КОЛОСС НА ГЛИНЯНЫХ ТАБЛИЧКАХ

*

КОЛОСС НА ГЛИНЯНЫХ ТАБЛИЧКАХ

В. В. Емельянов Вольдемар Казимирович Шилейко. Научная биография. СПб., «Петербургское Востоковедение», 2019, 448 стр.

Человек, являющийся, как сообщает рецензируемая книга, «первым русским преподавателем шумерского языка и основателем петербургской ассириологической школы, первым в России историком Шумера, первым переводчиком клинописной литературы, первым преподавателем хеттского и эламского языков в Ленинградском университете», безусловно, заслуживает искреннего уважения, но не может рассчитывать на гарантированный интерес людей, далеких по своим интересам и роду деятельности от частных востоковедческих дисциплин.

Если к перечисленным выше достижениям этого человека добавить столь занимательные факты, как женитьба на Анне Ахматовой и стихотворные публикации в журналах «Аполлон» и «Гиперборей», то внимание к его жизнеописанию существенно вырастет, но вряд ли выйдет за пределы корпорации знатоков и любителей русской словесности.

И только понимание того обстоятельства, что человек этот был гением, относящимся вдобавок к уникальному психотипу, делает его биографию одинаково интересной для всех — «физиков» и «лириков», гуманитариев и технарей, литературоведов и лингвистов, историков и религиоведов, любознательных дилетантов и ревнителей строгого профессионализма. Удивляться этому не приходится, поскольку гений, в отличие от таланта, действующего, как правило, в рамках строго определенной и замкнутой сферы, наделен «творческой изобретательностью»^[1] универсального характера, способной реализовываться поверх любых дисциплинарных барьеров.

В биографии Вольдемара Казимировича Шилейко, написанной ведущим отечественным шумерологом Владимиром Емельяновым, акцент, естественно, делается на «вопросах, связанных с образованием, научным развитием и поэтическим ориентализмом» ее героя. О том, насколько удачно решена большая часть этих вопросов, уместно рассуждать на страницах профильных изданий РАН, таких, например, как журнал «Восток (Oriens)». Нас же будет интересовать выполненная автором реконструкция роли и места Шилейко в истории русской литературы.

Впрочем, разговор об этой реконструкции уместно начать с тех «ключей», которыми Емельянов открывает саму личность Шилейко, личность, как мы уже сказали, неординарную и многомерную.

Отметим прежде всего, что Емельянов часто говорит не просто о Шилейко-человеке, а о «легенде Шилейко». При этом он не создает собственную версию указанной легенды, претендующую на то, чтобы стать потом канонической, раз и навсегда признанной. Его задача сводится к отделению реального от легендарного, к расчистке того исторического фундамента, на котором потом стали возводиться предания и мифы о Шилейко.

Очень важно, с точки зрения Емельянова, и здесь с ним нельзя не согласиться, что даты короткой земной жизни Шилейко, умершего «на сломе эпох, „на сгибе бытия, на полдороге к бездне”», весьма «точно умещаются в границы эпохи (1891 — 1930)» Серебряного века. Разумеется, Серебряный век закончился не потому, что умер Шилейко. Точно так же и Шилейко покинул этот мир не из-за того, что узнал о прекращении хронологических полномочий Серебряного века. Однако параллелизм, существующий между сроками земной биографии Шилейко и временными рамками русского модернизма^[2], делает жизнь Шилейко, если воспользоваться бахтинской терминологией, предельно завершенной. И завершенность эта не отменяется ни ранней смертью, ни множеством нереализованных творческих планов.

Завершенность судьбы Шилейко хорошо иллюстрируется теми «сослагательными» мысленными экспериментами, которые Емельянов несколько раз проделывает в своей книге. Занимаясь ими, он, подобно Арнольду Джозефу Тойнби, размышлявшему над тем, «насколько заметно изменился бы ход истории, если бы <…> вершители судеб (Артаксеркс, Александр Македонский и его отец Филипп II — А. К.) прожили целиком отпущенный природою срок»^[3], моделирует ситуации, отменяющие тот или иной расклад биографии героя. В результате он всегда приходит к одному и тому же выводу: жизнь Шилейко, как, впрочем, и его смерть, всегда удачно коррелировали с навязанными большой историей обстоятельствами. Это может показаться парадоксальным и странным, особенно если мы вспомним, сколь мало ему было отпущено земных лет, но бухгалтерия потерь и приобретений неумолима. Так, a priori напрашивается предположение, что установление советской власти, не отягощенной заботами о развитии шумерологии в стране победившего пролетариата, чрезвычайно затруднило научную деятельность Шилейко. Однако все вышло ровным счетом наоборот. «Неизвестно, что сталось бы с Шилейко в мирное время, — пишет Емельянов, — но в политической неразберихе российской жизни карьеру можно было делать и без степени, и даже без диплома». Благодаря послеоктябрьскому распаду академических иерархий и обрушению университетских карьерных лестниц, Шилейко, «студент-третьегодник, не получивший диплома, становится профессором ведущего университета и заведующим отделом второго по значимости музея России»^[4]. Даже смерть пришла к Шилейко накануне тех социально-академических изменений, которые доставили бы ему, вне сомнения, массу почти неразрешимых проблем. «Предположим, — задается вопросом Емельянов, — что Шилейко не умер бы тогда, в октябре 30-го. Что дальше? В бюрократические 30-е, когда были восстановлены ученые степени, его статус оказался бы под большим вопросом. Он вынужден был бы защитить диссертацию, пройти множество инстанций и к 1934 г. оказался бы профессором истории в каком-нибудь московском вузе (его всегда тянуло из музеев на аудитории). Дальше он был бы втянут в марксистские дискуссии о формациях, от которых попытался бы отстраниться… Опять пошли бы стихи, пиво… И дальше все закончилось бы так, как у Мандельштама: какая-нибудь публичная выходка (обвинение какого-нибудь оратора в невежестве), арест, небольшой срок или ссылка, приступы помешательства… Вряд ли Шилейко дожил бы до 1941 г. Не было в нем веры Лосева, духовной стойкости Проппа и Бахтина, не было и изворотливости Шкловского. Озадачить себя большой работой на долгие годы, как Лозинский^[5], Шилейко также не смог бы. По складу ума он был аналитик и миниатюрист, широкие полотна создавать не умел, методично и долго работать над большой вещью не мог. Нужно признать, что смерть тоже имеет свою логику»^[6].

Завершенность судьбы немыслима без ее художественной цельности. Поэтому Емельянов справедливо утверждает, что земную жизнь Шилейко «можно с полным правом определить как трагедию». Книгу же самого Емельянова, в свою очередь, есть смысл рассматривать не только как расшифровку биографической «клинописи», но и как описание поэтики этой трагедии.

Неотъемлемым свойством присущей Шилейко цельности следует считать единство метода, применявшегося им и в переводах с древневосточных языков, и в реконструкциях мифологии Двуречья, и в собственном художественном творчестве. По мнению Емельянова, Шилейко был не просто ученым и не просто поэтом, уходившим в стихи ради отдохновения от утомляющих научных штудий, а «ученым-поэтом», одновременно пребывающим в двух ипостасях. Для него характерен «поиск внешнего сходства ситуаций при игнорировании внутренних условий, в которых создалась ситуация, и внутренней логики рассматриваемого текста». Найденные примеры сходств представлялись Шилейко «как бы рифмами друг друга, за ними ученый-поэт старался разглядеть сквозной образ, представляющий инвариант ситуации». В центре его внимания — «только игра фактами как метафорами, передающими единую ситуацию». Например, «в работах Шилейко Эдип сравнивается с Саргоном, благовещенский обряд выпускания птиц — с вавилонским заговором на отпущение птицы с грехами человека на волю, путешествие Гильгамеша к Утнапиштиму названо „паломничеством”, а две части аккадского эпоса о Гильгамеше сопоставлены с „Илиадой” и „Одиссеей” Гомера». Тем не менее, «применяя негодные или несовершенные методы анализа источников», ученый-поэт Шилейко «приходил в своих работах 20-х гг. к фундаментальным культурологическим выводам, касающимся общих законов устройства того или иного явления в масштабе всей человеческой культуры». Таким же единством обладает и художественный мир, образуемый корпусом стихотворных текстов Шилейко. «Чем занят лирический герой поэзии Шилейко?» — вопрошает Емельянов. И довольно подробно отвечает: «Тем же, чем и сам поэт. Он читает древние тексты, корпит над переводами, к нему приходит Муза, „тоска труда” сменяется „туманами темных вдохновений”. Но труд бесплоден, талант мал, к поэту подступает меланхолия и чувство ненужности в этом мире. Поэт называет себя „косным камнем” — метеоритом, своей сущностью он полагает „смутный гений”. Эта самоаттестация указывает на две черты лирического героя: на его небесное происхождение (см. также „небожитель”, „бог”) и на несовершенство (грубость, необработанность, неясные контуры) его природы. Единственным упованием поэта становится надежда на иные, духовные небеса, „стократ бездоннее лазури”» (от себя добавим, что портрет лирического героя Шилейко, нарисованный Емельяновым, удивительно напоминает существо, выведенное Боратынским в стихотворении «Недоносок»).

Стихи Шилейко, взятые сами по себе, не стали фактором значимого литературного влияния и почти не нашли отзвуков в поэтических опытах современников и потомков.^[7]

И акмеистам, и представителям других течений Серебряного века «были необходимы востоковедные познания Шилейко, а вовсе не его стихи». Но эти «познания впоследствии отзовутся в гумилевском переводе эпоса о Гильгамеше, в знаменитых стихотворных и прозаических образах Аматовой („как клинописи жесткие страницы страдание выводит на щеках”, „И Троя не пала, и жив Эабани”, „Золотая клинопись фонарей в Фонтанке”, „Гильгамеш ты, Геракл, Гэсер”)». Отзовутся они, как доказывает Емельянов, и в третьей строфе стихотворения Н. С. Гумилева «Слово» («А для низкой жизни были числа, / Как домашний подъяремный скот, / Потому что все оттенки смысла / Умное число передает»), возникшей «под впечатлением от просмотра» выполненных Шилейко «транслитераций глиняной таблички шумерского времени», посвященной счету храмового скота.

Гипотез и наблюдений, касающихся рецепции ориенталистских исследований Шилейко теми или иными писателями, высказано в рецензируемой книге немало. Однако, подчеркивает Емельянов, жизнь и творчество человека, биографом которого он выступает, «представляют собой случай многостороннего и долговременного духовного воздействия на множество областей культуры». Аспекты указанного воздействия исключительно разнообразны: «Шилейко-культуролог обогатил своими идеями сравнительное литературоведение и историю культуры, существенно повлияв на построения русских структуралистов. Шилейко-поэт повлиял своим присутствием, своими спорами и консультациями на поэтику и лексику больших мастеров литературы Серебряного века. Шилейко-переводчик изобрел язык и стиль русских переводов с клинописных языков, совершив подвиг, подобный подвигу Н. И. Гнедича, давшего образец русскоязычного Гомера. В целом оказывается, что Шилейко стал единственным российским ассириологом, которому удалось вынести предметы своих исследований на аудиторию поэтов и драматургов, в результате чего в образах и сюжетах больших творцов литературы возникла трансисторическая рецепция шумеро-аккадской культуры. Первые попытки перевода месопотамских текстов с западных языков принадлежат символистам, но символисты не понимали стоящих за текстами смыслов и превращали свои переводы в намеки политического характера. Шилейко же вывел русскую литературу к первоначальным смыслам клинописных текстов и через Ахматову, выступившую эстетическим реципиентом его знаний, продлил влияние месопотамской культуры на русскую до середины 1960-х гг. Тогда же, в 60-х, Шилейко нашел себе и вторую благодарную аудиторию в лице структуралистов московско-тартуской семиотической школы».

А в лице Владимира Емельянова Шилейко, позволим себе такое утверждение, нашел того, кто сумел объединить осколки «табличек» его судьбы — писем, научных работ, воспоминаний современников, поэтических произведений, служебных автобиографий — в связное увлекательное повествование. Если не бояться архаизирующих уподоблений, то можно сказать, что создатель рецензируемой книги является прямым наследником Син-леке-уннинни — урукского заклинателя, из уст которого, согласно традиции, был записан аккадский эпос о Гильгамеше. Иначе говоря, благодаря Владимиру Емельянову, разрозненные легендарные «песни» о жизни и научных подвигах Шилейко приобрели характер фактографически насыщенного нарратива, выходящего за пределы узкопрофессиональных востоковедческих интересов.

Алексей КОРОВАШКО

Нижний Новгород