоге было возможно держать кусок мыла, гладить тигра или играть на гитаре. Руки — это орган восприятия и только потом хватательный орган. Их хватательная функция будет столь универсальной и даже интимной, достигающей самого сокровенного, только при том условии, что восприятие в них первично и первостепенно. Наши руки так легко удушают наших родных потому, что когда-то они умели их обнимать. Нежность предшествует захвату. Это она позволяет нам приблизиться к человеку со всей его неповторимостью, побудить его открыть глубинные стороны своей души, прежде чем мы сможем над ним надругаться. Я только хочу сказать, что без нежности самое тесное взаимодействие невозможно, будь оно самое бережное или самое что ни на есть разрушительное. Также и наше влияние на мир бывает таким опустошительным только потому, что наши руки созданы изначально для гостеприимства: нежность переходит в лесть, лесть ведет к отчуждению и там, где должна была быть рука, открытая для рукопожатия, мы находим кулак, готовый хладнокровно ударить под дых.

Рука связана с интеллектом не только посредством присущей ей восприимчивости, но и благодаря своей способности открывать пространство. Так как есть не рука, а руки, с одной и другой стороны нашего тела. Священник Марсель Жусс, автор книги «Антропология жеста», показывает, как наша двуногая двурукость преобразует изначальную конфигурацию пространства в зону символических сил: «Человек — существо двустворчатое… Он разделяет мир согласно своей двусторонней структуре: он создает себе „влево и вправо”, он создает „вперед и назад”, он создает „вверх и вниз”». Это разделение, соответствующее нашему движущемуся телу, играет главенствующую роль в мышлении, его мы видим не только в чередовании фраз в тексте (в той же Библии или у Виктора Гюго с его панчлайнами^[2], который отвешивал удары налево и направо), но и в нашем способе видеть мир. Поднимать и опускать, пойти налево и повернуть направо, двигаться вперед и отступать — движения, которые лежат в основе самой идеи прогресса, все моральные и таинственные полюса открываются нашими руками, разворачиваются нашими ногами. Они не имеют никакого значения для робота на колесиках со всенаправленной головой. Они исчезают в изотропном физическом пространстве, где больше нет ничего физического, а существуют лишь количественные величины.

Рубанок против роботов

Сегодня, когда робототехника делает наши руки избыточными, тайна Воплощения ощущается еще более остро. Во времена святых отцов крестьяне и ремесленники составляли большинство населения: в том, что Иисус Христос был плотником, не было ничего необычного, это было в порядке вещей. Сегодня, когда крестьянский и ремесленный труд стали такими редкими, этот факт, несущий богатый смысл, невозможно обойти вниманием. Его следует впервые истолковать буквально ради спасения нашего сознания. Почему Слово стало плотником? Для того, чтобы продемонстрировать теснейшую связь между телом и сознанием, чтобы убедить нас окончательно и бесповоротно в том, что проводник человеческого в человеке — это рука, что самый Божественный из людей будет к тому же тем, кто действует руками, что самый сильный посыл происходит от руки к руке, что наш интеллект осваивает такие понятия, как близость, осязание, с помощью рук.

Через интернет не забьешь гвоздь; совершенно невозможным представляется по интернету причастие. Конечно, Христос может распространять Свою благодать как Ему угодно, но самый верный канал, который Он собственноручно утвердил, предполагает наличие рук, коленей и рта, чтобы можно было принять Господа. В продолжение этих рассуждений о таинствах скажем, что на Вечерне монахи поют: «Воздеяние руку моею — жертва вечерняя» (Пс. 140 : 2), они провозглашают девиз ora et lavora: молись (произнося слова ртом) и работай (своими руками).

Впрочем, все это относится к любому физическому труду, начиная с сельскохозяйственного. Почему же Христос посвящает Себя плотницкому ремеслу, а не виноградарству или кузнечному делу? Мы уже об этом вскользь упоминали: плотник возводит крыши, делает работу, полезную для домашнего очага, напоминая нам, что экономика должна быть ориентирована на благо семей, строить нужно скорее ковчеги, нежели эксплуатационные системы.

Далее, плотник работает с великолепным материалом, а именно деревом. Слово «материя» по-гречески звучит «hyle» (хюлэ), на латинском «materia» (материя), и то и другое слово отсылают нас прежде всего к древесине. Этот материал не такой податливый, как глина, не такой твердый, как камень, не такой жидкий, как расплавленный металл. Его волокна равномерно переплетены, но главное: он входит в резонанс с нашим телом, потому что это живая материя. Работа с деревом имеет нечто общее с крестьянским трудом и воплощается в то, что служит продолжению жизни. Работа плотника ставит его в промежуточное положение между деревом и зданием, в критическую точку, где культура земли смыкается с культурой интеллекта. Можно представить себе деревянную отделку жилищ, библиотек или старых амфитеатров Сорбонны — в наших современных слишком функциональных университетах дереву уже нет места. Можно также вспомнить о повелении Моисею соорудить скинию: «Сделайте ковчег из дерева ситтим» (Исх. 25 : 10). Культура восходит от земли, проходит через плотника, развивается в поэте и пророке, чтобы возвыситься до поклонения Божеству.

Насильники над искусством

Греческое слово, которое в Евангелии от Марка переводится «плотник», имеет на самом деле более широкое значение. Речь идет о слове tecton — техник, ремесленник, если хотите, поэт, так как в те времена, когда в одинаковой мере ценили умение и вдохновение, поэт не отличался от ремесленника, если не считать того, что он работал с материей еще более деликатной, более живой, чем дерево, — с языком. Слово, таким образом, стало техником. Оно нескончаемо технолюбиво. Св. Августин даже назвал Его Искусством Отца, ибо, как об этом говорится в Символе веры, «Имже вся быша». Только сейчас мы можем это осознать. Только сейчас мы можем понять, что Христос также пришел, чтобы спасти технику. Так как «технократическая парадигма», против которой так резко выступает папа Франциск, — это не апофеоз техники, это ее упадок, ее отпадение от жизни, переход от ее употребления к ее истреблению.

Технократическая парадигма оказывается противо-технической и противо-искусственной, то есть в конечном счете противо-естественной. Ее противо-искусственность не сразу очевидна: по сути, искусство происходит от искусственного, а искусственное не имеет границ, оно не может быть ни искаженным, ни искривленным — каким бы ненатуральным оно ни было, оно остается самим собой. Другого мнения придерживался Данте. Для автора «Божественной комедии» «искусство — это внук Бога». Бог создал природу, а так как искусство копирует природу, то оно в какой-то мере является внуком Бога, и будет таковым только при условии уважения к Творению, вверяющего себя нашему попечению. Без этого уважения техника — не техника, ей будет казаться, что она создает, когда на самом деле она разрушает.

Таким образом, в седьмом круге «Ада» за насильниками над природой Данте вводит насильников над искусством. Речь идет о ростовщиках. Ростовщичество не сводится здесь только к получению чрезмерной выгоды при займе денег. Оно соответствует технократической парадигме. Это значит брать, не усваивая, заменить применение вещей потреблением товаров, отказаться от умных рук, умеющих работать и дарить нежность, в пользу дистанционного управления, которое щелкает клавишами и выполняет команды вслепую.

В руки Твои предаю дух Мой

Было бы грубой ошибкой выступать против техники как таковой, как будто по природе своей мы не технические существа и как будто Податель жизни не стал техником: мы защищали бы чистое созерцание и высокую мораль, открестившись от производственной темы как от чумы. Что, собственно, до этого момента мы и делали.

Также было бы неверно предавать анафеме высокие технологии ради техники, близкой ручному труду. Технологические инновации являются показателями нашего изобретательного ума — только гиперсложное оборудование может дать представление о масштабе экологического бедствия, даже если само по себе оно не в силах этому бедствию противостоять. Требуется разрушить парадигму, а не машины. Когда Иисус изгнал торговцев из Храма, Он их не отвергал, Он указал им на их место, а именно на базаре. Суть в том, что наша творческая деятельность должна быть реальной, а значит опираться на данность творения. Чтобы инженерная экспертиза укоренялась в ремесленной культуре. Чтобы технологические инновации подчинялись традиции техников. Чтобы великан из Кремниевой долины преклонил колена перед Плотником из Назарета. Это уже происходит, когда YouTube, вместо того чтобы обманывать нас своими миражами, предлагает видео, обучающее игре на гитаре, показывающее, как испечь пирог, вырастить огород, поставить сруб, даже при том что живой учитель всегда лучше видео.

Нужно также понимать, что позиция, за которую мы здесь ратуем, строго говоря, не нравственная. Она прежде всего антропологическая. Встать на защиту руки и молотка — это защищать человеческое и ценить его навыки, хотя ими можно воспользоваться по-разному, например, для того, чтобы изваять идола или разбить кому-нибудь череп. Несомненно, мы столкнулись с новыми реалиями: требуется не только взывать к человеку, чтобы он был добрым, но также и прежде всего защищать в человеке человеческое, с его слабостями, его свободой, его способностью разжать ладонь, чтобы дать милостыню, или сжать ладонь, чтобы задушить.

Антропологическое видение вещей, оно же и теологическое. Бог предлагает нам порядок нашего спасения. Это тоже я узнал от своего отца-еврея, когда вечером Пасхи, в кругу семьи, за столом, где подавался пресный хлеб и ребрышки ягненка, приправленные горькими травами, не переставая звучала молитва о том, что Господь спас Свой народ рукою сильною и мышцей простертою. Существует материальный путь спасения, и он имеет обоснования. Благодать обитала в мастерской. И сегодня она проходит через руки. Вера требует дел. Любовь, даже самая сверхъестественная, — это не бестелесная субстанция: это любовь к ближнему, любовь, у которой есть руки, любовь действенная, любящая материальный мир, созданный Богом.

Мы были бы неправы, если бы захотели полностью заклеймить засилье компьютерных технологий, так как нашим выступлением мы обязаны именно им. Технологический прогресс сделал навыки ручного труда столь редкими, что сегодня они нам представляются чем-то сверхъестественным. Наших отцов не удивляло, что у них есть руки. Но нас, тех, кто пользуется протезами и общается с фантомами, наше собственное тело удивляет. Мы — первые люди, которые обнаруживают, что у них есть руки и что эти руки прекрасны. И мы — первые христиане, которые могут поклоняться Христу-плотнику.