ПЕРИОДИКА

ПЕРИОДИКА

«Артикуляция», «Библиотека иностранной литературы», «Год литературы», «Горький», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Иностранная литература», «Литературная газета», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Новая газета», «Полка», «Реальное время», «Российская газета», «Русский пионер», «Урал», «Учительская газета», «Textura»

Ольга Балла. Пересекая, вслушиваясь. — «Урал», Екатеринбург, 2020, № 1 <https://magazines.gorky.media/ural>.

«Потому что это [«Живи быстро, умри старым!»] вообще не о музыке и (как ни странно) не о музыкальных вкусах поколения шестидесятых, собратьев автора по культурному пласту. Это о памяти, о ее свойствах. Еще точнее: о памяти как разновидности мышления. Собственно, автор [Андрей Лебедев] с самого начала дает это понять, цитируя во введении человека, имя которого на свой лад транскрибирует как Хосе Карлос Еп: „Музыка была бы иной формой памяти, чтобы не потеряться в тумане, которым я стал, чтобы я знал, кем и где я был”. И если все-таки пытаться определить жанровую — формальную — принадлежность этого текста, то и слова „эссе” будет недостаточно — мы уже видели, что там есть и верлибры. Самым точным будет, пожалуй, отнести его к комментированным спискам. Это — именно жанр: художественного мышления, культурного — а я бы сказала, и культурологического — воображения, — издавна почитаемый и культивируемый автором, ценимый им как форма с большими возможностями. Помнящим эпоху Живого Журнала наверняка известно, что в своих журналах, anle и anle2, Лебедев составлял всевозможные списки разного рода предметов и явлений как полноценные — хотя и вполне ситуативные — высказывания. А если определить его принадлежность по существу, то это, стоит решиться вымолвить, — исследование».

См.: Андрей Лебедев, «Живи быстро, умри старым!» — «Новый мир», 2019, № 1.

Павел Басинский. Чехов, наш и не только. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2020, № 21, 3 февраля <https://rg.ru>.

«Еще меня всегда трогало стремление Чехова к оседлому образу жизни, к своему „дому”. Как и все писатели, он обожал путешествовать, не раз был в Европе, а уж о сахалинской его поездке с возвращением через Индийский океан и Цейлон и говорить нечего! Но в отличие от других писателей, которые старались, как говорят сегодня, не заморачиваться покупкой своих имений и дач, а жить на съемных дачах (или даже виллах, как Горький), Чехов, проживший всего 44 года, из них только 26 лет в дееспособном возрасте, успел приобрести имение Мелихово под Москвой, Белую дачу в Ялте и летнюю дачу для себя и Книппер в Гурзуфе. Все это, конечно, приобреталось для отдыха и творческой работы. Но в результате в Мелихове он занимался переписью (сумка переписчика и сегодня висит в мелиховском музее) и медицинской практикой, то есть, по сути, работал еще и земским врачом. Белая дача в Ялте, построенная в 1899 году по проекту архитектора Шаповалова, оказалась, конечно, очень красивой, даже изысканной по стилю, но холодной из-за непродуманности отопления и системы дымоходов. Прислуги практически не было, всем занималась его сестра Мария Павловна, но для знаменитого чеховского сада приходилось держать садовника».

Ирина Богатырёва. Преодоление барьеров. О традиции, глобализме и варганной музыке. — «Дружба народов», 2019, № 12 <https://magazines.gorky.media/druzhba>.

«Это инструмент что называется „народный”, в смысле, возникший неизвестно когда и неизвестно где. Он встречается в культурах столь разных и удаленных, а археологические данные столь фрагментарны, что делать какие-либо выводы о происхождении инструмента невозможно (или рано)».

«Как ни странно это теперь звучит, но таким же обычным и распространенным варган был и в русской культуре вплоть до конца XIX века. „Забава почти всякого простолюдина”, — характеризует его князь В. Одоевский в статье, написанной в год смерти Пушкина. „Не знаю, слышал ли кто из читателей моих игру на двух, квартою или квинтою, взаимно настроенных варганах — звуки тихие, однообразные, не согласные и довольно приятные”, — признается в любви к варгану В. Даль, он же казак Луганский, в повести „Цыганка” и тут же находит нужным оправдаться перед благородными читателями, что пишет о столь низменном предмете, который им „может быть, известен только как верный сопутник мальчишек-побродяг при игре в бабки или чушки”. Некрасов, Писемский, Булгарин, Кукольник и др. — русские писатели упоминают варган, когда доводится описывать городскую бедноту, мужиков на ярмарках, рекрутов, мальчишек-гимназистов, развлекающихся дрессурой мышей. Судя по всему, отношение к этой железной закорючке, издающей странные звуки, было так себе: кроме Одоевского никто из музыковедов не заинтересовался этим инструментом, несмотря на „этнографическую революцию”, коснувшуюся России в XIX веке равно, как и Европы. „Цыган варганы кует, и то ему ремесло”, — приводит тот же В. Даль пословицу как отражение пренебрежительного отношения к этой безделушке. И вот варган звучал на ярмарках, развлекал мальчишек — а потом был в одночасье забыт, да так крепко, что теперь ассоциируется в нашей стране с инструментами „народов севера”. На протяжении всего советского периода он не встречался в русской народной музыке, зато сохранился в музыкальном фольклоре других этносов».

«Больше всего жалею, что никогда не надену пиджак». Беседу вела Елена Жихарева. — «Русский пионер», 2020, 21 февраля <http://ruspioner.ru>.

Говорит Александр Кабаков: «Понимаете, Леночка, во-первых, мне довольно много лет, во-вторых, я довольно сильно болен, и мне делать вид как-то стыдно. Конечно, можно говорить, что труд позволяет даже маленькому таланту сделать что-то свое в литературе. Позволяет, только никогда маленький талант не согласится с тем, что он маленький. И надо сразу сказать человеку, что он вступает на очень опасный и сложный путь. Литература — это сложный и опасный путь. Хочешь, готов? — вперед! Я знаю очень многих людей, которые все это понимали и были готовы. Кто-то получился, кто-то — нет. Но они были готовы».

«Трифонов — это все, что собой представляли миллионы людей — вся так называемая советская интеллигенция. Особенно московская столичная интеллигенция. Я уж не говорю о том, как это сделано. Это сделано так, что эти люди абсолютно живые. Шулепников из „Дома на набережной” чего стоит. Я с этим человеком как будто знаком. Трифонов абсолютно великий писатель. Но у него был тормоз, он не мог по-настоящему жестко высказаться по поводу большевиков. Он высказался в „Старике” по поводу большевиков, но не так жестко, как мог бы, наверное, если бы не происхождение».

Сергей Боровиков. Запятая — 2. (В русском жанре — 62). — «Урал», Екатеринбург, 2020, № 1.

«Перечитывая сейчас вещи Эренбурга 20-х („Рвач”, „В проточном переулке”, „Лазик”), понял, что если и был в нашей прозе тех лет достойный ученик Достоевского, то это отнюдь не Леонов, а Илья Григорьевич. „Вор” же (1927) просто сдернут с „Рвача” (1924)».

Василий Бородин. «Словами это передать нельзя, а означить хочется». Беседу вел Алексей Чипига. — «Textura», 2020, 10 февраля <http://textura.club>.

«Наверное, стихи по самой своей природе — не совсем философия и тем более не попытка зафиксировать такую (все время, помимо моментов предельной опасности и неожиданного спасения, кажущуюся самообманом и враньем всем остальным) штуку, как „религиозный опыт”. Они скорее „изобразительное искусство”, фиксирование внешнего мира — через личный, конечно, взгляд, с индивидуальными привычками внимания и самоотождествления. Мир там именно, буквально „внешний”: я плохо понимаю взаимосвязь событий вообще и, особенно, человеческое поведение, чужое и собственное — но, кажется, верно и интенсивно вижу внешнюю и внутреннюю красоту существ и предметов, гармонию (простую или сложную) тех их соотношений, которые можно увидеть просто глазами».

«Фольклорные вещи бесконечно меня притягивают тем, что там базовый человеческий опыт — любовь, тоска, радость физического существования — что там этот опыт глубоко, „органически” понят и правильно назван. И что там это все написано как бы не карандашом на бумажке и не углем на стене, а искрами на бездне: там, в фольклоре, близость потустороннего (или просто небытия), нечто связанное с „ужасом”, дано обычно тоже с точностью, смелостью и чувством меры. И мой индивидуальный опыт, человеческий, кажется мне именно наивнее этого „наивного” искусства: я книжек читал больше, а „понимаю” меньше — и именно поэтому то, что я пишу, понимают меньше, чем настоящий фольклор».

Александр Генис. Пьедестал. Античность как бомбоубежище. — «Новая газета», 2020, № 19, 21 февраля <https://www.novayagazeta.ru>.

«Приватную античность каждый создает по своей мерке из подсобного материала, не обращая внимания на ученые авторитеты и предыдущий опыт. Этому жизнестроительному процессу, несомненно, помогает эрудиция, но только тогда, когда она изрядно разбавлена невежеством.

— Неполнота продуктивна, — говорил Гете, — свою „Ифигению” я писал, изучив греческую мифологию, но знания мои были неполными. Будь они исчерпывающими, пьеса так бы и осталась ненаписанной».

«Шедевр, созданный по этому рецепту, — „Сатирикон”, но не Петрония, а Феллини, который сотворил из лакун собственную античность, не притворяясь, что она ему — и нам — доступна для понимания. <...> Населив „Сатирикон” авторскими фантомами, Феллини утрировал непонятное — языки, жесты, костюмы, танцы, обряды, нравы, а главное — внеоценочное отношение к прошлому, которое еще не открыло убежище христианства. Поэтому в его Риме нет горизонта: из него нельзя выбраться — как подняться из разрушенного метро. Так Феллини творил не только сложением, но и вычитанием».

«От античности нам действительно остались черепки и обрывки, но в этом и горечь, и соблазн. Мы так мало знаем, что можем произвольно лепить ее не по своему образу и подобию. Прошлый мир не просто противоположный нашему, он совсем другой, а это значит, что он может служить альтернативой, в нем можно укрыться, как в бомбоубежище. Что я и делаю. Когда современность ведет себя невыносимым образом, я хватаюсь за античные книги без разбору. Они обладают для меня бесценными терапевтическими свойствами».

Глубочайшая бездна боли. Антон Черный о том, что поэзия Первой мировой, сдернув розовые очки, показала кишки жизни и создала не бравурные марши, а посмертную маску эпохе. Беседу вел Александр Стрункин. — «НГ Ex libris», 2020, 6 февраля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Антон Черный, автор идеи проекта «Поэты Первой мировой»: «А на первом курсе филфака, едва начав учить немецкий и вообще погружаться в мир германистики, я обнаружил мемуары Эрнста Юнгера о Первой мировой и стал понемногу, что называется, копать тему. Переводами я тогда занимался еще весьма любительски, но потом, когда попал в интернет-семинар к Евгению Владимировичу Витковскому и напечатал свою первую переводную книжку „Морские города” Георга Гейма (2011), почувствовал, что можно было бы с новыми силами вернуться к этой эпохе и сделать сборник из нескольких немецких поэтов-фронтовиков. Планировал ограничиться пятью-шестью именами (Август Штрамм, Вильгельм Клемм, Эрнст Штадлер и другие), но по времени начало составительской работы совпало с предъюбилейным бумом публикаций в немецком интернете и печати. Крупнейшие библиотеки и разные фонды просто потоком вываливали в открытый доступ десятки сканов труднодоступных изданий. Увидев все это, я просто обмер от количества материала».

«Поэтому обработка и подготовка самого состава книги у меня заняли едва ли не столько же времени, сколько ее перевод с немецкого. Это были настоящие раскопки книжного оползня, сошедшего 100 лет назад. Первый том вышел в 2016 году и был неплохо встречен читателями, поэтому мы с коллегами-переводчиками решили создать небольшой штаб для продолжения серии. Подобралась команда энтузиастов, переводящих с английского. Я стал копать англоязычный оползень и в какой-то момент почувствовал, что в одиночку это не потяну. К счастью, к проекту подключился мой коллега Артем Серебренников. Мы оба тогда жили за границей, обладая доступом к литературе, и окончательный облик второго — английского — тома „Поэтов Первой мировой” создавали „в четыре руки”».

Анна Голубкова. О чем пишут женщины: несколько поэтических книг (часть 1). — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2020, выпуск 9 <http://articulationproject.net>.

«При работе над этой статьей у меня возникла сложность с наименованием: поэт, поэтесса, поэтка, автор, авторка — какие слова выбрать? И тогда я вспомнила про опрос, который по этому поводу проводила Галина Рымбу, и решила руководствоваться желаниями самих автор_ов/ок. В тех же случаях, когда эти желания были мне неизвестны, я смотрела на собственно стихи: при близости к феминистской поэзии можно было написать „авторка” или „поэтка”, при подчеркнуто феминном содержании — только „автор” и „поэт”. Больше всего при чтении меня интересовали позиционирование себя как автора и/или лирического субъекта и репрезентация женского. Понятно, что эти стихи могут быть прочитаны (и прочитываются другими критиками) совершено по-другому. Но мне было важно посмотреть на эти книги именно так. В первой части обзора я рассматриваю восемь книг. Вторая часть выйдет в следующем выпуске».

«Женская тема в этой книге [«Четыре года времени»] все-таки присутствует. Это цикл „У нее…”, цикл „Четыре сонета и хор” и стихотворение „Сэй Сенагон читает письмо от императрицы”. Но женские образы в них, как чаще всего бывает у [Марии] Галиной, оказываются как бы вне гендера, хотя внешне многие женские черты у них присутствуют. Некоторые даже описываются как современные амазонки: „Эта шалава стреляет с двух рук / Определяясь на свет и на звук”. И это очень любопытный феномен, о котором хотелось бы как-нибудь написать отдельно».

См. в этом же (№ 9) выпуске «Артикуляции» поэму Марии Галиной «Все о Лизе» (с предисловием Татьяны Бонч-Осмоловской).

Михаил Гундарин, Ганна Шевченко. Доброе слово да медный грош: писатели о литературных премиях. — «Лиterraтура», 2020, № 153, 8 февраля <http://literratura.org>.

«Как устроена система ритуалов, именуемых литературными премиями? <...> Мы провели экспертный опрос среди участников писательского сообщества (далее — ПС), спрашивали о роли и значении литпремий (далее — ЛП), просили оценить конкретные премии. Всего было получено 97 анкет. В опросе приняли участие как активные участники и организаторы премиального процесса, так и те, кто предпочитает оставаться от него в стороне; как москвичи, так и жители регионов, люди разных поколений, разного литературного опыта. Единственное ограничение: опрос касался поэтических премий, поэтому в роли экспертов выступали преимущественно поэты».

«Напомним исходные соображения: сообщество литераторов, понимаемое (в социологическом смысле), как большая группа, состоит из неограниченного числа разнообразных малых групп, имеющих свою иерархию, свои ценностные установки. Определение места каждого участника ПС (человека либо малой группы) на символической ценностной шкале — одно из важнейших условий полноценного группового существования. Литературные премии призваны как раз и обеспечивать внутригрупповую символическую динамику. Их можно назвать „ритуалами перехода” — средством обеспечения перемещения по шкале внутригрупповых статусов».

«Изнурительное богатство русской литературы». Беседу вел Юрий Сапрыкин. — «Полка», 2020, 4 марта <https://polka.academy/materials>.

Юрий Сапрыкин поговорил с основателями и редакторами издательства Common Place Иваном и Петром Аксёновыми о хорошо забытых гениях, глубинной религиозности и ненависти к современности.

Говорит Иван Аксёнов: «Знаете Александра Кондратьева? Это писатель и поэт Серебряного века, модернист, учился у Анненского, тоже увлекался Античностью, писал какие-то вещи на античные сюжеты. Стихи он писал хорошие, но не грандиозные, зато у него есть первоклассный роман „На берегах Ярыни”, который мы планируем вскоре переиздать, — обязательно почитайте, вам точно понравится. Это большой роман, написанный по мотивам славянской мифологии, что-то вроде Гоголя, пропущенного через утонченную модернистскую оптику. Там действующие лица — русалки, водяные, ведьмы, причем написано все это на полном серьезе, с точностью реалистической прозы и красотой модернистского письма. Текст вполне на уровне „Мелкого беса”, „Огненного ангела” или „Серебряного голубя” — как по мне, так даже получше последних двух».

«Когда у тебя есть Толстой, Достоевский, Гоголь, Пушкин и т. д., становится уже даже не до Лескова. Я в последнее время много думаю про это изнурительное богатство русской литературы. Вот сейчас некоторые наши популярные литературные деятели любят взять что-нибудь из ранней советской литературы — Пастернака, Маяковского, Леонида Леонова, — нафигарить о них том того или иного качества, заработать на этом символический капитал, ну и заодно дальше популяризировать их творчество. Хорошо еще, что Леонову или Мариенгофу что-то досталось, но огромная толща более поздней советской литературы — ее как будто не существует. С ней такая работа не ведется, не выходят книги в серии „ЖЗЛ”, не снимаются передачи для канала „Культура”. И это фигуры масштаба Константина Паустовского и Аркадия Гайдара. Булгаков или Маяковский интересны всем, но я не думаю, что Паустовский или Гайдар ниже рангом. Это совершенно грандиозные писатели».

«Но недавно я открыл „Кара-Бугаз” — и у меня глаза на лоб вылезли: это модернистская проза высочайшего полета, ничем не хуже Бабеля, Олеши или Пильняка. Да и поздние произведения Паустовского, огромная „Повесть о жизни”, совершенно гениальны. Он писатель мирового уровня, которого мы, уверен, могли бы с успехом экспортировать в другие страны, но вместо этого вынуждены заново учиться его читать».

Идеальный мужчина (23 февраля и не только). Писательницы и литературные обозревательницы — о своих идеальных (выдуманных) мужчинах. — «Год литературы», 2020, 23 февраля <https://godliteratury.ru>.

Говорит Валерия Пустовая: «Побыть мальчиком — превращение для девочки-читательницы ничуть не менее козырное, чем быть принцессой: это еще одна улучшенная версия меня. В этом смысле идеальный герой-мужчина в детстве — Питер Пэн, в свою очередь сейчас вспоминаемый как инкарнация Гамлета. Сцена с отравленным кубком, поединок с Крюком, готовность умереть на скале в час прилива странным образом монтировались с образом принца датского из черно-белого фильма Козинцева: „я умираю, отомстите за меня королю”, — играла я, облачаясь в черную мамину блузку и в этот миг жертвуя собой за отца Гамлета, самого Гамлета и Питера на утопающей скале».

Говорит Ксения Букша: «Идеалом мужчины для меня был и остается Винни-Пух».

Итоги—2019: литература. Василий Авченко (Владивосток), Светлана Мартьянова (Владимир), Леонид Быков (Екатеринбург), Анна Трушкина (Иркутск), Олег Глушкин (Калининград), Игорь Фунт (Киров), Екатерина Ким (Новосибирск), Андрей Рослый (Ростов-на-Дону), Елена Сафронова (Рязань), Мария Готлиб (Чебоксары), Марина Волкова (Челябинск). — «Знамя», 2020, № 2 <http://znamlit.ru/index.html>.

Говорит Василий Авченко: «Владивостокское издательство „Рубеж” выпустило русский перевод „Плавания Барракуды”. Автор записок — Джон Тронсон, английский корабельный врач, который в 1854–1856 годах на шлюпе „Барракуда” принимал участие в Крымской войне на Тихом океане. Его книга — взгляд британца на Китай, Японию и российский Дальний Восток середины XIX века. Тронсон описал даже ровно то место, где в 1860 году будет основан русский военный пост Владивосток. Англичане назвали эту точку Port May — история этих мест могла пойти совсем по иному пути».

Говорит Андрей Рослый: «Пятилетие отпраздновал журнал „Prosodia”. В Шолохов-Центре [Ростова-на-Дону] состоялась презентация последнего выпуска, автор идеи и главный редактор Владимир Козлов представил постоянных авторов журнала и подвел итоги пяти лет. Сейчас команда начинает развивать электронную версию журнала, стараясь сделать ее не просто интернет-представительством печатной, а полноценным ежедневно обновляемым медиа о поэзии. <...> На этой же встрече поэт и переводчик Антон Черный представил вторую часть антологии „Поэты Первой мировой”, вышедшей при содействии издательств „Воймега” и „Prosodia” в 2019 году. В книгу вошла лирика периода Первой мировой войны на английском языке (первая книжка вышла три года назад и была посвящена немецкоязычным авторам), всего 38 авторов, а также фотографии, биографические справки, отрывки писем и документов. Во вступительном очерке второй составитель антологии переводчик Артем Серебренников обозначил ее главный принцип: „Мы стремились дать русскому читателю ясное понятие о самых ярких, известных и цитируемых образцах англоязычной поэзии Великой войны и основных поэтических персоналиях эпохи”. Еще один многолетний труд готов завершить переводчик Александр Триандафилиди — на встрече в Шолохов-Центре он рассказал об окончании работы над полным стихотворным переводом поэмы Лудовико Ариосто „Неистовый Роланд”, первым в России».

Франц Кафка. Под стражей. Начало романа «Процесс». Перевод и вступление Михаила Рудницкого. — «Иностранная литература», 2020, № 1 <https://magazines.gorky.media/inostran>.

«Я пишу эти заметки по ходу работы над новым переводом романа Кафки „Процесс”, начальный фрагмент которого в моей интерпретации представлен здесь на суд читателей. Поскольку это не первый мой „перепереводческий” опыт, в том числе и с произведениями Кафки, хочу поделиться на сей счет некоторыми соображениями: часть из них назрела давно, а кое-какие возникают именно сейчас, в азарте дела, когда необходимость нового прочтения общеизвестного шедевра осознается все отчетливей, как и аргументы в полемике с предыдущим переводом, выполненным Р. Я. Райт-Ковалевой, несомненно, мастерски, но более полувека назад, — и как раз сама эта временнбя дистанция все чаще дает для такой полемики поводы и пищу».

«Со всей ответственностью заявляю и прошу не считать это просто фигурой речи: я с огромным уважением отношусь к литературному наследию этого выдающегося мастера художественного перевода. Ее интерпретация двух романов Кафки во многих отношениях являет собой пример уверенного, искусного, а порой и виртуозно техничного преодоления трудностей, которые в изобилии ставит перед переводчиком повествовательная манера великого автора. Не удивительно — с учетом к тому же особой значимости, которую волею исторических судеб приобрело у нас искусство Кафки, — что работы эти прочно вошли в наш культурный обиход и до сих пор воспринимаются едва ли не каноническими. Тем важнее, как мне кажется, какие-то принципиальные решения этого канона все же оспорить».

Александр Кушнер. Заметки на полях. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 2 <http://zvezdaspb.ru>.

«Вчера (19. 11. 1970) говорили с Бродским о задачах поэзии (искусства).

Он утверждал необходимость „брать на два тона выше”, учить читателя, „приказывать” ему. Я говорил, что нравственность — это не задача искусства, а его компонент, составная часть. Всякое подлинное искусство нравственно, не заботясь о том.

Он ссылался на русскую поэзию XVIII века как образец высокой поэзии. Абсолютность представлений о том, что хорошо и что плохо, всеобщность и обязательность начальных установок, четкость в определении добра и зла — все это он противопоставлял русской поэзии XIX века.

Я говорил о поэтическом раскрепощении Батюшкова, Пушкина, Баратынского, о преимуществах жизни перед самой высокой схемой.

Моя правота не так очевидна, как может показаться. Дело не в убедительности примеров и ссылок, не в реализме и классицизме, а в исходных моментах: Бродский считает, что к читателю необходимо применять принуждение. С улыбочкой заметил, что ощущает в себе еврейскую мессианскую жилку, тягу к проповеди».

«Эта запись может показаться странной, увлечение Бродского поэзией XVIII века — неправдоподобным, но она (запись) находит подтверждение и в пометке того же 1970 года, сделанной мною на полях стихотворения Александра Сумарокова (Библиотека поэта, Малая серия, 1953)...»

Олег Лекманов. Филология учит правильно задавать правильные вопросы. Беседу вел Николай Васильев. — «Учительская газета», 2020, № 5, 4 февраля <http://ug.ru>.

«Когда я писал книгу про Венедикта Ерофеева, мне нужно было разговаривать с его современниками, брать интервью. После третьего-четвертого интервью я понял, что неправильно их веду — в моих вопросах уже содержатся ответы. Даже на словесном уровне. „Считаете ли вы, что нравственная позиция Ерофеева была такой-то?..” Человек употребит в ответе эти слова — „нравственная позиция”. И это на самом деле не его слова, а мои, мной навязанные. Или другой важный момент. Интервьюерам, которые разговаривают, например, со мной, ха-ха, везет, меня не надо подгонять. А есть люди, которым трудно разговаривать, которые молчат подолгу. И когда я писал книгу, то понял: не спеши с подсказкой, помолчи тоже. Задаешь человеку вопрос, он молчит, и ты молчишь, не подгоняешь его. Нужно просидеть так ровно минуту. Не люблю, когда в повестях пишут: „Они промолчали еще три минуты”. Не знаю, как можно промолчать вместе три минуты, и одну тяжело. Но бывало, что к концу этой минуты человек начинал говорить то, что мне даже не приходило в голову. Если бы я стал загонять его в какое-то русло наводящими вопросами, он бы, может, этого не сказал. Умение правильно задавать правильные вопросы — вот чему учит филология».

Александр Мелихов. Чем утешает Чехов. О красоте, вырастающей из обыденности, и эстетизации бессилия. — «Литературная газета», 2020, № 7, 19 февраля <http://www.lgz.ru>.

«Зато когда с приближением старости чувство бренности всего земного подступает вплотную, за Чеховым уже не укроешься… Ибо Чехов в моих глазах перестал справляться с экзистенциальной защитой, защитой человека от ощущения собственной мизерности и мимолетности, что, как я теперь считаю, составляет первейшую обязанность искусства. Да, конечно, он нам соболезнует, этот добрый доктор Айболит, он осуждает наших обидчиков, — но ведь даже самый безнадежный больной сочувствию предпочел бы лекарство! Точно так и я с некоторых пор начал предпочитать книги, пробуждающие во мне гордость и бесстрашие, а не грустное бессилие. „Хаджи-Мурат”, „Старик и море”, а не „Скучная история” или „Черный монах”. А Чехов слишком уж долго заслонял мне небосвод. И уводил к будничным мелочам, как будто вся поэзия и вся жестокость мира сосредоточены в повседневности. Вместо того чтобы раскалять ее на художественной сковороде, как это делает, скажем, Фолкнер».

«Короче говоря, пространства реального мира, где с вершин силы и гордости бегут сверкающие реки радости и азарта, на чеховской карте затерты пустынями — иной раз мне хочется назвать мир Чехова гениальной клеветой на божий мир. Ведь он и сам прожил жизнь вполне подвижническую, и героев умел видеть и восторгаться ими — его отклик на смерть Пржевальского сверхромантичен: „Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание — продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню... Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав”. Чистый Ницше: нет ничего прекраснее, чем погибнуть за великое и бесполезное дело».

«„Слишком нормален” — был приговор „декадентов”, желающих строить жизнь по законам искусства. Недостаточно идеен — считала „прогрессивная общественность”. Не только мы с нашими кошмарами, но и весь западный мир должен был пережить ужасы войн и разочарования во всех пышных химерах, насмотреться на неслыханные перемены и невиданные мятежи — хотя бы у соседей (впрочем, хлебнули все), — чтобы оценить главное прозрение Чехова: нормальная, не слишком веселая будничная жизнь — это большее, на что мы можем рассчитывать. Чехов с грустным состраданием и с потрясающей достоверностью изображал повседневную жизнь симпатичного, но не слишком решительного человека — и тот во всем мире платит ему любовью и благодарностью».

Александр Панфилов. Человек с детскими глазами. Исполнилось 130 лет со дня рождения Бориса Пастернака. — «Литературная газета», 2020, № 6, 12 февраля.

«И вот уже нынешним студентам Литературного института, на лицах которых гуляют ироничные улыбки, когда речь заходит о Пастернаке, приходится объяснять ценность его творчества, призывать не доверять сторонним словам, а лишь самим себе. Говоришь о высоком бормотанье, об одухотворенности его поэтического мира, где все живет, дышит, летит, музицирует, перекликается друг с другом, будь то утра, звезды, цветы, горные вершины, храмы или банальные шкафы. Они, эти нынешние студенты, не хотят читать „Доктора Живаго”, и ты доказываешь им, что если это и неудача, то гениальная. И если в романе налицо композиционные провалы, если раздражает некоторое многоговоренье, ненужные подробности, временами заслоняющие главное (что, впрочем, можно оправдать особенностями пастернаковского зрения), то все это искупается поразительной русскостью этого текста, хорошей его традиционностью, желанием „дойти до самой сути”. Нынешние молодые уже не вполне понимают великую актуальность слов о „гениальной хирургии” большевистского переворота (а в этих словах отзывается поздний Блок с его мучительной совестливостью). И где, как не в русском тексте, два героя-антипода, Живаго и Антипов-Стрельников, могут вести многочасовой задушевный диалог о „вечном”, о „последних вопросах русских мальчиков”, когда вокруг катится в пропасть страна, а родные по крови люди почти сладострастно уничтожают друг друга».

«И нежно любимая мною „Охранная грамота” уже нуждается в правильной рекламе, ибо изначально может оттолкнуть некоторой „темнотой” своих положений. А в ней по крайней мере три важнейших слоя».

«А ироничные улыбки — они пройдут».

Юлия Подлубнова. Кукол лес. — «Урал», Екатеринбург, 2020, № 1.

«Детский детектив из „Собачьего леса” никак не получается, хотя, казалось бы, есть непременная атрибутика оного: добрые дети — расследователи, злые взрослые — преступники, леденящие кровь преступления, намеки и подсказки, непонятные лишь Вальке. Но в том-то и дело, что не понятные. Детство — это специфическая оптика, с помощью которой автор [Александр Гоноровский] пытается показать и объяснить недетские вещи. Так, между прочим, делали и детские писатели — от Гайдара до Крапивина: прошивали знаками тревоги существование своих маленьких героев. Гоноровский использовал этот прием, но Гоноровский все-таки написал повесть для взрослых. И дело здесь даже не в саспенсе фильма „Оно”, характерном для „Собачьего леса” („Оно” для детей еще вполне смотрибельно), — повесть вообще насквозь кинематографична: автор профессионально работает со сменой кадров, чередованием сцен, ожиданиями читателя/зрителя, наконец, с визуальностью (крупным планом дрожащие и покрывающиеся бусинками капель волоски на носу коровы). Дело в материале, вовлекаемом в круг детского сознания через мистические трансляции от куклы Гретель: от ГУЛАГа до Берлина 1945 года. Гоноровский рассказывает жестокие социально-психологические истории, нарушающие в том числе исторические табу (если мы говорим о ныне охраняемой государственной версии советской истории)».

См.: Александр Гоноровский, «Собачий лес» — «Новый мир», 2019, № 2.

«Струве был англоманом как либерал и германофилом как социалист». Интервью с Модестом Колеровым, автором книги «Петр Струве: революционер без масс. 1870 — 1918». Беседу вел Иван Мартов. — «Горький», 2020, 20 февраля <https://gorky.media>.

Говорит Модест Колеров: «Как всякий деятель рубежа XIX и XX веков, он [Cтруве] был энциклопедический человек: экономист, философ права, историк, публицист, юрист и революционер, потому что постоянно боролся за революционные изменения в стране — сначала слева, потом — с буржуазной точки зрения, а в эмиграции — за революционное свержение большевиков. Он революционер по своей сути».

«Удивительный человек. Он перепрыгивал со льдины на льдину, создавал силовое поле и оставался одиночкой. Он ставил себе задачу перетащить огромную энергию освободительных движений на государственное строительство. Он провалился, не успел. Хотел построить из Российской империи младшую Британскую империю на своей территории. В политике же у него есть главная человеческая гуманитарная заслуга перед Россией и русским народом, которую ничем и никогда не отменить. Он был министром иностранных дел у Врангеля в 1920 году, боролся за признание Врангеля законным русским правителем и добился этого, потому что по старой своей революционной жизни знал действующего главу Франции, бывшего социалиста Александра Мильерана, знал и начальника его канцелярии, русофила, который был женат на русской. Струве поехал в Париж и добился признания Врангеля Францией, много это не дало, но дало главное — Франция предоставила свой флот для эвакуации армии и мирного населения, то есть они спасли от очень вероятного истребления сто сорок тысяч человек».

Марина Хоббель. Женщины в литературе и искусстве. Невыносимая однозначность статистики и что с этим делать. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2020, выпуск 9 <http://articulationproject.net>.

«После публикации в 8-м выпуске „Артикуляции” статьи Анны Голубковой „Некоторые аспекты гендерных стратегий современных литературных журналов” на просторах фэйсбука развернулась вполне ожидаемая, но от этого не менее любопытная дискуссия по поводу приведенных автором цифр. <...> Анна Голубкова подсчитала долю публикаций авторов-женщин и об авторах-женщинах в трех российских литературных журналах и выяснила, что эта доля примерно одинакова для выбранных журналов и составляет в лучшем случае треть, а зачастую и того меньше от доли публикаций мужчин и о мужчинах. Показательно, что сама автор статьи никаких выводов из этого не делает, только представляет цифры в качестве ответа на утверждение, будто в современной русской литературе давно уже нет никакого гендерного неравенства».

«Я говорила об этом раньше, но повторю еще раз: мне всегда казалось, что единственная возможная стратегия для женщин в сфере мужского доминирования — это не пытаться проникнуть на мужскую территорию и там утвердиться, а создать свою собственную территорию и таким образом стать равновесной величиной, с которой в итоге будет невозможно не считаться».

Хотеть опубликоваться — не тщеславие. Елена Холмогорова о детстве меж двух роялей и о том, что любовь к путешествиям и кошкам не мешает писать книги. Беседу вела Наталья Рубанова. — «НГ Ex libris», 2020, 27 февраля.

Говорит Елена Холмогорова: «Не хотелось бы говорить банальности, но тексты, не принятые к публикации в „Знамени”, отвергаются по критерию качества, а не в силу неприятия того или иного стиля. Понятно, что они, эти критерии, в нашем деле всегда субъективны, решение всегда — сумма мнений, консенсус, достигнутый при обсуждении на редколлегии. Если для автора легче или приятнее считать, что его сочинение оказалось слишком авангардным для нашего журнала и потому не нашло место на его страницах — пусть остается при своем мнении. Могу посоветовать увлекательнейшее чтение — годовое содержание „Знамени”, публикующееся в каждом декабрьском номере. И пусть наши критики/хулители попробуют на примере четырех десятков рассказов 2019 года доказать, что спектр ограничен».

«Чтение „Онегина” поможет открыть ресторан в Вологде или провести переговоры о стоимости газа». Преподаватель русской литературы в Пизанском университете Гуидо Карпи — о Достоевском, Блоке и Мандельштаме. Беседу вела Наталия Антропова. — «Реальное время», Казань, 2020, 24 февраля <https://realnoevremya.ru>.

Говорит Гуидо Карпи: «Что же касается „подспудной” литературы, то крупнейшими произведениями 30-х годов признаются сегодня тексты, которые до читателя тогда не доходили („Мастер и Маргарита”, „Чевенгур”, „Случаи” Хармса, „Стихи о неизвестном солдате”, „Элегия” Введенского, „Реквием” и так далее). <...> Взваливший на себя полномочия несчастного составителя истории литературы находится в методологическом тупике, ибо как же можно написать какую-либо историю, если литературный ряд состоит из текстов, случайно уцелевших, не знакомых публике, никаким образом не повлиявших друг на друга, совокупность которых не рисует никакого направления литературного развития? Результатом неизбежно будет набор описательных очерков об отдельных произведениях, а никак не „история”. Итак, историк литературы, как витязь на распутье, стоит перед несколькими фактами. Перед совокупностью произведений, которые, невзирая на их художественную ценность, во время своего написания никакой истории не имели, поскольку у них не было обратной связи с публикой и никакого влияния друг на друга. И перед официально признанной литературой, считавшейся таковой в свое время, но сейчас не дотягивающей до такой оценки».

«Мне нравятся все периоды в русской литературе, с Ломоносова до Трифонова. Решительно все, кроме современного. Что же касается авторов, я скажу, с кем из них я бы хотел провести вечерок и поболтать о всякой всячине „под водочку”: пожалуй, с Маяковским, Высоцким, Довлатовым. Лучше, если со всеми вместе... А если серьезно, поскольку мы мало говорили о лирике, хотелось бы все-таки сказать, что величайшим мировым лириком XX века считаю Осипа Мандельштама: такого чудовищного умения спрессовать вместе в почти нулевом пространстве потенциально бесконечное разнообразие смыслов я так и не обнаружил ни у кого».

Игорь Шайтанов. Как комментировать двуязычное издание? — «Иностранная литература», 2020, № 2.

«Мне уже не раз приходилось говорить о сонете как о жанровом аналоге романа в поэзии, как о жанре, неизвестном античности и установившем новую речевую условность: „Сонет стал одной из первых манифестаций этого мышления, поскольку представлял новый тип поэзии, создаваемой в расчете не на музыкальное сопровождение, а для чтения про себя”. Этот новый тип речевой условности рождается в связи с темой, определившей „новую жизнь” — с любовью».

«Обновленная риторика сонета обеспечивает жанровую новизну и трехвековой успех жанра. Во всяком случае, я не знаю более убедительной гипотезы или догадки. Сонет, подобно роману, переводит действие на „продуктивную историческую горизонталь” (М. Бахтин), произведя соответствующий этому событию речевой сдвиг доступными ему средствами. Ощущение особой речевой/риторической природы сонета оказалось утраченным в процессе развития других, более свободных лирических форм, на фоне которых сонет утратил свои рефлексивные возможности. Это хорошо видно на примере русской поэзии, где сонет так и остался строфической игрушкой (даже если в отдельных образцах блистательной или блистательно пародируемой), не преодолевающей своей условности».

Роман Шмараков. «Когда я слышу людей, привычно говорящих: ну вот оно, новое Средневековье, пришло — я начинаю кипятиться». Интервью подготовила Катерина Денисова. — Сайт Библиотеки иностранной литературы, 2020, 23 февраля <https://libfl.ru>.

«В моей докторской, посвященной Клавдиану, Достоевский, кажется, даже мимоходом не появлялся. Существенная разница между отечественными писателями, действующими еще в начале XIX в., и писателями, современными Достоевскому, состоит в том, что вопрос, как они относятся к античности и что из нее почерпнули, применительно к первым принципиально важен, а применительно ко вторым факультативен и часто не очень продуктивен. Вопрос, что Державин и Батюшков думают о Горации, поставит нас близко к центру их поэтики, а вопрос, что о Горации думает Достоевский, маргинален. Почему так вышло, в рамках интервью не расскажешь».

«Это другой язык и другой план выражения». — «Полка», 2020, 7 февраля <https://polka.academy/materials>.

«Что такое женское письмо и женская оптика? Важно ли учитывать гендер автора для понимания его текста? На эти вопросы отвечают поэты Полина Барскова, Елена Фанайлова, Евгения Лавут и издательница, кураторка „феминистской серии” издательства Common Place Мария Нестеренко».

Говорит Полина Барскова: «Для меня главным событием, главной продолжительностью событий в женском письме по-русски стали читательские отношения с теми, кого особо интересовало изобретение собственного способа думать и писать историю. Возможно, особо остро этот мой интерес стал мне ясен, когда я поняла, что „Воспоминания” Тэффи — это для меня образец, вызов, триггер. Вот так, думала я, и надо писать русскую революцию, не дидактично и заунывно, как, скажем, Бунин, а смешно и страшно. И о себе, собой. Тэффи пишет о якобы своих (хотя, очевидно, многое там придумано, подставлено) злоключениях, а получается невыносимая (невыносимо смешная, невыносимо жалкая) история исхода целого мира. Вот с наблюдательности Тэффи и начинается для меня двадцатый век российского женского письма, чтобы развиться (учитывая мои занятия) ярчайшими блокадными текстами, тут, конечно, особое место занимает Гинзбург, но рядом фантастически проницательная Ольга Фрейденберг, полной публикации „Осадной записи” которой мы ожидаем с таким нетерпением, но и помимо них, рядом с ними: вос/создательницы особой, подробной, чувственной блокады Любовь Шапорина, Софья Островская, Ольга Берггольц. <...> Да и в работе Ахматовой мне на данный момент интереснее всего, как она пишет историю: переплетенный, лукавый, сложнейший нарратив „Реквиема” при каждом перечитывании изумляет меня своей многовременностью, странными переходами и обрамлениями».

Говорит Мария Нестеренко: «„Женскому письму” XIX века присуще отражение специфически женского опыта. Например, Анна Бунина пишет баснь „Пекинское ристалище”, где в завуалированной форме показано положение женщины в литературе. Александра Зражевская в эссе „Зверинец” задумывается над положением женщины в современном литературном процессе и полемизирует с теми, кто считает, что ей там не место. Это и есть женская оптика. Среди важных для меня книг, написанных женщинами, я бы отметила поэзию Буниной, Ростопчиной, Павловой, прозу Панаевой, Хвощинской, Ган. Практически все они были несправедливо забыты. Да и сейчас разговор о них требует особых условий: де, была такая женская литература, представляете. Да и в ХХ веке хватает забытых имен. В 2018 году я подготовила несколько книг, среди них „Фронт” Ларисы Рейснер — выдающийся образец прозы 20-х годов, „Аничкина революция” Натальи Венкстерн и „Одеяло из лоскутьев” Любови Копыловой — два противоположных взгляда на события 1917 года. Помимо прочего, это просто отличная литература. Перечитать следует также и забытую писательницу Анну Мар и многих других».

См. также: Мария Нестеренко, «Первые ласточки. Н. М. Карамзин и А. С. Шишков об участии женщин в литературе» — «Новый мир», 2019, № 10.

«Я читал тебя и думал, радуясь: вот сошлись, совпали…» Из переписки Льва Аннинского и Игоря Дедкова (1973–1987). Предисловие Натальи Игруновой. — «Дружба народов», 2020, № 1.

«Лев Аннинский — Игорю Дедкову. 20.09.75. Дорогой Дед! <...> И потом: мне показалось, что ты в том письме каешься, что недостаточно энергично с начальством борешься. Игорь, милый, я понимаю твои традиции, но думаю все ж, что равнина наша русская за неимением гор и прочных стен, а также за неимением крепости в душах, и склонности славян к мечтам — только на начальстве и держится. И ты начальство, и я немножко начальство, хотя оба мы начальствовать не хотим, ибо знаем, что не выдержим ответственности. Не надо бы ругать начальство, а? Лучшего не имеет Россия, не из чего ей сделать лучшее. Я иногда, грешным делом, читаю Кардина или там Светова, а сам думаю: посадить бы тебя на недельку в кресло ПредСовМина, и посмотреть бы, как ты там станешь трубы да хлеб распределять. Потому что одно дело изящная словесность, а совсем другое дело — резать хлеб, ты не находишь? Особенно в стране, где никто не хочет резать хлеб, а все хотят придуриваться. Я в этих видах нашему начальству глубоко сочувствую и в меру слабых сил своих хочу ему помочь. <...>».

Составитель Андрей Василевский

ИЗ ЛЕТОПИСИ «НОВОГО МИРА»

Апрель

25 лет назад — в № 4 за 1995 год напечатан рассказ Владимира Маканина «Кавказский пленный».

80 лет назад — в № 4-5, 8 за 1940 год напечатан роман Алексея Толстого «Хмурое утро» (третья часть романа «Хождение по мукам»)