* * *
Чужою памятью живу,
Как черенок, не приживаюсь,
К чужому каменному льву
Плечом пугливым прижимаюсь.
Чужими стали берега,
Которым был родным и милым.
Волн невысокие стога
Не для меня сметал ветрило.
Привычную глотаю взвесь
Размытого дождями лета.
Влетел вопрос: Зачем ты здесь?
Но нет ответа, нет ответа.
* * *
Отгремело звонкое монисто
Из страстей, отчаяний и слёз.
Бродит не спеша, по организму
Тут и там рассеянный склероз.
То-то славно с картою трёхвёрсткой
Обходить любовно каждый куст,
Собирать брусники детской горстку,
Да лисички юношеских чувств.
Худо ли зелёным этим утром,
Что-то делать, а не делать вид.
Не евреем быть, не алеутом,
Просто единицею любви.
Чтобы смерть ходила понарошку
В новом, от Версаче, шушуне.
И смеялась в тихую ладошку
Жизнь моя, приснившаяся мне.
* * *
Где взять-то белобрысой простоты —
Писать письмо, творить стихотворенье,
Сажать сады, мечтать мечты,
Жаркое жарить и варить варенье.
Уметь сказать: «Родная сторона»,
Без злобы, без ухмылки, без запинки.
Вернувшись на дорогу, где она
Разбилась на невнятные тропинки.
* * *
Галдели деревенские, рядили,
Когда, чуть недоспавшие с утра,
Нас конвоиры выводили
С какого-то случайного двора.
Хозяин хлопотал лицом кобыльим,
Винился, прятал глазки в сапоги.
«Пришли, мол, самой ночью, перебыли,
Откуда знать, которые враги?»
А красный, белый, красно-бело-синий
Флаг развевался над штабной избой,
В России это было, не в России,
Не важно. Выводили нас с тобой.
Ни зла, ни одобрения в народе,
Копалось солнце в уличной пыли.
Все просто знали, что таких выводят.
Мы тоже знали. И не в ногу — шли.
* * *
А вдруг я погиб на вьетнамской войне,
Куда из Кентукки был призван,
И всё, что вокруг, только кажется мне,
А сам я в далёкой и влажной земле
Прикинулся зёрнышком риса.
А вдруг я как раз Фарафонтов Кандид,
Невзрачный учитель черченья,
Я узок и беден, мне завуч вредит,
Мне прямо в глаза никогда не глядит
Наташа — училка по пенью.
А вдруг я голодный и выдранный лис,
Не ждущий от жизни халявы,
Всей мордою длинной направленный вниз,
Но мыши июльские не удались,
А зайцы хитры и вертлявы.
Бессмертная — где моя бродит душа,
В каком обиталище диком?
С подружкою — дудочкой из камыша,
Отчаяньем, страстью, отвагой дыша,
Пытаясь спасти Эвридику?
Насколько я здесь и насколько не здесь,
Душа моя, зяблик, невеста.
Я жив или умер? Я умер не весь?
Господня пылинка, греховная взвесь,
Вместилище сил неизвестных.
* * *
Мы гуляем в садике с отцом
Незадолго до его ухода.
Он всегда держался молодцом
И сейчас держался превосходно.
Именно, что он превосходил
Медицину, госпиталь, погоду,
Словно сам и сад он посадил,
И решил свою судьбу и годы.
Ничего он в жизни не читал,
Из простой семьи, ума простого,
Но жило само в его чертах
Благородство Ганди и Толстого.
Выпрямлены плечи и спина —
Вот таким он полюбился маме.
Будто багровели ордена
На его залатанной пижаме.
Он прекрасно знал — пришла пора,
Потому и не сбивался с шага.
И ногами листья попирал,
Как знамёна рейха и рейхстага.
...И дождик с утра
Тянется на солнышко народ,
Как к блесне добыча рыболова.
Это называется «курорт»,
С детства ненавидимое слово.
Через ситечко течёт и льётся
Дождик, неказист и бестолков,
И в фаянсе неба остаётся
Тёмная заварка облаков.
Ненамного больше богомола
Мелкие букетики детей,
Девушки московского помола,
Ждущие асадовских страстей.
Баловство нехитрыми стихами.
В небесах орёл несёт змею.
От чего, скажи, я отдыхаю,
Всю проотдыхавший жизнь мою?
Чужою памятью живу,
Как черенок, не приживаюсь,
К чужому каменному льву
Плечом пугливым прижимаюсь.
Чужими стали берега,
Которым был родным и милым.
Волн невысокие стога
Не для меня сметал ветрило.
Привычную глотаю взвесь
Размытого дождями лета.
Влетел вопрос: Зачем ты здесь?
Но нет ответа, нет ответа.
* * *
Отгремело звонкое монисто
Из страстей, отчаяний и слёз.
Бродит не спеша, по организму
Тут и там рассеянный склероз.
То-то славно с картою трёхвёрсткой
Обходить любовно каждый куст,
Собирать брусники детской горстку,
Да лисички юношеских чувств.
Худо ли зелёным этим утром,
Что-то делать, а не делать вид.
Не евреем быть, не алеутом,
Просто единицею любви.
Чтобы смерть ходила понарошку
В новом, от Версаче, шушуне.
И смеялась в тихую ладошку
Жизнь моя, приснившаяся мне.
* * *
Где взять-то белобрысой простоты —
Писать письмо, творить стихотворенье,
Сажать сады, мечтать мечты,
Жаркое жарить и варить варенье.
Уметь сказать: «Родная сторона»,
Без злобы, без ухмылки, без запинки.
Вернувшись на дорогу, где она
Разбилась на невнятные тропинки.
* * *
Галдели деревенские, рядили,
Когда, чуть недоспавшие с утра,
Нас конвоиры выводили
С какого-то случайного двора.
Хозяин хлопотал лицом кобыльим,
Винился, прятал глазки в сапоги.
«Пришли, мол, самой ночью, перебыли,
Откуда знать, которые враги?»
А красный, белый, красно-бело-синий
Флаг развевался над штабной избой,
В России это было, не в России,
Не важно. Выводили нас с тобой.
Ни зла, ни одобрения в народе,
Копалось солнце в уличной пыли.
Все просто знали, что таких выводят.
Мы тоже знали. И не в ногу — шли.
* * *
А вдруг я погиб на вьетнамской войне,
Куда из Кентукки был призван,
И всё, что вокруг, только кажется мне,
А сам я в далёкой и влажной земле
Прикинулся зёрнышком риса.
А вдруг я как раз Фарафонтов Кандид,
Невзрачный учитель черченья,
Я узок и беден, мне завуч вредит,
Мне прямо в глаза никогда не глядит
Наташа — училка по пенью.
А вдруг я голодный и выдранный лис,
Не ждущий от жизни халявы,
Всей мордою длинной направленный вниз,
Но мыши июльские не удались,
А зайцы хитры и вертлявы.
Бессмертная — где моя бродит душа,
В каком обиталище диком?
С подружкою — дудочкой из камыша,
Отчаяньем, страстью, отвагой дыша,
Пытаясь спасти Эвридику?
Насколько я здесь и насколько не здесь,
Душа моя, зяблик, невеста.
Я жив или умер? Я умер не весь?
Господня пылинка, греховная взвесь,
Вместилище сил неизвестных.
* * *
Мы гуляем в садике с отцом
Незадолго до его ухода.
Он всегда держался молодцом
И сейчас держался превосходно.
Именно, что он превосходил
Медицину, госпиталь, погоду,
Словно сам и сад он посадил,
И решил свою судьбу и годы.
Ничего он в жизни не читал,
Из простой семьи, ума простого,
Но жило само в его чертах
Благородство Ганди и Толстого.
Выпрямлены плечи и спина —
Вот таким он полюбился маме.
Будто багровели ордена
На его залатанной пижаме.
Он прекрасно знал — пришла пора,
Потому и не сбивался с шага.
И ногами листья попирал,
Как знамёна рейха и рейхстага.
...И дождик с утра
Тянется на солнышко народ,
Как к блесне добыча рыболова.
Это называется «курорт»,
С детства ненавидимое слово.
Через ситечко течёт и льётся
Дождик, неказист и бестолков,
И в фаянсе неба остаётся
Тёмная заварка облаков.
Ненамного больше богомола
Мелкие букетики детей,
Девушки московского помола,
Ждущие асадовских страстей.
Баловство нехитрыми стихами.
В небесах орёл несёт змею.
От чего, скажи, я отдыхаю,
Всю проотдыхавший жизнь мою?
* * *
Когда я выходил, шатаясь от любви,
Из устья неказистого проспекта,
День вздрогнул и себя возобновил.
Явились очертания. Все «некто»
Приобретали лица. Было лето.
Среди листвы таился циферблат.
В простое желтоватое одета
Летела бабочка. Её недолгий взгляд
Скользнул по мне, но не остановился.
Летела ласточка с расчерченным крылом.
Мышиный хвостик пыли вился.
Бессмертие стояло за углом.
* * *
Воздух вязок, сгущаются тени,
Возвращаются в строки стихи...
По ночам деревянный священник
Отпускает деревьям грехи.
И стоят тополя на коленях,
Долу кроны склоняя свои,
Об унынии, об изменах
Говорят, о печальной любви
Не сложившейся, потаённой.
И с трудом подбирая слова,
Провинившиеся клёны
Шепчут в чёрные рукава.
Утро робкое замерцало.
И саднят на боку, на коре,
Наши — ножиком — инициалы
Процарапанные в ноябре.
Когда я выходил, шатаясь от любви,
Из устья неказистого проспекта,
День вздрогнул и себя возобновил.
Явились очертания. Все «некто»
Приобретали лица. Было лето.
Среди листвы таился циферблат.
В простое желтоватое одета
Летела бабочка. Её недолгий взгляд
Скользнул по мне, но не остановился.
Летела ласточка с расчерченным крылом.
Мышиный хвостик пыли вился.
Бессмертие стояло за углом.
* * *
Воздух вязок, сгущаются тени,
Возвращаются в строки стихи...
По ночам деревянный священник
Отпускает деревьям грехи.
И стоят тополя на коленях,
Долу кроны склоняя свои,
Об унынии, об изменах
Говорят, о печальной любви
Не сложившейся, потаённой.
И с трудом подбирая слова,
Провинившиеся клёны
Шепчут в чёрные рукава.
Утро робкое замерцало.
И саднят на боку, на коре,
Наши — ножиком — инициалы
Процарапанные в ноябре.