КАНАТ

Саша Филбар родилась в 1991 году в Москве. Окончила Российский институт театрального искусства – ГИТИС по специальности «театровед». Работает редактором литературного интернет-журнала. Пишет стихи, рассказы, пьесы и сценарии к театральным постановкам. Представленный рассказ входит в авторский цикл «Бог покидает Антония». Живет в Москве. В «Новом мире» печатается впервые.

Саша Филбар

*

КАНАТ

Рассказ

На днях ей сказали. И теперь ей приходится с этим жить. Самой. Ленечка пока ничего не знает. Может быть, лучше, чтобы он и совсем не узнавал. Ей не хочется причинять ему боль.

Она — это Лариса Ивановна, хрупкая женщина с совсем нехрупким характером. Она уже пятнадцать лет заведует в школе библиотекой. Туда же она устроила и своего сына Ленечку. Ленечка преподает младшим классам какое-то подобие истории — настолько, насколько малыши в пределах десяти лет могут эту историю усвоить. Раньше Ленечка собирался учить старшеклассников, но со старшеклассниками у него не сложились отношения, а еще раньше Ленечка мечтал стать великим ученым, историком. Беда заключалась в том, что великим у Ленечки стать не получилось, а просто ученых было и так много, без него. Пришлось довольствоваться школой.

Лариса Ивановна и Ленечка всегда вместе. В столовой, по дороге домой, дома и по дороге из дома. Даже на Ленечкиных уроках, когда Ларисе Ивановне приходится отделиться от своего сына, она незримо присутствует там, в классе, рядом с ним. Сидит в библиотеке, окруженная полками с книгами, как крепостью, и думает о том, как он там. Она всегда думает, как он там, как будто Ленечка уехал от нее куда-нибудь в Антарктиду и в любую минуту может погибнуть от холода, голода и других опасностей, которые обычно таит в себе Антарктида. В этом смысл ее жизни. Которого скоро не будет.

Без Ленечки она сходила только в районную поликлинику, где ей сказали. А потом еще в больницу, городскую, где ей подтвердили сказанное в районной поликлинике. Между первым и вторым было много анализов и еще несколько, и еще чуть-чуть. Чтобы подтвердить сказанное: около двух месяцев. В лучшем случае.

— Но я же не вою от боли, — удивилась Лариса Ивановна.

— Так бывает, — сказал врач и посмотрел Ларисе Ивановне прямо в глаза.

Понятно, так бывает. Понятно, так бывает, что люди умирают и даже не догадываются об этом. Так бывает, что им остается около двух месяцев в лучшем случае и сын Ленечка, которого вот-вот накроют и превратят в бесформенное пятно Антарктические льды.

— Мне нельзя умирать, — сказала Лариса Ивановна строго, как будто смерть была не смертью, которая вот-вот должна была забрать Ларису Ивановну, а провинившимся школьником, не сдавшим вовремя книгу в библиотеку.

Врач понимающе кивнул, никому нельзя было умирать, тем не менее люди продолжали это делать, а врачу, работавшему в таком отделении, приходилось быть этому главным свидетелем. Как показывала практика, смерть нельзя было испугать ни строгим голосом, ни слезами.

— У меня сын, — еще строже сказала Лариса Ивановна.

— Сколько лет? — спросил врач.

На прошлой неделе у него здесь сидела девочка Женя пяти лет. У Жени была мама Марина, а у мамы Марины — рак желудка. А больше у них никого не было.

— Тридцать шесть.

— Шесть? — Врачу показалось, что он ослышался.

— Тридцать. — поправила его Лариса Ивановна. — Тридцать шесть.

— Видите ли, — аккуратно начал врач, — мне тридцать шесть, два года назад не стало моей мамы, но...

— Вы не понимаете! — с отчаянием сказала Лариса Ивановна.

Он действительно не понимал. Все дело было в Канате.

Когда Ленечке было восемь лет, он заболел. Медсестра, рослая, грузная женщина в очень чистом, даже как-то неприятно было от такой чистоты, халате, вышла к Ларисе Ивановне (она тогда была еще просто Лариса, с модной стрижкой и узкими бедрами в модных и тоже узких джинсах) из палаты, в которой теперь жил Ленечка, и покачала головой. Она даже ничего не сказала. Все и так было понятно. Влево-вправо голова, влево-вправо. Менингит. Вообще-то с ним выживают. Некоторые. Но Ленечка не будет относиться к некоторым, он будет тем, который. Лариса Ивановна (а тогда еще просто Лариса) заплакала. И крупные, как будто игрушечные стеклянные шарики, слезы закапали на модные узкие джинсы и стали оставлять на них некрасивые темно-синие кляксы.

— Ну-ну, — сказала медсестра, а потом похлопала Ларису по спине, и Лариса подумала, что, наверное, ей каждый день приходится говорить родителям детей, которые не некоторые, невыносимую правду. Так кто угодно может сойти с ума, поэтому медсестра научилась мотать головой, и стирать свой халат до неприятной белизны, и говорить «ну-ну», потому что в сущности нет никакой разницы, что говорить в такие моменты.

Лариса спросила, можно ли зайти к Ленечке в палату, чтобы на него посмотреть. Медсестра ответила, что смотреть там особенно не на что, но если ей, Ларисе, это необходимо, то пожалуйста. Ей было необходимо.

Ленечка лежал на кровати, которая была ему велика, и был похож на тряпочку. Он лежал с закрытыми глазами и не реагировал на Ларису. Лариса подошла к тряпочке, присела на белую, как халат у медсестры, простынь, а потом легла рядом с Ленечкой и прижалась к нему всем телом. Ей показалось, что от нее к Ленечке протянулась невидимая ниточка. Лариса зажмурилась изо всех сил и... по ниточке от нее к сыну потекла жизнь. Ниточка превратилась в Канат. Жизнь текла. Из Ларисы в Ленечку. Из мамы в сына. Потом вошла медсестра и увидела, как Лариса в джинсах с улицы лежит на чистой простыне.

— А ну-ка встала! — рявкнула она.

Канат и Жизнь она не заметила.

Вечером у Ларисы поднялась температура.

Утром Ларисе позвонили из больницы и сказали, что Ленечка перешел из разряда тех, которые в разряд некоторых.

С тех пор Лариса поняла две вещи: материнская любовь всесильна; без нее Ленечка не справится и погибнет. Связывающий их, мать и сына, Канат Лариса Ивановна оберегала все последующие годы, а теперь Неотвратимость сдавила ее сердце стальной лапой. Скоро ее не станет, и Ленечке придется жить без нее. И некому будет, если что, протянуть ему Канат, по которому сочились бы жизнь и любовь.

Лариса Ивановна вышла из больницы и пошла по подтаявшему снегу домой. Сапоги увязали в коричневой жиже и тоже становились коричневыми, хотя вообще-то должны были быть бордовыми.

Лариса Ивановна представила, как Ленечку избивают уличные хулиганы ради десяти рублей. Как у него вокруг губ расползается лиловое, с кровяными потеками пятно. И некому прийти ему на помощь.

Лариса Ивановна представила, как ученики издеваются над Ленечкой и некому его защитить.

Лариса Ивановна представила, как Ленечка спивается от тоски по ней и ночует на лестничной клетке, потому что потерял ключи и некому открыть ему дверь.

Лариса Ивановна представила, как Ленечка женится на чужой и неприятной женщине, которая обманом завлекла его в свои сети, и та выкидывает его из квартиры. И тогда Ленечка живет на вокзале или возле продуктового магазина. И некому его спасти.

Ей стало дурно. Пришлось даже присесть на лавочку, чтобы отдышаться. Лавочка была грязная, и Лариса Ивановна испачкала свои новые белые перчатки. Хотя теперь, наверное, это уже и не важно. Потом она встала и поплелась домой.

Дома Ленечка сидел за письменным столом и смотрел в окно. Перед ним стопкой лежали книги, раскрытая тетрадь и стояла чашка с недопитым кофе. Лариса Ивановна еще с порога почувствовала запах и закричала:

— Вылей немедленно эту гадость, прекрати портить себе желудок!

Ленечка послушно вылил эту гадость. Портить желудок себе можно и в одиночестве. У Ленечки была большая голова и тонкая шея. Когда Лариса Ивановна смотрела на эту шею, ее захлестывало любовью, как волной. Канат напрягался, и Ленечка дергал шеей, как будто Канат был завязан именно там и как будто он пытался от него избавиться. Избавиться от него было невозможно.

Ленечка пытался разорвать Канат дважды. И оба раза из-за нее. Она — это Настя, с большими, тяжелыми бедрами и сыном Павликом. Лариса Ивановна не могла решить, что именно она ненавидит в Насте больше — ее бедра или ее продолжение в виде Павлика. Ленечка привел Настю и Павлика к Ларисе Ивановне в библиотеку и сказал:

— Мама, это Настя и Павлик, я их люблю, мы пока поживем с тобой, если ты не против. Недолго.

Я их люблю. Мы. Поживем. Недолго. Ларисе Ивановне показалось, что каждое из сказанных сыном слов — это камень с острыми краями. Ленечка бросал в нее слова, как камни. Камни рвали кожу. И сердце. Я их люблю.

Настя сразу поняла, что будет война. Правда, не догадалась, что победить в ней нельзя. Вообще-то, если бы Лариса Ивановна встретилась с Настей при других обстоятельствах, они бы даже понравились друг другу. Но получилось так, как получилось. Лариса Ивановна стала жить с булыжниками Я их люблю и Поживем недолго в груди.

Павлик шумел и смеялся. Как все дети.

Настя наносила на лицо маски и читала книги по воспитанию мужа и детей. Как все женщины.

Ленечка целовал Павлика в макушку, дарил Насте цветы, а потом в темноте ночи гладил ее широкие бедра. Как все мужчины.

Для Ларисы Ивановны это было невыносимо. Она не придумала ничего лучше, как положить Насте в карман пальто деньги. Ей казалось, что таким образом она обозначит Настино место. Настя оказывает Ленечкеa услуги, за которые платят деньги.

— Я привыкла оплачивать потребности своего сына, — сказала Лариса Ивановна с достоинством, после того как Настя швырнула ей смятые купюры в лицо. На глазах у Ленечки. Лариса Ивановна была спокойна — вот теперь-то он поймет, кого притащил в дом. Подняла руку на мать. Ничтожество. Ленечка, однако, по всей видимости, считал иначе. Он собрал разбросанные по полу деньги, аккуратно сложил их на столе подле руки Ларисы Ивановны, потом собрал Настю и Павлика, и они ушли. Все вместе. А Лариса Ивановна осталась. Как разгромленный крейсер. Некоторое время Лариса Ивановна стояла там же, где ее разгромили, но потом даже вынула из духовки запеченную целиком курицу, и даже оторвала от нее маленький кусочек и положила его в рот. Но кусочек тут же вернулся со всем, что было съедено до этого.

На следующий день Лариса Ивановна встретила Ленечку в школе. Он вежливо с ней поздоровался.

— Ты меня предал, — сказала Лариса Ивановна громко, так, чтобы слышала проходящая мимо уборщица тетя Марина, и охранник Федька, и учитель математики Евгений Борисович.

— Мама, прекрати, пожалуйста, — попросил Ленечка Ларису Ивановну.

Но она не собиралась прекращать. Трудно прекратить, когда у тебя в сердце камни. Она кричала на Ленечку и плакала. И Канат натягивался туго, как струна, и звенел, готовый вот-вот порваться. Она ходила к Насте на работу, кричала и плакала там.

— Мне кажется, она сошла с ума, — сказала Настя.

Ленечке стало жаль маму, которая сошла с ума. Он вернулся домой и стал встречаться с Настей тайно. Как будто Лариса Ивановна была ему не матерью, а женой, а Настя — любовницей. Ленечке казалось, что так можно все уладить. Настя терпела и обнимала его за тонкую шею. Когда кого-нибудь любишь, можно многое вытерпеть. Даже жену-маму Ларису Ивановну. Но потом мама застукала Ленечку с Настей в кино. И устроила очень некрасивую сцену на глазах у всех — она стояла возле первого ряда, возле своего сына и этой и напротив прожектора. Огромная тень Ларисы Ивановны падала на экран, и все в зале шипели и ругались. Настя, у которой стали сдавать нервы, тоже зашипела и начала ругаться. И тогда Ленечка встал и ушел от них обеих. Лариса Ивановна тоже ушла — после ухода сына ей нечего было делить с Настей. Но вечером Ленечка не вернулся домой. Канат снова натянулся и зазвенел.

В подъезде, где располагалась Настина квартира, было темно и вонько. Лариса Ивановна зажала нос двумя пальцами. Ей казалось вполне логичным, что Настя живет именно в таком подъезде. Она позвонила в дверь, и Настя ей открыла. Из квартиры пахнуло чем-то сладким. У Ларисы Ивановны начала болеть голова.

— Мой сын у тебя? — спросила она.

Из-за материнской спины высунулся Павлик, посмотрел с любопытством на Ларису Ивановну, сказал: «Уходи, ты злая».

— Сгинь! — прикрикнула Настя, и Павлик сгинул.

— Был. Ушел. К вам. — Настя как будто выплюнула по очереди все слова. Слова попали на стенку и зашипели, такие они были ядовитые.

Когда Лариса Ивановна вернулась домой, Ленечка как ни в чем не бывало наливал себе чай из маленького заварочного чайника с отколотым носиком. Темная жижа текла по рваным фарфоровым краям и капала на стол.

— Я сейчас вытру, — сказал Ленечка. — Не волнуйся.

А она и не волновалась.

С тех пор, как Лариса Ивановна узнала, что в лучшем случае ей осталось два месяца, прошло три недели. В школу она ходить перестала, а книги школьникам начала выдавать другая женщина. Тоже хрупкая и тоже с нехрупким характером. Дети не заметили подмены. Лариса Ивановна ничего не сказала Ленечке. Она решила жить с Неотвратимостью сама. Ужас предстоящей утраты окутывал ее, как кокон. Ей казалось, что умереть должна не она, а Ленечка. Это ей придется с ним расстаться. Ей придется как-то обходиться без него. Неотвратимость сдавливала все внутренности. Собственная приближающаяся смерть была, как бы того ни отрицала Лариса Ивановна, более серьезной преградой между ней и Ленечкой, чем Настя с бедрами и с Павликом. Ночью ей снились кошмары. Утром ее преследовала внешняя боль и внутренняя. Она смотрела на Ленечку, и ее захлестывало любовью, как волной. Ленечка все чаще тер шею. Свою жалкую шею, которая даже не представляла, с какими ужасами придется столкнуться ее обладателю после смерти Ларисы Ивановны. Ларисе Ивановне не хватало воздуха. То ли от Неотвратимости, то ли от перспективы расстаться с Ленечкой. Она хваталась за спинку его стула и стояла так, вцепившись в нее, по несколько минут.

— Ты что, мама? — спрашивал Ленечка, не поворачиваясь к ней и не отрываясь от книг. В последнее время он все реже поворачивался к ней. Все меньше разговаривал с ней.

— Да сколько можно читать свою галиматью! Неужели ты не понимаешь, что это все не важно? Не важно! — крикнула вдруг Лариса Ивановна и испугалась собственного голоса, какого-то птичьего, тонкого, отвратительного. Она начала сбрасывать со стола книги, бумаги, ручки.

Ленечка наблюдал. Потом, когда Лариса перестала сбрасывать, он начал поднимать все обратно. Молча.

В то утро Лариса Ивановна проснулась около четырех из-за того, что у нее над ухом назойливо зудела ранняя мартовская муха. Лариса Ивановна прихлопнула ее ладонью и размазала по подушке. Села в кровати. В отражении зеркала на дверце шкафа было видно, что в соседней комнате Ленечка сидит у стола. Похоже, он даже не ложился. Лариса Ивановна поднялась и неслышно прошла к сыну. Он не обернулся. Или не захотел оборачиваться. Неотвратимость расплющивала легкие и ломала ребра. Неотвратимость мяла кишки и рвала печень. Неотвратимость дробила ключицы и выворачивала позвоночник. Лариса Ивановна положила на тонкую Ленечкину шею свои ладони. На ощупь шея оказалась еще тоньше, чем на вид. Где-то за стеной заиграла специальная бодрая утренняя музыка. Она играла и играла. Кто-то там, в соседней квартире, радовался наступлению нового дня. Или просто пытался проснуться.

Ленечка обмяк в руках у Ларисы Ивановны и стал похож на тряпочку, как тогда, когда он был маленький и должен был умереть от менингита. Только теперь тряпочка была побольше. И еще теперь его больше не нужно было спасать.

Она уже его спасла.

Лариса Ивановна погладила Ленечку по голове (а точнее то, что от него осталось, — настоящий-то Ленечка уже ждал ее в каком-то другом месте, не здесь). Неотвратимость ослабила свою стальную хватку, а потом и вовсе отступила. Впервые за много дней будущее показалось логичным, хотя и по-прежнему лишенным всякого смысла. Лариса Ивановна села на краешек дивана так, чтобы видеть бывшего Ленечку. Теперь можно было спокойно ждать.