*
*
*
— А
сама не достанешь? ростом не вышла?
И
смеется — деточка, дылда, дышло,
И
достает тарелку, миску — дела недолги.
Высоко
подвешены в доме полки.
И
зову опять, не отказывает, помогает.
На
превосходство свое намекает.
И,
состроив рожу — самой смешно, что такая,
—
Говорю:
я же ма-лень-кая.
Вот
и мать, и бабка невысокими были.
Говорила
бабушка: когда отпустили
Из
госпиталя, чтобы сбегала расписалась
На
Рейхстаге-то, оказалось,
Все
внизу исписано, поздно проснулась.
А
повыше и было место — не дотянулась.
*
*
*
Я
знаю женщину одну,
Она
юна и любит так, что
Лишь
разрастается в ней жажда
Искомое
испить до дна,
До
темноты, до дней иных,
До
свадьбы дочери, до внука.
Ей
ведома моя наука
И
суд улыбок ледяных.
Когда
подруги, веселясь,
Справляют
юность по отарам,
И
разновозрастную связь,
Кривясь,
честят по кулуарам,
Она
дала тому обет —
Покорно
мчаться в даль оленью —
Чью
трубку набивает вслед
Высокомерному
веленью.
Она
и девочка, и мать,
И
нянька в скором, и — вдовица.
И
в каждой ипостаси длится
Ее
возвышенная масть.
Я
знаю все, что предварит
Ее
трагическую зрелость.
Но
так в глазах ее горит
Любовь,
что даже я согрелась.
*
*
*
Ирине
Евсе
А
когда старуха с ангелами говорила,
Мне
кричали братья, дремучья сила:
— Заподозрили
мы в тебе не тоё:
Ты
пошто дерзнула любить ее?
Багровели,
сплачивались, напирали:
— Ты,
тоё, смотри, не таких ломали.
Со
своей любовью не трогай мать.
Ты
не в нашу масть.
Ты
же спишь и видишь, чтоб мать загнулась
И
— тащи кому чаво приглянулось,
Пустишь
нечисть, как дважды два.
Только
наша любовь права.
Ты
вообще на любовь не имеешь права,
За
тобою вражеская держава.
Отвали,
голову не морочь!
Ну,
какая ты дочь!
Ни
семье родня, ни кому бабенка.
А
у матери крашеная избенка,
Через
лужу кладен помост.
Ты
выела мозг!
Нас
давно в избу самих не пускают,
Фельдшера
с экстрасенсами там икают,
Обожрали
весь огород.
Пусть
колдуют, чай, оживет.
Я
стучала лбом: — Что же вы сидите?
Я
шипела: — Господи, пропустите!
Разберут
на части, сдадут на мыло,
Скажут,
что так и было.
Из
сеней нет-нет и шмаляли в воздух,
Возвели
ограду из кольев вострых,
Забирали
с улиц, везли в санчасть.
Это
— ваша масть?
А
потом тишало, и в каждой травке
Отзывался
стон с материнской лавки.
И
дрожали братьев моих макушки
В
сараюшке.
А
потом всходила звезда за садом.
Всяк
пыхтел своим самосадом,
Всяк
вымаливал: «оживи»,
Злость
настаивал на любви.
*
*
*
Под
простынкой тайно, в норе кровати
Я
грызу баранку, какое скотство.
В
интернете нашем, как в интернате,
Есть
мерило общее — всесиротство.
Нас
сюда забросило наше время.
Четверть
века — мир, а на нас забили.
И
готов бы кто еще ногу в стремя,
Только
стремя то воспиталки сбыли.
Я
лежу — лижу от баранки дырку,
Словно
блох, выгрызаю росинки мака.
Под
простынкой все мы теперь впритирку
За
одной баранкой: то плач, то драка.
В
воскресенье ждешь то ли мать родную,
То
ли смыслов новое приращенье.
Но
никто не выкликнет в проходную
Целовать
в макушку, просить прощенье.
*
*
*
Вывесишь
чистое — грязное снимешь.
Выдохнешь
чистое и затихай.
Хочешь,
бухай, хочешь, в локоть чихай,
Вот
тебе воздуха — сколько осилишь.
Но
не вдыхай.
Длится
и длится задержка дыханья,
Словно
Ковчег опустился на дно.
Это
опять в наказанье дано?
Или
летучая мышка уханья
Бьется
в окно?
Или
для лангобардийской короны,
Что
из гвоздя переплавлена встарь,
Спешно
готовит чумной инвентарь
Плотник
один, и смятенный сизарь
Падает
в кроны.
Спаяны
бронхи твоих имяреков
С
бронхами паствы, не расколоть.
Исповедальни
задраены вплоть
До
воскрешения всех. Покумекав,
И
англичане уйдут с велотреков,
Видит
господь.
Что
же у нас? Асфиксия? Апноэ?
Ходит
ли воздух в ноздре?
Иль
не вдыхаем дыханье земное,
Словно
Россия и есть — островное:
«Выдох
и вдох» на заре.
*
*
*
Елене
Исаевой
В
полуночном баре на крыше мира,
Ожидая
мелкий заказ подолгу,
На
диванах алых сидели сиро
И
смотрели в окна на речку Волгу.
И
до слез смеялись, и до слез грустили,
Обсуждали
радости и болезни,
Потому
что долго мы жили-были,
И
у всех сценарий один, хоть тресни.
И
на том сошлись, что ничто не греет,
Впечатлений
новых с огнем не сыщешь.
Болтуну
везет — малолетку склеит,
Говорит,
что Муза. А мы-то нищи ж.
Над
Симбирском тучи в ночи парили,
Стекла
по периметру запотели.
Впечатляться
нечему, говорили,
Каменеет
сердце, сказать хотели.
За
окном, как на
море, все штормило,
Но,
надев пальто, я шагала скоро
На
балкон открытый и там курила,
Не
умея взглядом объять простора,
Эту
гладь с двумя по бокам мостами,
Это
небо смыслов в дожде высоком.
И
меня — живую еще местами —
Раздирал
восторг разговора с богом.
Возвращалась
тихая из застенка,
Словно
только что отыграла сольник...
Ты
мне кофе еще покупала, Ленка,
Отводя
рукой мой последний стольник.
* * *
Говоришь,
осталась самая малость
И
сойдешь с ума, отомстишь надежде.
У
меня ж, по сути, не поменялось,
Ничего
вообще. Я живу как прежде.
Ни
звонка толкового на мобильный,
Окаянные
банки суют кредиты,
Медицинский
робот, любвеобильный,
Зазывает
выправить габариты.
Разучусь,
наверно, — куда деваться —
В
простоте душевной трындеть под вечер,
Потому
что не с кем тренироваться,
И
в call-центре зол на меня диспетчер.
Выходить
из дома давно ленилась,
Сторонилась
всякого на дороге.
В
общем, жизнь серьезно не изменилась
С
океаном, выросшим на пороге.
Но
зато могла бы давать уроки
Усмиренья
духа, забвенья плоти,
Возвращенья
в жизнь при одном намеке
На
возможный берег, в конечном счете.