МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

Волна и камень

Два романа, о которых я здесь пишу, имеют много общего — оба они написаны по-русски, оба вышли в прошлом году, оба вошли в лонг-лист «Национального бестселлера». Оба содержат мощный фантастический элемент. Оба предлагают некий рецепт преобразования мира. Написаны они в разных странах, но этим нас не удивишь. Хотя, как мы увидим позже, в этом, возможно, и состоит существенная разница. А может, и не в этом.

«Среднюю Эдду» Дмитрия Захарова^[1] пожалуй что уже можно назвать и нашумевшей. Автор, начинавший с текстов, где реальность возгонялась до степени притчи (тот же «Репродуктор»), здесь показал себя, несмотря на фантдопущение, жестким реалистом. Уже хотя бы потому, что действие происходит здесь в послелужковской Москве. Лужкова герои называют Лужковым, ныне действующих политиков по понятным причинам предпочитают — вернее, автор предпочитает — не называть вообще. Хотя политические расклады и вся сопутствующая им подковерная борьба описаны с убедительностью, поневоле заставляющей задуматься об информированности автора — или о его проницательности. Чего только стоит эпизод с публичным слушанием на предмет постройки рокады в Новой Москве, которая должна дать политический капитал пропихиваемому в Думу полуживому старцу, — слушанием с подставными слушателями: наемной бригадой с расписанными заранее ролями (студенты, рабочие, два военных, два скандалиста и даже «падающая тетка», в нужные минуты хлопающаяся в обморок и тем переключающая на себя внимание собравшихся). При всех сюрреализме, сарказме, сатире и прочая на букву «с», эпизод этот воспринимается как вполне достоверный. А то мы не видели такого или по крайней мере не слышали о таком. Ситуация, когда спектакль, фальшивка, подмена реальности оказывается самой реальностью, поскольку эту реальность формирует и моделирует, для нас не новость; фантасты гоняют ее в хвост и в гриву давным-давно (стоит вспомнить оптимистическую «Двойную звезду» Роберта Хайнлайна), но для нас-то с вами ничего фантастического в ней нет.

Фантастическое тут в другом — недаром кто-то из рецензентов стыдливо назвал декорации романа «альтернативной Россией». Ну ладно, пусть альтернативной.

Итак, есть некий НИИ «Центр исследования легитимности политического процесса» — в просторечии «Конюшня», на деле занимающийся формированием общественного мнения по заказу всяких там аффилированных с властью лиц или групп лиц, причем делающий это не то, чтобы с особым цинизмом, а как бы уже безоценочно — надо так надо. Иногда вполне по-оруэлловски, в духе Министерства правды; скажем, чтобы скомпрометировать нужного человека, верстается статья с компроматом на него (или как бы с разоблачением компромата на него) как бы десятилетней давности в каком-то хилом районном издании, а потом путем кроссцитирований и прикормленных блоггеров выводится в топ Яндекса — в политической журналистике такой метод называется методом гнилой селедки, известный прием. То ли он украл, то ли у него украли. То ли и правда в детстве щенкам головы резал, то ли врут, но душок остается.

Так вот, параллельно с обустройством слушаний по поводу рокады и еще двумя-тремя заказами, «Конюшня» пытается установить личность некоего Хиропрактика, «русского Бэнкси», украшающего незаконными фигурными композициями стены московских построек. Что характерно, высокие особы, изображенные на этих муралах, вскоре имеют обыкновение погибать загадочной смертью от всяких вроде бы естественных причин. К тому же муралы украшаются чем-то вроде часов судного дня — и стрелка постепенно подползает к двенадцати. К Рагнареку.

Тут мы сразу сталкиваемся с несколькими на первый взгляд парадоксальными явлениями. Во-первых все, работающие в «Конюшне», — вплоть до высокого начальства — диссиденты. Главный герой, тезка автора — Дмитрий, — бывший красноярский журналист, выгнанный отовсюду с волчьим билетом за участие в протесте против хищнической эксплуатации городской среды, против комбинатов, загрязняющих небо и землю (понятие «режим черного неба» применительно к Красноярску, кстати, автором не выдумано), и в конце концов осевший в столице и прибившийся к властным структурам, потому что нигде больше не берут, а тут взяли, что само по себе весьма показательно — те, кто правила устанавливает, могут позволить себе их нарушать и в хвост и в гриву. Теперь он — Дима Борисов, эксперт «Конюшни» по борьбе с современным искусством, по стенам кабинета у которого висят плакаты «запрещенной в России организации» Культурное сопротивление (кажется, выдуманной автором), за которые «и срок можно схлопотать». Его коллега Саша Овечкин — бывший активист из сибирских сепаров, теперь «пишет на них аналитички». Начальник их, пушкинский тезка Александр Сергеевич, АС, ас (не который асс, а который из войны асов и ванов), презирающий своих заказчиков, каждый раз уводит их от края пропасти, предлагая несколько скорректировать решения для их лучшего освещения — ну, например, не применять на двадцатиградусном морозе водометы для разгона демонстрантов. Если и будут когда-то изучать наше странное время, то лучшего пособия не найти.

Кстати, если примеривать на героев маски «Старшей Эдды», то Дмитрий, вероятно, Локи, жена его Настя — великанша-мстительница (она же, как мы потом увидим, Норна), дочь их Ольга (Хельга) и есть Хель, владычица подземного царства — недаром она раскрасила себе как-то рожицу в красно-синие половинки. И хотя ни волка-Фенрира, ни мирового змея Ермунганда в детях у них не водится, соответствующие татуировки у Насти имеются и выпущенный ею на волю метафизический Фенрир в конце концов пожрет Луну и Солнце (спойлер! спойлер!). Так вот, двурушник Локи, он же наш герой Дмитрий, этот засланец в штаб врага, задается вопросом: а что бы было со Штирлицем, победи (невозможная, невероятная ситуация, но вот такой он циник, этот Локи) фашисты:

«Застрелил бы Гиммлера на совещании? Стал бы в свободное от работы время пускать поезда под откос? Сделал бы вид, что он в самом деле Макс Отто фон Штирлиц и продолжил бы карьеру в Рейхсканцелярии? Или свихнулся и слал депеши в несуществующий центр?

Мне почему-то кажется, что он все так же ходил бы на работу, давал ценные советы Шелленбергу и получал усиленный офицерский паек. Это такая кожа, которую не сбросишь, как ни извивайся. И дело даже не в том, что это самый выгодный сценарий, и что-то внутри тебя постоянно подсказывает: здесь дальше не надо, остановись; не возражай этому идиоту, это ничего не изменит; спокойнее, время еще не пришло…» (Мне как-то предпочтительнее думать, что советский разведчик Максим Исаев в этом случае просто застрелился бы из именного пистолета, но кто его знает, Штирлица.)

Вот эта вот странная раздвоенность, эта шизофрения и является, по Захарову, самым ярким симптомом нашей новейшей истории; каждый по отдельности неплохой мужик и все понимает… Нет никакого зловещего плана, никакого темного царства, есть совокупный вектор разнонаправленных воль и желаний отдельных людей, но фейковая реальность становится реальностью настоящей уже потому, что другой реальности у нас для вас нет.

Вопрос, кстати, вполне гамлетовский. Мол, что благородней духом — покоряться иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством… Гамлет-то предпочел сыграть в Локи, по дядиным правилам, интриговать, закосив под психа и тем самым как бы легитимизировав свое нахождение во враждебном стане. Проблема в том, что поднаторевший в аппаратных играх дядя его переиграл.

Штирлица, напомню, в День Победы, в день торжества жестоко избивает советский солдат-мальчишка, еще бы, такого противного фашиста как не избить («Приказано выжить»). Позже, арестованный сотрудниками МГБ он попадает в советскую тюрьму («Отчаяние»), а жену его и сына расстреливают по распоряжению Сталина. Выходит он на свободу только после смерти Берии. То есть, куда ни кинь, всюду клин.

Жена нашего героя предпочитает ополчиться на море смут и погибнуть. Герой — избрать стратегию Штирлица, надеясь, что будет куда вернуться.

Возвращаться, впрочем, всегда некуда.

К тому же у сильных мира сего на загадочного Хиропрактика свои виды — кто-то, уверенный, что Хиропрактика контролируют те, кому надо, хочет попасть в картинку за любые деньги — только чтобы его имя (его лицо) появилось в ряду других, важных имен (лиц). Важная чиновница, напротив, хочет, чтобы в мурал врисовали ее врага — тем самым по крайней мере подпортив ему нервы. А там как знать, может, и впрямь мистика какая… А если не мистика — если это игра одной из башен против другой, люди умирают от неестественных, но вполне земных причин, а это так — для отвода глаз? Как знать?

К тому же возможны варианты. Скажем, та самая чиновница, желающая прикончить врага и никак не соглашающаяся пойти навстречу своим же коллегам, прокручивающим одно важное и выгодное для всех дело, кроме как на этом условии, условии «вписки» врага в мурал — уж они-то, кураторы всего креативного, наверняка имеют выход на загадочного художника… А что остается этим самым кураторам, которым край как необходима поддержка этой самой чиновницы? Нанять кого-то из оппозиционных граффитистов и рисовать специально для нее такой же мурал, только как бы слегка поддельный (если граффити может быть поддельным) — чтобы предъявить ей фотографию выполненного заказа? А вообще, кто и зачем на самом деле рисует эти граффити? В какую игру на самом деле играют асы и ваны? Ну ладно Локи, но ведь есть еще, как под конец выяснится, и Один.

Как результат, реальность двоится, троится, личность художника размывается, а тут еще загадочные «цензоры», энтузиасты, борющиеся с настенной живописью, не без благосклонного поощрения сверху. И противостояние башен. И, да, волшебная сила искусства (с) в конце концов. И все это подталкивает, подталкивает судьбы мира к Рагнареку… По крайней мере в одной, отдельно взятой стране. Иными словами, перед нами «даже не… сбой в матрице, а… более глубокий надлом реальности: черная дыра в фейковой вселенной внутри ее же декорации».

Роман украинской писательницы Марины Козловой «Слева от Африки»^[2] — на первый взгляд та же конструкция с флешбэками, призванными уточнить и прояснить нарратив, — на деле зеркальное отражение романа Захарова. Главный герой, стягивающий на себя повествование, — харизматичный Марк Вегенин, философ и гуманист, тоже, как и анонимный Хиропрактик (тайна Хиропрактика — тайна «Средней Эдды», и ее мы тут не выдадим), придумал совершенно фантастический способ спасти мир; разработанная им философская система позволяет то ли создавать, то ли «раскрывать» некие отдельные, но сопряженные с нашей вселенные, индивидуальные, под заказ, миры — и переселять туда тех, кто нуждается в спасении; в первую очередь неизлечимо больных (перед нами разворачивается несколько таких трагических историй, каждая — со своим, скажем так, анамнезом). Марк (полное его имя Маркиян), концепцию эту разработавший и доложивший на некоем уже легендарном львовском международном конгрессе в незапамятные времена (Манифест группы «Конгресс-2000»), тем не менее, в силу каких-то странных граничных условий, так и остался единственным, кто способен эти миры открывать — ценой огромных усилий. Вместо убийственной творческой мощи загадочных муралов — не менее творческая созидательная мощь конструктора миров, хотя, как именно Вегенин создает эти миры, мне, честно говоря, не то чтобы понятно. Понятно другое — постепенно вокруг него концентрируется нечто вроде апостольского кружка, хотя сам он своей миссией спасителя тяготится, предпочитая жизнь простого библиотекаря маленького украинского городка (как позже выясняется, только во время летнего отпуска, когда не читает лекции студентам Черновицкого университета). Как обычно и бывает в таких кружках, заметную роль здесь играют женщины — Марк, неотразимый даже в солидном возрасте, здесь объект преклонения и точка схождения множества сил и интересов; но почти всегда — сил и интересов благожелательных. Благожелательных даже при том, что одна из дальних целей кружка Вегенина — подорвать мировую экономику; за создание индивидуального спасительного мира он берет деньги, и не маленькие; просто для того, чтобы изъять их из оборота, сложить ненужной грудой в пещере под присмотром некоего — очевидно, из одного из этих миров высвистанного — говорящего дракона. В сущности, рано или поздно метод создания индивидуального, только своего, личного мира, станет доступен, по автору, чуть ли не каждому — тут-то и отпадет необходимость в войнах за территорию и геополитическое превосходство. О какой территории может идти речь, когда миры — вот они, даром и, как говорили классики, никто не уйдет обиженным. Казалось бы, за Вегениным, за его открытием должны охотиться все разведки мира — но вот он, то скромный преподаватель в судетском колледже, то библиотекарь в Каменце-Подольском, что ли… Впрочем, церковь, кажется, озабочена, папский нуций вот точно озабочен.

В антагониста брутальной «Средней Эдды» этот роман превращает именно идеализация мира реального, его мимишность, хотя автор старается изо всех сил — то террористы, то мальчишка-айтишник с оторванной во время «антитеррористической операции» ногой. Тем не менее перед нами — ну ладно, в большинстве случаев — не жесткий мир столкновения жестких интересов жестких людей, не безыллюзорный взгляд на человеческую природу, темную и стихийную даже в лучших своих проявлениях, но мир, наполненный всяческим хюгге, созданным руками женщин, — от ачмы, шашлыка, пхали и теплых покупных пирогов из «Штолле» до «роскошных блокнотов Bruno Viskonti» и вечеринок польского Института книги в «Бабуине» с рыбочкой на шпажках и салом с Бессарабки (был и вправду в Киеве такой «Бабуин», но это дела давно уже минувших дней, время бежит стремительно). И если «альтернативная Россия» (ну, пускай) Захарова существует в жестком и иерархичном локальном мире, то география «Слева от Африки» при вроде бы конкретных отсылках то к Москве, где в свое время потерпел жизненный крах герой, то к Польше, где он какое-то время живет, то к Киеву, где живет героиня, то ко Львову, куда она примчалась спасать брошенную мужем подругу, все же несколько условна — ну вот попробуй гуманитарий, пусть даже он сто раз философ, вот так шастать по работе из страны в страну в наше нелегкое время. Ну да, герои слушают «Океан Эльзы», ходят в суши-бар на Подоле и осознают, что живут в стране, которая, вообще-то, воюет (одна из героинь была наблюдателем в зоне конфликта), здесь есть террористы, захватившие торговый центр, и профессиональные переговорщики, но на самом деле перед нами не столько страна как структурная единица со своими границами, языком и историей, сколько некое общее культурное пространство «от можа до можа», объединенное общей мыслительной деятельностью, в частности концепцией того же Марка Вегенина. Концепцией не более, пожалуй, фантастической, чем тот факт, что, покуда Марк в безвестности сидит в Польше, его давняя работа «Кризис языка и монизм повседневности» выходит в Москве в вузовском издательстве с подачи Марковой, живущей уже в Минске мамы — и без ведома самого Марка. Если вы в последние хотя бы десять лет пытались что-то издать, не выцарапав у автора полного и формального разрешения, с паспортными данными и всем прочим, вы меня поймете.

Так вот, этот мир, хотя и концентрируется вокруг Марка, неотразимого Марка, создан женщинами и женщинами же направляется (и женщинами же разрушается, вернее, саморазрушается). Влюбленная в Марка киевлянка Надя (сама по себе история ее гибели напоминает аналогичную драму Лиды, героини шефнеровского «Дворца на троих…» и ее мнимой соперницы Тоськи-Табуретки); ее подруга-ведьма Нино; ее другая подруга львовянка Данка, невольная виновница происходящего (это на обратном пути от нее, брошенной мужем, утешительница Надежда встретила Вегенина); дочь Вегенина, та самая, к которой он ездит на каникулы работать библиотекарем; его былая любовь москвичка Женя, бросившая его ни с того ни с сего в этой самой Москве; деловитая киевлянка Лена, консультант по очень сложным вопросам; влюбленная опять же в Марка актриса, звезда украинского кино Зоя Малазония, оставленная им ради Нади; опять же влюбленная в Марка Лолита, сестра ученика Марка; любящая парусники Ася с разбитым сердцем, влюбившаяся не в Марка, — все они устроены и успешны, все, если не влюблены в Марка, в конце концов находят свою Большую Любовь, человека устроенного и богатого, или талантливого, или и то, и другое — того, кого заслуживают, ни больше ни меньше. Почти все активны и деловиты, но, если что, могут приготовить яйца-пашотт или яйца по-бенедиктински… Или ачму и харчо. И почти всем им нужен Марк — как любовник, как друг, как философ, как учитель, как спаситель. В «Средней Эдде», напомню, мир очень мужской, женских персонажей тут раз-два и обчелся — тем выпуклей и харизматичней загадочная Настя; валькирия, норна, великанша, вершительница судеб.

И если мир Захарова — мир брутальной мужской драмы, мир власти и денег, то мир Козловой — мир, наполненный уютом и разговорами за чаем; вон, даже деньги тут просто складывают в кучу в пещере, под охраной симпатичного говорящего дракона. Бесконфликтный мир, мир взаимопонимания. При всем его трагизме — люди-то умирают, те, кого не удалось переправить в заточенную под них, идеальную вселенную, — а таких, кого удалось, не так уж и много. Люди вообще имеют обыкновение умирать. Хотя, ближе к концу, где все одинокие сердца собираются вместе (и не одинокие, но добрые — тоже), мы не можем исключить, что мы имеем дело с нашей реальностью, но с одной из ее облагороженных версий, ее «карманом», выдутым Вегениным.

Конечно, есть большой соблазн обобщить и сказать, что, мол, один роман написан про влияние на наш мир неких загадочных практик, что приводит в конце концов к тому, что волк Фенрир съел Луну и Солнце; другой — в общем-то про то же, про влияние на наш мир неких загадочных практик, и тоже в перспективе этот мир разрушающих; но один написан мужчиной и потому он про власть, деньги и смерть, другой — женщиной и потому он про уют, любовь и спасение. И про чай с вареньем. Или что один роман написан в России и потому он про мрак, Рагнарек, сильных мира сего, жесткую иерархию, жизнь без солнца и тотальную безнадегу; другой — в Украине и потому он про философа-бессребреника, любовь, активных женщин и яблочное варенье. И про мягкую связанность, недаром концепция Вегенина так и называется — «мягкий мир».

Впрочем, не обобщайте и не обобщаемы будете.

Ну и не будем сбрасывать со счетов старинную игру «черного и белого не покупайте»; в «Слева от Африки», написанном в расчете в том числе и на российского читателя, многое приходится называть только обиняком или не называть вовсе (к примеру, у Владимира Рафеенко, выпустившего в Украине и для Украины пару лет назад пронзительную «Долготу дней», мы увидим не менее условную, но совершенно иную картинку). А «Средняя Эдда», напомню, роман об «альтернативной России». Ну да, конечно же, наша-то совсем другая. По крайней мере тех, мягко говоря, неприятностей, которые происходят там с властной (и тоже неназываемой) верхушкой, тут пока что нет.

Фантастика, как всегда, нужна, чтобы говорить о реальности, когда о самой реальности по каким-то причинам говорить трудно, а то и вовсе невозможно. Или опасно. Но как результат, она представляет нам эту реальность в самом что ни на есть чистом, сублимированном виде.

И, под конец, о несколько щекотливом моменте. Одна из героинь «Слева от Африки» читает в самолете, хм, «Автохтонов». В сущности, «Автохтоны» (а автор их, напомню, одновременно автор этой вот колонки) тут элемент такого же хюгге, как харчо, ачма, прием Института польской книги в почившем «Бабуине» или чай с вареньем. Уж не знаю, говорит ли это в их, автохтонову, пользу, но лично я придерживаюсь твердого убеждения, что каждый автор волен цитировать все, что захочет. Тем более, непонятно, пошло ли упоминание одного романа на пользу другому, — один из двух отзывов на «Слева от Африки» на Фантлабе состоит в том, что, мол, как увидел пассаж про «Автохтонов», так и читать расхотел, не люблю я эту Галину, мутная она какая-то. Но последствия культурного крисс-кроссинга, как мы уже убедились, не всегда предсказуемы.